Камиль Зиганшин
ВОЗВРАЩЕНИЕ РОСОМАХИ
Повести
О Камиле Зиганшине и его прозе
Проза Камиля Зиганшина подробна, натуральна и вместе с тем высоко духовна. Звери, птицы, деревья, скалы, реки присутствуют в ней не в качестве фона, на котором разворачиваются действия, а, наполненные добротой и талантом художника, живут, дышат и разговаривают, пытаясь донести до читателя простую мысль: человек не царь Природы, а лишь ее часть, и, если честно, не лучшая.
Его повести об обитателях тайги «Щедрый Буге», «Маха, или История жизни кунички», «Боцман» сразу покоряют и очаровывают сочностью, красочностью языка, живописными картинами природы, прекрасным знанием повадок зверей и, что немаловажно, увлекательным сюжетом. Их с удовольствием читают люди любого возраста. И в его романах о старообрядцах «Скитники», «Золото Алдана», выдержавших не одно издание, также много глав посвящено диким животным.
Прожив несколько лет в дебрях Уссурийского края, Камиль научился и думать, и чувствовать по-звериному. Смотреть на всё глазами своих героев. Благодаря такому взгляду изнутри и мы — читатели — проникаемся любовью, уважением к ним, нашим меньшим братьям, как говорил Сергей Есенин.
В повести «Возвращение росомахи» писатель использовал для эпиграфа слова Дерсу Узала из одноименной книги В. К. Арсеньева: «Звери тоже люди, только говорят на своем языке и ходят на четырех ногах!» Это кредо и самого Камиля Зиганшина.
К сожалению, в обществе бытует упрощенное представление о жизни животных. Их поведение упорно и эгоистично трактуется как совокупность рефлексов и инстинктов. Мол, нет у них рассудочной деятельности, что она присуща только человеку! Но, если приглядеться, действия и поступки многих животных, как домашних, так и диких, каждодневно доказывают: не всё в их поведении объясняется инстинктами. Они… мыслят! Примитивней, упрощенней, чем люди, но мыслят! У каждого из них, как и у людей, свой характер, свои привычки, свои цели. А жизнь иных сообществ организована до того гармонично и целесообразно, что впору и людям поучиться.
Обо всём этом новая повесть Камиля Зиганшина о росомахах — редких и, пожалуй, самых загадочных обитателях тайги, о которых ходят невероятные легенды.
Приглашаю читателей погрузиться в необычный, первозданный и волнующий мир Природы и понять его.
Николай Николаевич Дроздов,
профессор географического факультета
МГУ им. М. В. Ломоносова,
автор и ведущий телепередачи
«В мире животных»
ЩЕДРЫЙ БУГЕ
Повесть
о необыкновенных и удивительных приключениях
охотника-промысловика в глухой дальневосточной тайге
…Здесь у костра не хвастают, не лгут,
не берегут добро на всякий случай…
Часть I
Владения Луксы
15 октября 1974 года.
Под нами величественная панорама безлюдной, дикой местности: хребты, межгорные впадины, быстрые пенистые речки. В той стороне, куда мы летим, особняком возвышается плотная группа скалистых гольцов.
Пассажиров в вертолете двое. Я и мой наставник Лукса, удэгеец лет пятидесяти.
Опытный промысловик расположил меня к себе с первого взгляда. Невысокий, худощавый, подвижный. Сильные руки, словно кора старого дерева, испещрены глубокими трещинками морщин и перевиты набухшими венами. Мороз, ветер, солнце, дым костров продубили его скуластое лицо с реденькой растительностью над верхней губой и на подбородке. В черных прямых волосах несмелый проблеск седины. Живые темно-карие глаза, словно магниты, невольно притягивают взор. Впечатление такое, что они все время смеются, радуясь жизни. Глядя в них, и самому хочется улыбнуться и сделать что-то хорошее, доброе.
