Электричка подгромыхала, открыла двери, постояла, посветила в вечер пустым вагоном. Почему-то казалось, что машинист сейчас выглянет. Спросит: «Ну что, садишься? Это последняя электричка. Больше не будет сегодня в сторону города». И глаза у него будут добрые и непременно голубые, очень яркие на испачканном угольной пылью широком лице. Потом паровоз даст гудок и тронется дальше, а там в полях уже засада: бандиты в шляпах, с кольтами, верхом на лошадях. Скачут, улюлюкают, из окон с испугом глядят пассажиры, те самые парень и девушка, и он уже, конечно, готовится стать героем и защищать ее. Но никакой машинист не выглянул: не бывает в электричках испачканных углем машинистов, да и бандитов нет в полях. Бандиты все в городе, сидят на хороших должностях. Безразличный механический женский голос сказал: «Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка…»
А я так и стоял на платформе, руки в карманы. Электричка тронулась, покатила, набирая скорость, из проплывающего мимо окна на меня глядела какая-то припозднившаяся тетка-пассажирка. Думала, наверное, что я провожал девушку. Девушка в город поехала, а я остался. Тоненькая, нежная, юная, как та, что только что села в вагон. Поэтому и уехала от меня в город, что с таким не надо связываться, неприятностей не оберешься. Так, наверное, она думала, эта тетка, глядя мельком на меня через вагонное стекло. Люди чаще плохо думают о других. Не знаю почему. Могла ведь и иначе обо мне думать. Если видела, что я стоял на платформе с самого начала один, то могла бы предположить, что я встречал здесь того, кто должен был приехать с другого конца этой железнодорожной ветки. Кого-нибудь, кто приехал бы и осветил мою жизнь, как поезд, идущий через вечерний пейзаж. Электричка бы уехала, а свет остался и шел бы теперь от этого замечательного долгожданного человека. Мы бы обнялись и пошагали вместе к спуску с платформы, оживленно болтая и уже не замечая ничего вокруг. Но никто не приехал, и я стоял на платформе один, уже немного подмерзая, руки в карманах. Постоял, потом пошел обратно.
Свет у нее еще горел, я постучал, и она открыла. Теперь в халате вместо той, прежней блеклой одежды.
– Антон?
– Лидия Пална! Вы представляете себе, я опоздал! Подбежал, а электричка только хвостом махнула. Невезенье какое-то просто!
– Как же так? Должен был успеть! – растерялась совсем, расстроилась.
– Лидия Пална, ну я теперь буду проситься у вас переночевать! – главное, бодро, жизнерадостно так, не сбавляя темпа. – Да вы не переживайте, мне вообще ничего не надо. Вон у вас диван есть, так я там лягу. Я вас не стесню.
– Ну, заходи, заходи, – совсем растерянная. А чего такого? Понимаю, смущалась бы оставаться одна на даче с мужчиной, если бы сама была молоденькая, а так-то чего уж. Да и места в доме, судя по всему, полно.
– Лидия Пална, вы только не суетитесь. Вы представьте себе, что меня вообще тут нет. Вот я сейчас лягу на диван, и все, просто забудьте про меня. Представьте себе, что это не я даже. Представьте себе, что это кот на диване лежит. Хотите, помяукаю? Мяу!
– Ну, хватит паясничать. Вот возьми постельное белье и постели себе по-человечески. Может, чаю еще?
– Нет, спасибо, хватит мне чаю. У вас удобства во дворе – не набегаешься.
Постояла, посмотрела вопросительно. А я лег, прямо как был, в джинсах, в рубашке, накрылся с головой ее пледом и говорю:
– Мяу!
– Ложись по-человечески, – говорит. Свет погасила и вышла.
Лидия Павловна
Проснулась от какого-то стука. Сначала подумала, что соседи. Соседи – люди со странными биоритмами. Кажется, они шумят только утром, пока я еще не встала, и вечером, когда уже легла. Хотя нет, если днем прилечь на полчасика, они именно в эти полчасика тоже непременно будут шуметь. Потом хлопнула дверь моего сарая, и стало понятно, что это не соседи.
Во дворе возле забора копошился Антон. Полуголый, с белыми незагорелыми городскими плечами, только в джинсах, в руках топор.
– Антон! Доброе утро! Ты что же так рано встал?
– А, доброе утро, Лидия Пална! Я что, вас разбудил? А я-то думал, вы, деревенские, рано встаете!
– Да какие же мы деревенские? Мы – дачники. А дачникам можно допоздна спать.
