– Живой… живой!
Существо походило на большую мокрицу: сантиметров семь или десять в длину. Впрочем, мокрицу оно напоминало всего лишь серым черепицеобразным панцирем и большим количеством конечностей. Я в полумраке насчитал не менее семи пар разной длинны и разной толщины, и формы. Собственно, по движению одной из конечностей я и определил, что оно живое. Самым удивительным было почти человеческое лицо существа. Ну, или, по крайней мере, лицо какого-то примата, мартышки. Мокрица беззвучно открывала рот, но большие черные глаза казались живыми. У существа не было каких-то половых признаков, поэтому я не решался определить: он это или она.
Очищаю его от слизи и крови и укладываю на полотенце рядом. Так как оно почти сразу пытается сбежать, переворачиваю его лапками вверх, приводя в беспомощное состояние.
– Сейчас перекурю и буду зашиваться… – думаю я, пытаясь переварить в своей голове то, что случилось. – Оно ведь, когда перекуришь, сразу всё понятней становится.
Достаю кровавыми и слизистыми пальцами в перчатке сигарету из пачки и прикуриваю от каминной спички. Глубоко затягиваюсь, вижу, как дым плавно струится к потолку не только из моего рта, но и из раны между рёбер. На усах остается кровь с перчаток.
Это было удивительно, это был такой восторг! Как рождение ребенка, когда отец впервые берет на руки своё чадо. Как божественное откровение во сне, ты просыпаешься и вот – вчера ты был просто человек, а сегодня уже пророк. Было внетелесное ощущение, будто наблюдаешь за этим со стороны. Но я был очень горд, что сделал это. Как будто совершил что-то невероятное: первым прибежал на древних олимпийских играх или открыл вакцину от страшной болезни. От удовольствия немели ноги, и приятно щекотало в паху.
– Товарищ Щелкопёр! Товарищ Щелкопёр! Вы что там курите? Я чувствую дым, вы там курите? Это не положено! Слышите, совсем не положено! Уснете с папиросой в зубах, так она упадет на матрац, и погорим все заживо тут из-за вас окаянного!
И как эта старая ведьма учуяла дым?
– Курю, Галина Александровна, курю, голубушка! Это ведь всем известно, что после хорошего рукоблудия положено выкурить крепкую сигаретку!
Пытаюсь посмеяться, но, забываю про ранорасширитель в рёбрах, заливаюсь кашлем, и дым из раны идет неравномерными клубами. Старуха, причитая, опять возвращается в свою комнату в конце коридора.
Я даже не заметил, как докурил. Теперь вынул реечный расширитель Госса, и рёбра плавно встали на место, но продолжали болеть. В эту пору я зашил порез приготовленной бойко выгнутой иглой, заранее опалив её спичкой. Обильно залил рану «Морганом», сделал ещё глоток, и перевязал бок дешевым белым бинтом, который сыпался нитками. Промыл существо-мокрицу-мартышку в ведре с теплой водой, аккуратно, боясь потопить. И уложил её на сухое полотенце до завтра. Надо бы придумать ему имя.
С трудом нагибаясь, навёл-таки порядок в комнате, потому что если старая хрычёвка завтра заявится с проверкой, пока меня не будет дома (а она заявится), то возникнут ненужные вопросы. Клеенку смял и выбросил, инструменты промыл в том же ведре и сложил в ящик, учебник поставил на косую пыльную полку. Сделал глоток и спрятал «Моргана» подальше в шкаф. Затушил керосинку, тем более что ночь была светлой.
– Что ж ты такое? – склонился я над существом и закурил снова.
Было слышно, как в сигарете потрескивает, сгорая табак. Самое тихой время в ночи.
Долго я так смотрел. Оно стало намного живее и уже резво перебирало лапками, лёжа на спине. И глазело по сторонам большими буркалами. Я тихонько погладил пальцем его брюшко. В ответ оно издало тихий-тихий звук, похожий на нежную песенку магвая. Сначала совсем тихо и робко, потом смелее. И особенно чарующе песенка звучала ночью, в полной тишине.
– Это прекрасно, – похвалил его я, когда оно закончило. – Пожалуй, мне нужно позвонить. Совершенно точно мне срочно нужно позвонить. Вот именно сейчас. А знаешь, я, пожалуй, возьму и тебя с собой!
