========== Холодов ==========
Когда я увидел это, мне показалось, я сошёл с ума.
Рогозина плакала.
Навзрыд.
Рыдала, размазывая по щекам тушь вперемешку со слезами, вздрагивала, судорожно сжимала ополовиненный стакан. Почему-то в первый момент мне в глаза бросилось то, что она в блузке – пиджака не было. Я ещё подумал: вот странность. Где же пиджак? Она ведь никогда, кажется, без пиджака не ходила? Видимо, тогда я остолбенел настолько, что мне казалось странным именно отсутствие пиджака. А вовсе не то, что полковник сидит в своём кресле, глотает какое-то коричневое пойло и ревёт – отчаянно, громко, морщась и шмыгая носом.
*
Чего греха таить, я не раз думал о том, плакала ли когда-нибудь Рогозина. Да и не я один. Наверное, каждый из нашей конторы хоть раз ловил себя на этой мысли – странной, скользкой, едва ли не постыдной. Смешно, конечно, но все мы будто всё время ждали от неё какой-то слабости, какого-то чувства, выдавшего бы несовершенство. Мы будто хотели увидеть собственными глазами, когда же и как она сумеет оступится. Но ждали не со злорадством, а со скребущимся, любопытствующим, подленьким страхом – тем самым, что влечёт за запретную черту.
Видимо, такова человеческая природа – нам хотелось знать, даёт сбои эта совершенная машина под названием «Полковник Рогозина».
Да, я не раз думал об этом. Но мне всегда казалось, что она должна плакать по-другому. Благороднее как-то, что ли. Скупо, сдержанно, беззвучно. Как там у классиков?.. Надрывно, без слёз?.. В общем, что-то подобное. Если она и представлялась мне плачущей, то явно не такой, какой я видел её сейчас, - с покрасневшими натёртыми глазами, мокрыми манжетами блузки, которыми она утирала лицо, растрёпанной причёской. Где-то в горле даже мимолётно клокотнуло возмущение – будто меня обманули в ожиданиях и вместо проявившей слабость железной леди подсунули ревущую белугой девчонку.
Я не знаю, когда я успел всё это вспомнить и прокрутить в памяти, - сейчас, когда думаю об этом, вижу только два момента: вот я осоловело пялюсь на неё, стоя в дверях кабинета, а вот – уже валяюсь на полу, и висок неприятно холодит приставленное вплотную дуло. Наверное, все эти мысли – о блузке, о своих думах и о рогозинских слезах – промелькнули в те мгновенья, когда я кинулся к ней и тут же был свален под стол чьим-то метким ударом в спину.
В общем, дальнейшее я наблюдал уже оттуда – из-под стола.
Рогозина продолжала плакать, время от времени отпивая из стакана. Её руки тряслись так, что капли жидкости то и дело попадали ей на брюки. Снизу мне было хорошо видно, как она, едва удерживая стакан кончиками пальцев, расплескала почти четверть себе на колени.
Я довольно долго лежал на полу и смотрел на всё это с каким-то священным, трепетным ужасом, прежде чем понял: это не шутки. Что-то происходит. Что-то дикое, неясное и дурное.
Бинго, Холодов! Рогозина рыдает в своём кабинете, какой-то урод держит её на прицеле, ты сам валяешься на полу с дулом у виска, и лишь спустя пять минут до тебя доходит, что не всё в порядке в вашем королевстве!
Надо что-то делать. Что-то делать. Что? Что?!
Пока я пытаюсь отвлечься от её всхлипов и найти выход, откуда-то сверху и справа раздаётся голос:
- Слишком долго. Быстрее. Иначе они начнут умирать. - Одновременно с этими словами я ощущаю чей-то небрежный пинок. Надо полагать, «они» в первую очередь относится ко мне. Рогозина всхлипывает ещё громче и подносит стакан ко рту, чтобы залпом допить остаток, но закашливается, захлёбывается слезами, и я вижу, как тонкая коричневая струйка стекает по её подбородку.
- Повторяю: либо умираете вы одна, здесь, сейчас и относительно безболезненно, либо все ваши сотрудники, но уже долго и гораздо более изысканно.
Рогозина сглатывает, мотает головой и хрипло выдыхает:
- Оставьте… их в покое. Я сейчас допью.