– А я вот решил забор вам подправить. Смотрите, с этой стороны скоро совсем завалится! У вас молотка кстати нет? А гвоздей? Еще бы пару досок, и можно было бы починить как следует.
– Не знаю, в сарайчике посмотри.
– Там нету. Может, у кого из соседей спросить?
– Ну, можно спросить у Миши. Вон там, в доме напротив. У него хозяйство серьезное. Но только еще рано, он, наверное, спит. Пойдем пока позавтракаем.
Сварила овсяной каши. Это, конечно, не то, что нужно на завтрак молодому парню, ему бы яичницу и бутербродов с колбасой. Но, как назло, у меня ничего нет. От своего вчерашнего торта отказался. Дала ему варенья, стал повеселее. Сидит, поливает кашу клубничными узорами. Я старше его ровно в два раза, он чуть младше моей дочери, на два или на три года. Мальчишечка. Что же ты задумал? Глаз от тарелки не поднимает, прячет лицо за чашкой с чаем.
– Может, тебе позвонить кому-нибудь нужно? Предупредить. На работе не хватятся тебя?
– Да у меня типа отпуск.
– А девушка любимая?
Вздохнул, посмотрел, хмурясь, на мой телефон. Скорее всего, думает сейчас о том, какая старая модель. Уже и забыл, наверное, как с таким обращаться. Но потом взял его, вышел на крыльцо и стоял там молча. Конспиратор. Я потом посмотрела: последний звонок – это мой вчерашний разговор с дочкой. Думал, не замечу. А еще этот торт с букетом. Таких в нашем сельмаге не купишь.
Дети всегда недооценивают учителя. А учитель не всегда говорит детям о том, что видел или узнал. Иногда прощает. Иногда не хочет конфликта. Иногда дает возможность самим разобраться в ситуации. Смотрю на Антона и думаю, что он мог бы быть моим сыном. Пытаюсь представить себе, как бы это было. Наверное, я бы говорила ему какие-то другие слова, другим голосом, иначе держала бы себя сейчас. Нет, я для него учительница, классная руководительница и никак не могу почувствовать себя иначе.
Смотрю в окно и хочу быть августом. Теплым и безмятежным. Август осознает свое предназначение. Плоды созрели, и садовник больше не нужен. Садовник может ехать в отпуск к морю. Я так любила эти отпуска! Могла часами сидеть на берегу, ничего не делая, только слушая, как набегает волна и отступает, шуршит мелкими камешками. Вся эта суета – только кромка прибоя. Линия соприкосновения с землей. Если бы море могло чувствовать, ему было бы неприятно от этого соприкосновения, как и мне бывает неприятно от столкновения с грубостью, несправедливостью или, вот как сейчас – с ложью. Полоса Прибоя: камни, стекло битое, окурки, обертки. Хорошо, что это только тонкая линия. А я там, дальше, глубже. Как море. Я хочу уйти в открытое море, подальше от берега, подальше от этой проклятой полосы прибоя. От ненужных мне сейчас посторонних. Уйти и не биться больше с ними, не биться об них, не стараться вбить что-то в их головы, не пытаться выбить у них правду.
Что у тебя случилось, Антон? Что ты задумал?
Антон
Сидел там перед ней и думал: она мне, наверное, в матери годится. Сколько ей? Шестьдесят? Да нет, меньше, лет пятьдесят пять, наверное. Или пятьдесят. Учителя – они вообще, как правило, люди без возраста. Их и самих, должно быть, клинит на этой теме. Вот Лидия – она взяла нас в пятом классе, когда нам, получается, было по двенадцать лет. И в девятом классе выпустила, когда было уже по шестнадцать. И после нас ей дали новый класс, и там всем снова было по двенадцать. И опять ломающиеся голоса, сальные волосы, прыщи, драки, потом первая любовь у кого-нибудь, сигареты за школой, вся эта фигня по новому кругу. Мы жили дальше, а она как будто вернулась в прошлое. Помню, я тогда в пятом классе очень удивился, когда узнал, что у нее есть дочка года на три старше меня. Так странно показалось, что она, наша Лидия Пална, может быть где-то вне школы, что у нее есть какой-то муж, для которого она, скажем, просто Лидочка, и что есть какая-то девчонка, которая зовет ее мамой, а не по имени и отчеству. Мне было легче вообразить, что Лидия Пална, стоя перед плитой, показывает указкой на кастрюлю и говорит: «Вот это суп, запомните», чем представить, как она этот суп варит, кидает в кастрюлю порезанную картошку или там капусту какую-нибудь. И теперь я сидел напротив нее за столом, ел ее вязкую теплую овсянку и думал, что она – класснуха. Никакая она не хозяйка этого дома, суетящаяся у плиты в переднике и с поварешкой. Никакая она не дачница, стоящая попой кверху среди грядок. Никакая она не душевная тетечка, знавшая меня маленьким, которая всплакнет, когда ребята из города до меня доберутся. Она – класснуха. И все, что она сделает, когда они до меня доберутся – так это объяснит, какие я допустил ошибки. И, может, еще расскажет ребятам из города, что поступать так, как они, нехорошо и безнравственно.
