В студии раздались аплодисменты.
Марат Евгеньевич почувствовал – хотя, разве такое возможно почувствовать? – как седеют его волосы. Юла не остановилась, нет – она лишь завертелась с новой скоростью, которую уже нельзя увидеть, при которой движение и его отсутствие неразличимы. Вот сейчас она сорвётся со своей оси и покатится, подпрыгивая, в угол.
Он тихо заплакал.
УЩЕРБ
Вадим жил с Вероникой уже седьмой год. Не расписался – и так нормально. В последние месяцы сидел без дела – был отделочником, но не котировался слишком высоко. Работу не предлагали. Так, подхалтуривал иногда: в его тридцать восемь поздно было искать что-то новое, рыпаться. В общем, жил в ожидании лучших времён.
Иногда что-то делал по дому, встречал, провожал жену. Та крутилась в офисе. О работе жены он не знал ничего, и ему было неинтересно. Отношения с Вероникой были нормальными – не в том смысле, что без проблем, а в том, что без искорки: ну, не искрилось между ними после стольких лет. Но и Вадим, и Вероника поступили так, как поступают все: забили на это. Что же, расходиться теперь, если нет искорки?
Развлекаться Вадим не умел, а у жены не было времени. Иногда гуляли в ближайшем парке. Вадим стоял на балконе и курил, осматривая двор, Вероника осторожно открывала дверь и предлагала: «Пойдём?». «Ну, пошли, чё», – отвечал Вадим, и они выходили на улицу. Приближался Новый год. Хоть и через месяц только, а думать уже надо: как отметить, где деньги брать, сколько… Да и просто можно было фантазировать, представляя, как на несколько долгих и сонных дней всё вокруг станет хорошо. Сказочно.
– А, вспомнила, – сказала Вероника по дороге. – Надо в офис смотаться за документами. Завтра ж к этой… – она выругалась, – через весь город переться. Вставать рано. А я их забыла, вот дура!
– Да езжай ты с утра, – вяло возразил Вадим.
– Ну Вадим, ну чё ты… Это мне в пять утра вставать надо. Как маленький. На автобусе доедем – полчаса и свободны.
– Ладно, поехали, – безучастно сказал Вадим, и они отправились на остановку. Вадим закурил.
– Вот подарю тебе на Новый год никотиновый пластырь, – шутила Вероника.
– Не-не-не! – бурно возразил Вадим и пояснил, где он видел такие подарки.
– А вообще, давай ничего не дарить друг другу, – предложила Вероника. – Сэкономим. Съездим к маме, погостим…
– Ой, на фиг надо, – скривился Вадим, – к маме твоей… Давай у нас лучше. Фейерверки позапускаем.
– Ага, – Вероника поднесла руки к лицу и шумно выдохнула в них, а потом улыбнулась, взглянула на Вадима добрым взглядом. – Скорей бы.
– Скорей бы автобус, – буркнул Вадим. – Хабец выкину.
Подходя к урне, Вадим краем глаза заметил, как грузовик на противоположной стороне улицы стал разворачиваться – остановка находилась на перекрёстке их двухполосной улицы не с переулком даже, а с узенькой асфальтовой дорожкой, по которой завозили продукцию в универсам.
«Ну и как он тут проедет, дятел?» – подумал Вадим, и вдруг эту мысль перебила другая, шальная и страшная. Его обдало холодом, словно кто-то швырнул в лицо снега, и он обернулся. Пытаясь уйти от удара, прямо в остановку неслась чёрная иномарка. И в этот же миг всё вокруг стихло, только кружились в жёлтом свете фонаря снежинки.
Вадим повёл себя странно: он не бросился к остановке сразу же, не закричал – он закрыл глаза, чтобы ничего не видеть, и долго стоял так. Когда наконец двинулся к месту, вокруг уже толпились люди, кто-то суетился и причитал, кто-то щупал пульс. Жена лежала как живая, только мёртвая. Немного крови на висках – и всё. И в руке сумка.
Неподалеку остановилась разбитая иномарка. За рулём сидел крупный человек в тонких очках, бритый наголо, в сером пальто. Он смотрел прямо перед собой и не шевелился.