До меня доходит, что она пьёт яд. Я взбрыкиваю раньше, чем вспоминаю о пистолете у собственного виска. Успеваю дёрнуться по направлению к ней, выкрикнуть что-то вроде «Не пейте, Галиниклвна!..» и отрубаюсь от острой боли в боку.
========== Круглов ==========
Привычки въедаются крепко - так крепко, что я начинаю думать о том, что делаю, уже после того, как вызываю ОМОН.
Да, начало четвёртого – это почти ночь, порядочные люди в это время спят или, по крайней мере, сидят по домам. «Свои в такую погоду дома сидят» - некстати всплывшая в голове фраза. Из «Простоквашино», кажется? Хотя… Может, как раз и кстати. Свои в такую погоду дома, нынче к нам пришли чужие.
Я понимаю это по тяжёлому, маслянисто-спиртовому запаху-таким у нас никогда не пахнет, - по тёмным отпечаткам на натёртом полу. По приглушённым голосам в кабинете Рогозиной.
Я не слишком верю в случайности, совпадения и предначертания, но доверять интуиции к пятидесяти годам научился безоговорочно.
Что-то произошло. И это что-то – вряд ли что-то хорошее.
ОМОН прибудет в считанные минуты, вызов из ФЭС – не рядовое ограбление. Думаю, у меня секунд сорок. Прямо сейчас я должен решить, действовать ли мне по инструкции - поднять тревогу, включить сигнализацию и начать эвакуацию находящихся в здании, - или бежать, сломя голову, в Галкин кабинет и разбираться, что, чёрт возьми, она делает там непонятно с кем в три ночи.
Я теряю секунды. Разрываюсь. Одна половина меня кричит о том, что у полковника могут быть свои дела и секреты, в конце концов, меня тоже можно спросить, зачем я припёрся на службу ночью. Другая половина ревниво шипит, что, может быть, сейчас рядом с ней сидит Селиванов, и они…
Господи, о чём я думаю?! Я же прекрасно понимаю, что что-то случилось, что-то из ряда вон выходящее, и чутьё вопит, что пора бежать, а не то будет поздно. Бежать туда, где слышатся голоса и… И всхлип?..
Этот глухой, негромкий, в сущности, такой простой звук женского всхлипа оглушает меня пудовой дубиной. Лишает дыхания, зрения, мыслей, какой бы то ни было ориентации в пространстве.
Только раз в жизни – один-единственный раз! – я видел, как чуть не плакала Рогозина.
И сейчас это повторялось. Только теперь она не пыталась проглотить слёзы и спрятать мокрые глаза. Теперь она рыдала по-настоящему, всхлипывая, захлёбываясь, так, что я и не помнил, как ворвался в её кабинет.
*
Ненатуральность – это слово описало бы мои впечатления вернее всего.
Холодов – очки набок, на виске кровь, рот приоткрыт – валяется около стола. Трое мужчин в масках со стволами наперевес не спускают взглядов с чего-то, что держит в руках полковник. Сама Рогозина, в заляпанной блузке, трясущимися руками пытается поднести ко рту стакан, на дне которого плескается мутная коричневатая жижа.
Вот тут бы тихонько, пока никто не заметил, уйти подальше, выскочить на крыльцо, встретить ОМОН, поставить на уши начальство… Да только когда я делал что-то так, как велят инструкция и долг? В этом наше основное с Рогозиной различие…
В общем, я рванул внутрь, содрогаясь от её плача. Пусть плачут другие женщины, пусть плачет кто угодно – она плакать не должна. Я убью всякого, кто посмеет…
Додумать я не успеваю – подобно Холодову, оседаю у стола, отметив, правда, что ненатуральность просто зашкаливает: в последнее до отключки мгновение я перехватываю взгляд Рогозиной – абсолютно трезвый, расчётливый и почти спокойный.
И уплывающим сознанием ловлю за хвост запоздалую мысль: а ведь она никогда не позволила бы себе дойти до такого состояния. Всё не то. Всё слишком ненатурально…
========== Тихонов ==========
Только я знал, что всё это значит на самом деле.
Вернее, догадывался.
*
Где-то полгода назад - зимой, кажется… да-да, зимой, холодно было зверски, - я проспал. В кои-то веки заночевал дома и проспал, причём не так, чтобы вскочить, нечёсаным рвануть в метро, бежать до конторы сломя голову и всё-таки влететь в совещательную за секунду до Рогозиной, а совершенно безнадёжно. Когда я продрал глаза, рабочий день давно перевалил за половину. С другой стороны, у нас рабочий день вообще ненормированное понятие. Так что я решил, что лишние четверть часа уже ничего не изменят, и со спокойной совестью отправился на раскопки –полез на антресоли за кашне, купленным лет пять тому назад, правда, ни разу не надёванным.