Починил ей забор и сразу ушел: сказал, что обещался помочь соседу Мише, у которого брал молоток. Правда, обещал. Ему там надо было какие-то доски перекидать с одного места на другое. Мужичонка-то небольшой, щупленький, немолодой уже, но очень деловитый.
Лидия Павловна
Ушел и пропал на весь день. Я уже начала подумывать, что он мог уехать в город, так и не попрощавшись. На электричке или на попутке. Стала поглядывать на телефон: может, вот сейчас позвонит и скажет: все в порядке, Лидия Павловна, я дома, спасибо за гостеприимство. Странно он появился: ни сумки, ни телефона, но с тортом и букетом. Приехал без звонка и так же без предупреждения пропал.
Но вечером, часов в восемь – уже начало темнеть, и уютными маячками засветились окна соседних дач – протопали шаги на дорожке к дому. Потом зашуршало на крыльце, но никто не постучал. Выглянула из-за занавески. Темная фигура сидит на ступеньках. Вышла.
– Здравствуй, Антон.
– И вам здрасьте. Уже вроде виделись утром.
– Так ты не уехал?
– Как видите.
Помолчали.
– Зайдешь в дом? Прохладно уже.
Начал вставать и стало понятно, что он нетрезв. В руках какой-то пакет.
– Что это у тебя?
– Это? А это еда нормальная. Вы же тут сидите у себя на огороде, у вас тут и картошечка, и огурчики. А едите какую-то овсянку. И ту варить не умеете.
– Иди в дом.
Я всегда старалась избегать конфликтов, мне никогда не нравилось ругать учеников. Когда что-то случалось, я чувствовала себя виноватой даже больше, чем они. Не знаю почему. Дочка сказала: эмпатия. Да, наверное, потому что я старше, взрослее, я проживала уже все это, это пройденный материал. А им кажется, что они первые во вселенной, с кем происходят эти неудачи и несуразицы. Каждый раз вместе с ними я проживаю все это еще раз, снова прохожу через разочарование и отчаяние, когда очередной их подвиг на поверку оказывается не более чем дурацкой выходкой. И когда подвиг – пусть маленький – наконец совершен, и совершен ради одного единственного человека в классе, а этот единственно важный человек подвига даже не заметил. И когда отвернулся тот, кого считал лучшим другом. Все эти неизменно срабатывающие законы подлости – в школе они почему-то особенно заметны. Я знаю много законов, по которым будет развиваться дальше жизнь. Один из самых безжалостных – закон временных мер и бесконечных компромиссов, которые шаг за шагом уводят все дальше от той светлой и широкой дороги, которой когда-то мечталось идти. Если бы сразу кто-то показал, где будет конечный пункт этого движения, скорее всего и не поверил бы, и ни за что бы не согласился там оказаться. А так, постепенно, шаг за шагом и приходишь к этим будням, в эту двухкомнатную квартиру со старыми обоями, к будильнику, трамваю и овсяной каше по утрам.
Антон
Других идей нет. Так и просижу всю жизнь в деревне. Наймусь сторожем куда-нибудь на лесопильню. Стану жить в заброшенном доме, по осени ходить за грибами и ягодами, научусь гнать самогон. Буду слушать радио и заведу кур.
Сидел и думал о том, чем кормят кур. Я реально не знаю, что они жрут. Наверное, зерно какое-то. Тут вышла Лидия. Думала, наверное, что я уже в город свалил. Так ты, говорит, значит, не уехал.
Опять сели за стол. Притащила из холодильника торт, который я ей привез. На вкус такая гадость – как сладкий жирный пластик. Интересно, куры стали бы такое жрать?
– Слушайте, – говорю, – Лидь Пална, а у вас покрепче этого вашего чая ничего нет?
Но она, конечно, не повелась.
– Тебе, – говорит, – Антон, на сегодня, кажется, уже достаточно.