Он сидит напротив и успокаивающе поглаживает собак. Я же с волнением всматриваюсь в проплывающие под нами кряжи древнего Сихотэ-Алиня и никак не могу поверить в то, что моя заветная юношеская мечта исполнилась: я принят на работу в Лазовский госпромхоз Хабаровского края штатным охотником и скоро окажусь на промысловом участке, охватывающем бассейн ключа Буге — левого притока реки Хор…
Вертолет вошел в крутой вираж и, сделав два круга, мягко опустился на заснеженную косу, отделяющую устье ключа от реки. Наши собаки, Пират и Индус, ошалевшие от грохота двигателя, спрыгнули на снег, едва открылась дверь. Мы же, прежде чем выйти, сбросили на косу нехитрый багаж. Ми-4 прощально взревел и, обдав нас колючим вихрем, взмыл в небесную синеву.
Мы огляделись. Над нами торжественно и необъятно высоко голубело небо. На снегу ни единого следочка. Мне представилось, что это чистый лист бумаги, на котором нам предстоит записать историю охоты длиной в сто двадцать дней.
Вокруг громоздились типичные для этих мест крутобокие сопки, щетинящиеся, словно встревоженные ежи, островерхими, темными елями и более светлыми разлапистыми корейскими кедрами. На противоположном берегу, над Хором отрог, обрывающийся в речную гладь неприступной двухсотметровой стеной. Его гребень украшали огромные, источенные временем каменные иглы и зубчатые башни, напоминающие развалины старинной крепости.
Хор еще не встал и тянулся холодной, черной лентой, разрезая белое покрывало. Сквозь прозрачную воду были видны лежащие на дне пестрые, обезображенные брачным нарядом и трудной дорогой к нерестилищу кетины. Уровень воды в реке упал, и часть рыбин оказалась на галечном берегу. Наши собаки тут же воспользовались возможностью полакомиться. В их довольном урчании слышалось: «Райское место! Тут голодать не придется!»
Так получилось, что Лукса в преддверии сезона остался без напарника. Его товарищ Митчена, деливший с ним радости и невзгоды промысловой жизни в течение многих лет, совсем потерял зрение и перебрался к дочери в райцентр — Переяславку. Это обстоятельство меня и выручило. Лукса, правда не без колебаний, согласился взять меня — городского, неопытного очкарика на свой участок.
Хотя день только начинался, удэгеец поторапливал: предстояла большая работа по обустройству становища.
Взбираясь на берег, услышали задорный посвист. Его невозможно спутать ни с каким другим лесным звуком — рябчик! Судя по мелодии, петушок. Лукса движением руки остановил меня, а сам спрятался за ствол ели и, достав самодельный манок, ответил более глухим переливом курочки. По треску крыльев было понятно, что рябчик перепорхнул ближе. Он опять подсвистел. Хлопки послышались совсем рядом. Тут и я разглядел петушка. Вытянув шею и нетерпеливо переступая по ветке березы, он высматривал подружку.
— Живой, — радостно прошептал охотник. — Четвертый сезон так встречает. Совсем свой стал.
Луксин «свояк» подлетел еще ближе и с явным интересом разглядывал нас. Вынырнувший из кустов Пират, не разделяя чувств хозяина, с лаем запрыгал под деревом. Петушок встрепенулся и, спланировав, растворился в буреломной чаще.
Надо сказать, наши четвероногие помощники резко отличались друг от друга. Пират — рослый, нахрапистый, с хорошо развитой мускулатурой, быстрой реакцией и нахальными глазами. Индус, напротив, — вялый, тщедушный. При появлении Пирата он поджимал хвост и отходил в сторону. Столь же резко собаки различались и по окрасу. Пират белый, только кончики подвижных ушей и хвоста черные, а Индус серо-бурый. Попал он в нашу компанию случайно. Когда мы загружали в удачно подвернувшийся вертолет мешки со снаряжением и продуктами, на краю поляны сидел и наблюдал за нашей беготней одинокий пес. Я на ходу кинул ему кусок хлеба. Тот, не жуя, проглотил его и бочком, не сводя с меня грустных глаз, подошел к трапу.
— Быстрей поднимайся, летим! — крикнул мне Лукса.
Оказавшись в салоне, я оглянулся. Собака молча, одними глазами, просилась к нам.
— Может, возьмем? Вдруг у нее талант к охоте?