На самом деле, я просто побоялся оставлять его одного в комнате, ведь оно могло перевернуться и убежать. Я закутал существо в полотенце и вышел с ним в жёлтый коридор. Коридор был даже слишком жёлтым, болезненным, во многом из-за слабой тусклой лампочки у входа, мне же в комнате электричество не полагалось, приходилось довольствоваться свечами и керосинкой. Ну и не надо мне.
В коридоре был красный телефонный аппарат, которым можно было пользоваться только за отдельную плату, но он был в противоположном конце от комнаты старухи, поэтому я иногда звонил с него по ночам. Впрочем, старая всё равно знала об этом каждый раз и на следующее утро обязательно отчитывала меня и требовала платеж.
Я прокрутил несколько раз диск телефона со стёртыми белыми цифрами на черном фоне, набирая номер, и стал ждать ответа.
– Ликочка, дорогая, я вас не разбудил? – зашептал я трепетно.
На том конце провода наконец-то сняли трубку.
– Конечно же разбудил! Прости меня моя дорогая Ликочка, мне следовало дождаться утра, но я не смог дотерпеть… Понимаешь, я просто хотел сказать вам, что я сделал это. Вам же, может быть, это важно знать? Понимаете о чем я? Помните, Ликочка, я рассказывал? Конечно же вы забыли… Я просто хотел сообщить, что он живой и он прекрасен… Или это она? Впрочем, не важно. Это такое событие!
– Да, это хорошо, – Лика отвечала очень тихо, мне даже казалось, что она оглядывается там у себя в просторной квартире.
Ангелика была высокой и стройной девушкой с благородными чертами лица и выразительным взглядом. Она работала бухгалтером в банковском отделении, хотя совершенно не нуждалась в деньгах. Она носила на работу черное платье с кружевным белым воротником, который непременно застегивала на все пуговицы, а волосы собирала в высокую прическу. На туфельках Ангелики были крайне тоненькие чёрные шнурочки, завязанные бантиком.
Лика держала худыми длинными пальчиками винтажную трубку телефона.
– Вы должны его увидеть, душа моя! Приезжайте, взгляните на него, Лика? Но вдруг он напугает вас или будет противен? Знаете, он своеобразен. Хоть одним глазком взгляните, а если захотите, то хоть весь день любуйтесь! Вот прямо завтра приезжайте, прошу вас!
– Обязательно приеду.
– Завтра?
– Может, не завтра…
– А ещё знаете, он поёт! О, как чудно он поёт… Хотите послушать? Он споёт для вас, милая Ликочка. Погодите секундочку. Не кладите трубку.
И я тут же поднёс его к трубке и погладил по животику. Он внимательно посмотрел на меня, выдержал паузу, но тут же запел свою прекрасную песню.
– Красиво, Лика? Ну, ведь прекрасно? Правда, красиво? Вам было хорошо слышно, дорогая? Этот старый телефон совсем плох…
– Очень красиво. Послушайте, дорогой друг, мне пора, я не могу больше говорить…
– Да, конечно, Ликочка, дорогая. Простите, что разбудил вас. Но вы обязательно приезжайте посмотреть на него! Да что же я… Даже не спросил, здоровы ли вы? Всё ли у вас в порядке? Впрочем, не смею больше держать вас, моя Ангелика. Но пренепременно приезжайте посмотреть на него! Приедете? Лика? Лика?
Она легонько положила винтажную трубку телефона на винтажный рычаг телефона.
– У вас кровь.
Я напугано оглянулся. Это была Шура – молодая девушка с сухими сиреневыми волосами до плеч. Она куталась в домашний синий халат, стоя в домашних тапочках в зябком жёлтом коридоре. Шура снимала соседнюю комнату, на оплату которой уходило половина её зарплаты с частного учительства. Она давала уроки престарелым мужчинам.
Я даже не слышал, как она вышла сейчас.
– У вас кровь, – повторила она сонным голосом.
У неё были очень худые ноги и острые скулы, и болезненные впалые глаза.
– Так это я поранился. Нечаянно. Ерунда, – я стал рассматривать пропитавшиеся красным бинты.
– Давайте, я обработаю вашу рану?
– Так я уже сам… это самое, обработал. Так что спасибо вам, голубушка, не стоит.
– Рану нужно хорошо обработать, а то она загноится и случится у вас заражение крови! – она сделала шаг ко мне, а я от неё. – А в нашем доме без вас станет совсем скучно, так что допустить этого невозможно.