Кашне было шикарным – полосатое, двойной вязки, тёплое и не колючее. И такое большое, что я в нём буквально утопал, как в подушке. Здорово, блин… В общем, провертелся я с ним, напримерялся, наигрался, даже в зеркало взглянул… А потом у меня ключи за подкладку провалились, пришлось пальто снимать, доставать их… Пока с ними возился, и думать про кашне забыл. Вспомнил, только выбравшись на улицу. Сразу до костей пробрало, и особенно – голое горло. Но возвращаться не хотелось. Плюнул и пошёл мёрзнуть. Подумал: до метро недалеко, а там пара шагов до офиса. Доберусь, не околею.
Не околел. Но простуду подхватил знатную. Или не простуду… Рогозиной лучше знать было – к вечеру именно она укладывала меня на диван в буфете, обмотав пледом, будто личинку. Да ещё горло каким-то платком завязала… Я ей хрипел, чтоб Валя каких-нибудь антибиотиков вколола, а она ни в какую: дескать, ты и так насквозь пропитан кофеином и энергетиками, хватит организм химией травить.
Ох, если б я знал, что ей в голову ударит лечить меня народными средствами, я б лучше дома остался и выговор схлопотал. Или вообще бы ей на глаза в тот день не попадался, обошлось бы как-нибудь. Всегда обходилось.
Ну так вот. До вечера Рогозина ещё молчала – хмыкала только, слушая моё сипение, да чай горячий сама в лабораторию приносила. Зато потом, когда я из-за компа выполз…
Выцепила она меня в коридоре, около одиннадцати – истекая соплями, я плёлся за очередной бадьёй чая. Увела в буфет и в личиночном виде там оставила. А мне, честно говоря, хорошо было – тихо, тепло, никто не трогает, и горло в тепле поменьше саднит. Только блаженствовал я недолго. Рогозина вернулась, и начались муки ада.
Может, у неё материнский инстинкт взыграл, может, крыша поехала – не знаю. В общем, для начала она меня заставила над картошкой сидеть. Просто убойная картина – по соседству с навороченным спектрометром и японским микроскопом последней модели исходила паром алюминиевая кастрюлька (и откуда в ФЭС взялась?) с разварившимися горячими картохами. И меня чуть ли не носом пихали в это пышущее царство, закупорив сверху всё тем же пледом. Я сначала отнекивался, потом брыкался и пытался скинуть плед, но… Но рука у Галины Николаевны тяжёлая, так что ничего у меня не вышло. Жаль, Оксанки не было, я б её на помощь позвал… Правда после того, как, нафыркавшись, я всё-таки повдыхал обжигающего пара, полегчало.
Я сидел посреди лаборатории, ворчал и злобное косился на остывающую картошку, а Рогозина смеялась и вытирала полотенцем моё мокрое лицо.
Потом она отправила меня обратно в буфет, а сама начала колдовать над каким-то отваром.
Я её спросил: что, дел больше никаких нет, что ли? Ну, не так нахально, конечно – да и попробуй-ка снахальничай, когда от голоса одни хрипы остались. А она ответила, что без меня дела всё равно не пойдут.
Я так и не понял, шутила она или всерьёз.
Да и не до раздумий стало, когда она поставила передо мной дымящуюся кружку. Честно говоря, я в тот день уже столько кипятка выпил, что меня от жидкости просто воротило. Но кружка дымилась и пахла корицей, и я уж подумал: ура, кофе со специями!
Рогозина нас редко этим балует – кофейком в смысле, собственноручно сваренным. Кофе всё больше Валя занимается. Ну, или Селиванов, под настроение. А вот Галина Николаевна варит кофе прямо-таки в исключительных случаях. На моей памяти – раз-два-три и обчёлся. Но и кофе у неё…
Короче говоря, я с предвкушением заглянул в кружку… Господи, лучше б не заглядывал. Какое-то мутное варево с плавающими в нём невразумительными частицами.
- Что это, Галина Николаевна? – от отвращения даже голос прорезался.