Она, наверное, и не пьет ничего крепче кофе. По праздникам разве что позволяет себе бокал шампанского. Как вообще живут такие люди, у которых нет праздников, у которых вся одежда скучно-приличная, дни одинаково будничные, мысли спокойно-правильные? Сидит напротив, смотрит своим шершавым взглядом. Кофточка под самое горло застегнута на все пуговицы. Класснуха.
– Ты сейчас ложись спать, а утром поезжай домой, Антон. Может, тебе деньги нужны? Я дам, только ты скажи, сколько тебе нужно.
– Вы что это, меня выгоняете? Да ладно, вы же наша Лидия Пална, наша класснуха! Вы не можете меня вот так взять и выгнать!
– Класснуха? Так вот как вы меня называли!
– Нет. Мы вас не так называли.
– Не так? А как тогда?
– Нет, не скажу. Не могу.
– Что-нибудь очень обидное?
– Да нет, в рамках приличия. Зачем вам теперь-то?
– Просто интересно. Ладно, ложись спать.
Лидия Павловна
Я сплю очень чутко, особенно ближе к утру. Когда он встал там, в соседней комнате, посмотрела на часы, было без пятнадцати пять. За окном, за занавеской, еще темно. Снаружи совсем тихо, и от этого хорошо слышно все, что происходит в доме. Антон возился в гостиной, чем-то пошуршал, походил, поскрипел половицами. Пол ужасно скрипит в комнате, но так руки и не дойдут, наверное, тут ремонт делать, только если зять возьмется. Это столько хлопот и столько денег надо. Да уже и не хочется ничего менять. Никакой радости с этой дачей, одни заботы.
Антон проскрипел на веранду, загремел там посудой. Что он там возится? Потом стукнула дверь. Все, уехал. Как раз на первую электричку успел.
Антон
Сначала я подумал: зачем в такую рань? Не видно ж ничего! Но пока собрался, уже начало рассветать, на небе проявились светлые облака, вроде не дождевые, а просто пасмурные. Вся трава была мокрая, но Миша дал резиновые сапоги, куртку, кепку. Все немного большое. Он сказал – это его брата. Сели в машину – старую уже понизу ржавую «девятку» – и поехали. Мишина жена тоже поехала с нами.
Отъехали совсем немного, километров двадцать, может быть. Вышли на промозглую обочину, взяли корзины. Я за грибами уже, наверное, лет сто не ходил. Когда на летних каникулах приезжал к бабке с дедом в деревню, то в лес выбирались часто, а потом, после школы, как-то не до того стало.
Разошлись. Здесь лес был уже не лиственный, как возле садоводства. Это был настоящий сосновый бор. Все пространство вокруг исполосовано снизу вверх прямыми красноватыми стволами, такими ровными, словно кто-то прочертил их по линейке. Как на уроке геометрии у Лидии Палны. Под ногами мягко пружинил мох, птички какие-то перелетали с ветки на ветку и заполошно свиристели: наверное, сигналили своим о вторжении людей.
У бабки с дедом в деревне лес был похожий, и грибов там было полно, так что меня еще с детства научили хорошо в них разбираться. Дед признавал только белые, мог снизойти еще до груздей. Ну а как же – такая закуска! А бабушка мела все, что попадалось ей под ноги: и грибы, и ягоды, и травки всякие. С собой в город давала мне банки с вареньем и солеными грибами, холщовые мешочки с сухими травами. Зверобой – от всех болезней, земляничный лист – от простуды, душица – от кашля. Но в городской квартире грибы из банки становились уже совсем не такими. Вкуснее всего есть их было, конечно же, сразу, в тот день, что собирали. Поджаренными в сметане на большой чугунной сковороде, с картошкой со своего огорода. Я выуживал вилкой из тарелки кусок гриба, горячий, лохматый, ароматный и спрашивал:
– Это кто?
Бабушка всегда знала и отвечала:
– Подберезовик. Сыроежка. Красненький.
Столько лет прошло уже, но почему-то сейчас вдруг подумал: а откуда она знала? Поди там разберись, когда все они порезаны и перемешаны с луком и сметаной. Может, просто так говорила, наугад, чтоб только отстал и пошел скорее на улицу гонять мяч с местными мальчишками? Стало обидно: неужели обманывала? Но тут заметил во мху ярко-желтое пятно, как будто солнечный зайчик, обработанный фотошопом, – лисичка. А рядом еще. Ну вот, пошло дело. Надо будет теперь где-то сметаны достать.