– Вы, любезная Александра, излишне беспокоитесь…
– А что это там у вас? – она смотрела на сверток полотенца в моей руке.
– Ничего! – слишком скоро ответил я и спрятал сверток за спину.
Только бы он не запел прямо сейчас.
– А что это вы не спите так поздно, Александра? – я сразу перевел тему.
– Так уже не поздно, родненький, а рано. Я только встала на работу собираться, а тут слышу, в коридоре кто-то разговаривает. Дай, думаю, посмотрю, чего там такого важного происходит. Вы же знаете, какая я бываю любопытная. А тут вы, весь в крови стоите, да и по казенному телефону так бурно что-то рассказываете. Правда, не уловила о чем речь шла. Хотя это было бы неприлично с моей стороны… Может, вы вызывали врачевателя? Галина Александровна непременно потребует с вас плату за телефонный разговор.
– Да… то есть, нет! Мне не нужен врачеватель, всё в полнейшем порядке. А ведь и правда, уже утро зачинается, а я не спал ещё! Так значит, хорошего вам дня, Александра!
Я незаметно переложил полотенце из руки в руку и проскользнул мимо Шуры в свою комнату.
– И не пейте сегодня больше рому. Алкоголь расширяет ваши сосуды, и рана дольше будет заживать, – посоветовала она вслед.
На день (а точнее был уже глубокий вечер) третий или четвертый после описанных событий мы сидели на кухне за маленьким, когда-то крашенным, деревянным столом и на шатающихся табуретках при свете той же керосинки и ещё пары свечей. Играла пластинка (а точнее музыка была записана на рентгеновском снимке чьих-то лёгких с признаками пневмонии) с чем-то запрещённым. Мы пили «Зубровку», а из закуски были только консервы кильки и сайры, банка корнишонов и хлеб, правда Шура пыталась собрать из них маленькие бутерброды. Она приоткрыла косую форточку на одном шарнире, потому что в комнате было густо надымленно.
Это моё существо резво со всех ног пробежало по столу, обойдя все консервные банки, съев по пути пару хлебных крошек, и запрыгнуло на подставленный палец Луки Моисеевича. Лука Моисеевич ловко взял его ногтями и поднес к полуслепым голубым глазам.
Лука Моисеевич недавно вернулся из сибирских рудников, где-то под Норильском, на которых страдал двенадцать лет, а четверть от этого срока в ледяном узком карцере, где невозможно сесть, потому что упираешься коленями в намерзшую дверь, и невозможно выпрямиться во весь рост, потому что упираешься затылком в потолок. Он умел сделать нож из обломка ручной пилы, умел спрятать контрабанду так, что ни один шухер не найдёт, хоть и со специально обученными овчарками с Кавказа. Из всего их литературного кружка выжили двое: он и тот единственный, который раскололся. Лука Моисеевич был не так стар, хотя возраста солидного, скорее просто выглядел, как человек подорванного здоровья. Серый клетчатый пиджак смотрелся на нем больше положенного на пару размеров. Он-то и принёс эту очаровательную пластинку-рентгеновский снимок для моего граммофона.
– Какой славненький! – не переставала восторгаться Шура. – Ну, сама прелесть!
Она перегнулась через плечо Луки Моисеевича, чтобы ближе рассмотреть. Её сиреневые и его белоснежные седые волосы были одинаковой длинны. За весь вечер Шура всего лишь едва пригубила водки и совсем ничего не съела, хотя скурила пару папирос.
Лука Моисеевич оставил восторги Шуры без внимания, но обратился ко мне, продолжая неотрывно разглядывать моё существо:
– И вы сами его извлекли, мой добрый друг?
– Угу, – я кивнул пьяной повисшей головой.
Ангелика так и не пришла посмотреть на него, и я напился так, что языком еле ворочал.
– Прямо из-под ребер?
– Да, – в доказательство я чуть приподнял рубаху и показал ещё кровоточащие бинты.
Рулона бинтов мне хватило ещё на две перевязки, потом бинт закончился.
– Какой ужас! – ахнула Шура и сложила руки на груди.