- Сбор от простуды, - невозмутимо ответила она. – Алтей, мать-и-мачеха, душица и мёд. Пей.
- Не буду!
- Я сказала, пей.
- Нет!
- Иван! Что за детство такое? Не хватало, чтоб я тебя с ложечки поила!
- Не буду я эту бурду! Гадость! Галина Николаевна, вы же врач, лучше антибиотики!
- Вот именно: я врач, и лучше знаю, что лучше! А помимо того, что я врач, я ещё и твой начальник, так что пей!
- Не хочу!
- И ещё старший по званию! – Раздражение в её голосе сменилось усмешкой. – Вань, хватит придуриваться. Поиграли, и ладно. Это очень действенное средство. Да, невкусное, горькое, но ты же не ребёнок!
- Ваччч… - я всё-таки взял кружку и, скроив мину, отхлебнул глоток. И всё по новой.
- Отравить меня хотите!
- Иван!
- Не буду!
Кажется, Рогозина разрывалась: с одной стороны была жутко раздражена, а с другой – по-моему, ей хотелось расхохотаться. Но я-то и вправду не хотел это пить! Я и глоток-то еле осилил – такой вкус, будто туда и хрена добавили!
- Так, Тихонов, ты чего добиваешься? Хочешь слечь, больничный взять? А кто будет делами заниматься? Новый Год на носу, висяков – как шаров на ёлке, а ты на больничный? Не дождёшься! Пей!
Я хрюкнул – это с моим охрипшим горлом непроизвольно вместо смеха вышло.
- Галина Николаевна…
- Всё. Без разговоров! Иначе уволю!
- Угу, без рОзговоров, Рогозина, - я буркнул это себе под нос, но она услышала. В следующую секунду по её лицу я понял, что вот-вот перегну палку. И начал послушно пить. А чего делать-то ещё было?
Алтей этот – дрянь на вкус ещё та. У меня оставалось последнее средство.
- Галина Николаевна, а можно чуть-чуть сахару добавить? Или хотя бы ещё мёду? – жалобно так вышло, тоненько, сипло. Полковник кивнула и отвернулась к шкафу. А я тем временем, как последний хулиган, выплеснул полкружки на диван. По обивке расплылось тёмное пятно, я быстренько прикрыл его краем пледа.
Когда Рогозина снова подошла к столу с баночкой мёда, я с невинными глазами держал кружку у губ и делал вид, что пью.
Она добавила в настой ложку мёда, размешала и поставила баночку на стол. Села рядом со мной – с той стороны, где пятно! – сняла с моей шеи тёплый платок.
- Ну-ка, давай мы с тобой лимфоузлы посмотрим…
Она щупала моё горло – или шею, не знаю я, где там какие миндалины расположены, - а я всё боялся, как бы она мокрого не заметила. Но она, видать, так за день умоталась, что уже ничего, кроме больного меня, и не воспринимала.
- Ну конечно, увеличены… Рот открой… К свету повернись, вот так…
Мне было дико непривычно наблюдать картину «доктор Галина Николаевна», и не наблюдать даже, а участвовать в постановке в качестве пациента. Но вот осмотр был закончен, и я снова остался один на один к жидкой гадостью.
Рогозина всё так же сидела рядом – правда, откинулась на спинку дивана и прикрыла глаза. А я импровизировал: кашлял, чихал, сморкался, хлюпал носом – и за всем этим потихонечку (ну не зря ж я Тихонов!), капля за каплей, выливал муть под стол. Держал кружку краешками пальцев и, едва наклонял, как тоненькая струйка капала на пол и на колени…
Отвара оставалось уже совсем чуть-чуть, когда я спалился.
Это было ужасно, даже вспоминать не хочется. Одно скажу: прооравшись, Рогозина заварила новую порцию и неусыпно наблюдала за мной, пока я не выпил всё до последней капли. Потом снова запеленала меня в платки и уложила на диван, а дальше я уже не помню. Кажется, я уснул, и во сне видел, как она поёт мне колыбельную.
*
Так что сейчас, глядя, как она плачет, раскачивается и совершенно не по-рогозински хлюпает носом, едва удерживая какой-то стакан, я понимал, что это значит.
Всё просто. Это значит, в стакане находится что-то такое, что её заставляют выпить, но что пить ей совершенно не хочется. Думай, Тихонов, думай. Думай, что ты можешь сделать!
========== Как посмотреть ==========