— Бери, бери. Пиратке веселей будет, — согласился наставник.
Перетаскав вещи к становищу, занялись дровами. Двуручной пилой кое-как свалили сухостойный кедр. Отпилили и раскололи несколько смолистых чурок. Комель был настолько насыщен смолой, что полено, брошенное в воду, тонуло, как камень. Отвалившиеся от ствола куски красноватой, ребристой коры изнутри были усыпаны личинками, куколками — что-то недоглядели дятлы за лесным патриархом. На ночь кедр не годился — быстро сгорает. Поэтому напилили еще и сырого ясеня. Он горит долго и дает много жарких углей.
Очистив на небольшом пятачке, свободном от кустов, землю от снега, поставили удэгейскую палатку с матерчатыми сенями, вроде половинки небольшого чума. (В них удобно хранить дрова и капканы.) Главной особенностью удэгейских палаток является то, что она устанавливается не с помощью стоек и колышков, а крепится внутри каркаса из жердей. Очень удобная конструкция для зимы, когда колышки в промерзшую землю забить практически невозможно.
Посреди палатки поставили жестяную печурку. По обе стороны от нее накидали лапника, расстелили кабаньи шкуры, поверх них — спальные мешки. Отпиленную от ясеня низенькую, но увесистую чурку-столик пристроили в головах между спальниками. Слева и справа от печурки уложили сырые ольховые бревнышки: чтобы спальники и одежда не подгорали. Под коньком закрепили перекладину с крючьями для сушки одежды. Закончив обустройство жилища, смастерили между тремя пихтами на высоте около двух метров настил для хранения продуктов — лабаз, а под ним шалашики для собак из мягких ветвей пихты.
Индус тщательно обследовал обе «конуры» и лег в ту, что счел удобней. Заслышав приближение убежавшего было Пирата, он притворился спящим. Но тот не проявил ни малейшего интереса к пихтовым гнездам, а, усевшись возле груды дров, принялся выкусывать кусочки льда, намерзшие между подушечками пальцев.
Завершив «строительные» работы, мы уселись на поваленную сушину и, наконец, расслабились. Довольные проделанной работой, с наслаждением наблюдали заход светила.
Золотистый свет плавно скользил по снегу, стволам деревьев. Поднимаясь все выше и выше, он выманивал из глухих распадков и ложбин таившуюся там серую мглу. Ряд за рядом темнели деревья, сопки. Вот потемнела и макушка самой высокой. Легкие облачка еще некоторое время отражали прощальный свет солнца, скрывшегося за обгорелыми зубцами сопок, но и они вскоре потускнели, погасли. Нарождающаяся ночь осмелела, выползла из мрачного ущелья, укрывая все окрест черным покрывалом. Тайга и небо слились. Неясные силуэты деревьев проступали только вблизи, принимая самые фантастические очертания.
Проводив день, забрались в палатку, зажгли свечу. Лукса набил чрево печурки поленьями и запалил смолистую щепу. Железные бока вскоре порозовели и стали щедро возвращать накопленное кедром за добрую сотню лет солнечное тепло.
Приятно запахло хвоей. Палатка постепенно наполнялась жилым духом. Заварив чай, устроились пить живительный напиток вприкуску с прихваченной с собой олениной.
— Лукса, а почему вы зимовье не построите? — задал я давно вертевшийся на языке вопрос.
Бросив исподлобья сердитый взгляд, охотник пробурчал:
— Было зимовье… Вместе с Митченой рубили. Летом на рыбалку приплыл — одна зола. Туристы сожгли, елка-моталка. После охоты, как вода спадет, новое рубить буду. Место присмотрел. Вверх по ключу, километра два отсюда. Там никто не найдет…
Сам я — заядлый турист, и мне стало не по себе от услышанного. К сожалению, в походы ходят не только неугомонные романтики, любящие природу, но и те, для кого она — объект для безрассудных и безответственных развлечений.
Перекусив, разморенные теплом и горячим чаем, повалились на ватные спальники. По брезентовым скатам палатки уютно плескались блики света, пробивавшегося сквозь щели печурки.
— Что-то потно стало. Подними полог, — попросил Лукса.