– Стало быть, мой друг, вы самостоятельно сделали надрез, – продолжал допытывать Лука Моисеевич. – Сделали надрез, затем чем-то раздвинули ребра… полагаю, ранорасширителем Госса, извлекли его пинцетом, и сами же зашили рану? При этом не получили ни заражения, ни воспаления? Поразительно…
– Нет, Лука Моисеевич, – покачал головой я. – Не пинцетом, пинцета у меня не было. Пальцами. А заражения не получил, потому как обильно поливал рану санкционным ромом.
– А какую обезболивающую мазь пользовали?
Я показал бровями, что не додумался до этого.
– О! – Лука Моисеевич с уважением и нежностью посмотрел на меня. – Что ж, друг мой, я могу только поздравить вас, могу только бесконечно восхищаться вами! Вы сотворили вещь, безусловно, выдающуюся и достойную внимания. Это действительно хорошее начало.
И он отпустил существо на стол, а оно тут же прибежало ко мне. Я подхватил его на ладонь и стал разглядывать так же внимательно, как это только что делал Лука Моисеевич, будто никогда его ранее не видел. Шура перешла ко мне, и она наклонилась гораздо ближе, чем ранее к Луке Моисеевичу.
– Полагаю, членистоногие?
– Верно полагаете, дорогой друг, – улыбнулся Лука Моисеевич.
– Похоже на класс высших раков, – я потрогал панцирь.
– Похоже, – продолжил улыбаться. – Вы проницательны, очень проницательны.
– Никак не могу определить пол. Нет никаких признаков.
– Бесполое?
– Похоже, что бесполое.
– Да это и не столь важно.
– Но как объяснить эту мордочку? Ведь это совершенно точно примат, скорее всего, даже гоминид. Мы даже можем рассмотреть характерные резцы, если приглядимся. А ещё эта его способность издавать чудесную мелодию, которую любезная Саша заставила его исполнять сегодня не менее ста раз. Как всё это можно объяснить, Лука Моисеевич?
– А кому вы, позвольте спросить, дорогой друг, собрались это объяснять? – Лука Моисеевич пристально посмотрел мне в глаза. – Вы ведь не объясняете шутку или весёлый анекдот, когда расскажете его? Пусть даже никто не посмеётся.
– Фацеция.
Яков разливал нам ещё «Зубровки», зажав зубами терпкую папиросу. Яков был двухметровым верзилой моего возраста. Сибирских руд он ещё не копал, но делал всё, чтобы там оказаться. Он высоко закатал рукава своего пиджака, чтобы случайно не влезть ими в консервы.
– Фацеция, – повторил Яков.
– Почтительный Яков, от того, что вы несколько раз повторите слово, смысла в нём не прибавится, – напомнил я.
– Фацеция – это небольшой юмористический рассказ или, если угодно, анекдот, – терпеливо объяснил Лука Моисеевич.
– Ну, вот! А вы не могли ему имя придумать, – засмеялась Шура. – Фацеция! По-моему, красиво звучит.
Лука Моисеевич пожал плечами, Яков коротко кивнул.
– Пусть будет Фацеция, если вам нравится, Шурочка.
Застолье сильно оживилось. Расспросы про Фацецию чередовались с поучительными историями о лагерной жизни Луки Моисеевича и захватывающими байками об уличных акциях Якова, а так же с рассказами о работе Шуры.
– Такого и было размера? – спросил Лука Моисеевич.
– Пожалуй, подрос на сантиметр или два.
– Как себя ведёт, чем питается?
– Может, он мелодию издаёт, как сверчок? Трением ноги о подкрылок?
– Яков, ну прекратите, налейте лучше нам ещё. И ну куда вы рукавом в консервы!
– Пардоньте, пардоньте!
За бурным долгим разговором мы выпили и закусили, потом перекурили, а потом ещё выпили, а потом ещё.
– И долго она так может? – Лука Моисеевич обернулся на входную дверь.
– Всю ночь! – хором ответили я и Шура.
Всё это время Галина Александровна стучала в двери пятками и причитала благим матом. Собственно, чтобы заглушить её, мы и поставили пластинку-рентгеновский снимок.
– Товарищ Щелкопёр! Товарищ Щелкопёр! Я как пока ещё владелица этой комнаты приказываю вам выпроводить своих странных дружков на улицу немедленно! Сейчас же! Это неблагонадёжные люди! Наверняка какие-то жулики и проходимцы! Пусть уходят из моего дома! И прекратите шуметь, уже ночь и все приличные люди спят!
– Вот и вы с богом ступайте спать, любезная Галина Александровна!