Пахнуло прохладной свежестью. Спать расхотелось. Меня распирало любопытство, и мне показалось, что настал подходящий момент расспросить удэгейца о его самобытном лесном племени, кочевавшем прежде в глуши сихотэ-алиньской тайги. Трудно поверить, но из-за оторванности от внешнего мира эти люди еще совсем недавно жили по законам родового племени.
Лукса в ответ на мою просьбу вынул изо рта короткую трубку, с минуту помолчал, собираясь с мыслями, и стал неспешно вспоминать.
Я слушал и живо представлял картины недавнего и в то же время такого далекого прошлого.
…С десяток островерхих, крытых корой чумов, прилепившихся к подножью крутобокой сопки на берегу порожистой реки Сукпай. Над кострами дымятся котлы. Вдоль косы, между навесов с юколой, бегает черноволосая ребятня. Женщины отминают, коптят шкуры зверей, тайменей. У одной из них в удобной заплечной люльке сладко спит младенец. В чумах, в женской половине, старухи шьют улы[1] и одежду, ладят берестяную посуду. Тут же, на кабаньих и медвежьих шкурах, копошится мелюзга — будущие охотники. В тени деревьев старики, ловко орудуя топориками, мастерят — кто легкие нарты, кто ходкую оморочку[2]. Молодые, сильные мужчины ушли с собаками на охоту. Мало кто из них вернется с добычей. Тайга хоть и богата, копьем много не добудешь, а для нескольких ружей, купленных у торговых людей на Амуре, давно нет боеприпасов.
Время от времени племя потрясали опустошающие эпидемии, разбойничьи нападения жестоких хунхузов[3], межродовая вражда…
Меж тем негромкий голос Луксы продолжал:
— Как дошла Советская власть, стало легче. Бесплатно дома строили, карабины, патроны, продукты, посуду, инструмент давали. Перед войной хозяйства на Саях и Джанго были. Я в «Красный охотник» на Саях записался. Теперь там никто не живет — всех в одно хозяйство согнали, елка-моталка. Ниже Джанго Гвасюги построили. Зачем так делали? До участков совсем далеко стало.
— Погоди, ты же говорил, что ваш род по Сукпаю кочевал?
— Оттуда я ушел еще мальчишкой, сразу как отца с матерью после большой болезни потерял. Мать шибко любил. Ее украшения с ней в могилу положил. Осенью двуногий шатун могилу рыл и все унес! Как лед сошел, в Тигровой протоке кое-что нашли в карманах утопленника. У меня сохранилось только вот это.
Лукса расстегнул ворот рубашки и показал висевшую на шее небольшую серебряную фигурку улыбающегося человечка с узкими щелочками глаз и пухлыми щеками. Судя по размеру живота и халату с замысловатыми узорами, человек этот был не бедный. На поясе, в углублении, таинственно мерцал какой-то камешек, а на спине четыре иероглифа.
— Что здесь написано?
— Не знаю. Спрашивал у экспедиции, тоже не знают. Просили дать «китайца» показать ученому. Но как дашь? Память! Главный знаки срисовал. Обещал написать, да забыл, пожалуй.
Бесспорно, многое изменилось в жизни удэгейцев, но основные занятия остались прежними. Летом охотники заготавливают панты[4], женьшень, элеутерококк, кору бархата амурского, ягоды лимонника, брусники, клюквы. Осенью ловят рыбу. Зимой, на закрепленных за каждым штатным охотником участках промышляют пушнину, заготовляют мясо диких зверей.
Бывалый промысловик, взволнованный воспоминаниями, курил трубку за трубкой. В палатке слоился сизый дым.
Я вышел подышать свежим воздухом и застыл, потрясенный увиденным.
Полная луна заливала тайгу невообразимо ярким светом. Небо не черное, а прозрачно-сиреневое, и на нем не сыскать ни единой звездочки. Кедры вокруг — словно былинные богатыри. В просветах между ними мерцают бриллиантовыми искорками крупные снежинки. Река перламутром выливается из-за поворота и, тускнея, убегает под хребет, заглатывавший ее огромной каменной пастью. Боже, я попал в сказку!