– Я убью тебя, сука! – заорал Вадим. Стучал по стеклу кулаками, затем водитель опустил стекло. – Что ж ты сделал-то?!
Потом были похороны. Точнее, была кремация, но русский человек не скажет «был на кремации», он всё равно скажет «на похоронах». Народу было немного – девчонки с работы да её родители. Они Вадима не любили. Жил он с женой, правда, в своей квартире, так что съезжать никуда не пришлось. Но кроме квартирки, доставшейся от родных, у него ничего не осталось.
Началось разбирательство. Вадим ходил в суд неохотно – для дачи показаний пару раз. Уже в первый день мужчина из иномарки высказал желание поговорить. Они зашли в пустой зал и долго сидели, молчали. А потом водитель резко, безо всяких предисловий, предложил ему взять миллион.
– Ты что же, сука, откупиться хочешь?! – взревел Вадим.
– Видишь, – спокойно сказал водитель, – я не то чтобы очень богат, но… Я не зверь, так вышло случайно. Но перед Богом я всё равно виноват… Я просто хочу помочь. Это не то чтобы моральный ущерб… Да, никакими деньгами… Но это единственное, что я могу сделать.
– Пошёл ты! – крикнул Вадим, направляясь к выходу. – Засунь себе в жопу, понял?
– Придёшь в следующий раз, сообщи реквизиты, – устало сказал водитель.
«Ущерб! – думал Вадим дома. – Ишь ты!». Ему не нравилось это слово: так его дразнили школе. Кликуха такая была, у всех разные. У него вот Ущерб. Вспоминать было неприятно.
Когда снова пришёл в суд – дал номер счёта, и в тот же день ему перевели миллион.
Потом он весь вечер пялился в ящик. Думал мучительно: «Как потратить деньги, чтобы с умом, или вложить во что-то. Но во что?». И ещё подумал с горечью: «Как она была бы рада! Перед самым Новым годом – миллион!».
Сразу постановил для себя: не бухать. Ни в коем случае. Но в первый же вечер навалилась такая тяжесть, что оставаться трезвым было невыносимо. Он отправился в бар и пропил двенадцать тысяч.
«Ничего, – думал, – скоро выйду на работу. Отработаю, доложу обратно. Буду считать, что свои пропил. Считай, взял в долг. У мёртвой жены…» От тоскливых мыслей хотелось напиться сильнее, чтобы забыть их.
Но наутро навалилось такое похмелье, что Вадим понял: он может банально сдохнуть. Башка разорвётся на части.
Так он провёл две недели. Иногда звал приятелей. Иногда ночевал дома, подолгу перед сном глядел на её фото, что стояло на подоконнике возле тощего цветка. Было тошно.
Потом была Лига чемпионов. Однажды, смотря под пивко матч, Вадим увидел в кадре красивых болельщиц. Вдруг почувствовал сильное желание – и просто никак не смог справиться. Покопался на сайтах и вызвонил двух женщин. Вадиму нужны были две. Полночи занимался непотребствами, пока хватало сил. Бросив распалённый страстью взгляд на подоконник, увидел её фото. Подошёл, отвернул.
Назавтра Вадим осознал, что пить больше нельзя. Весь день проклинал судьбу, вечером подсчитал деньги: семьсот тысяч, не так плохо.
Новый год был совсем скоро. Было ужасно встречать его без Вероники, но он решил сделать подарок себе – больше всё равно некому. А заодно и ей: может, увидит с небес, порадуется. Купил новый диван, плазму, мощный компьютер, остеклил балкон – купил материалы, вызвал рабочих. Подключил, наконец, кабельное телевидение – Вероника давно хотела. Ещё четыреста тысяч осталось.
После праздников приезжали её родители, поразились переменам. Хотели забрать вещи дочери: что-то из одежды, белья, мелочёвку, но Вадим пожал плечами. «А я всё выкинул», – сказал он простодушно. Чтоб отстали, пошёл в комнату, отсчитал сто… Потом передумал – пятьдесят тысяч. Триста пятьдесят положил в ящик, рядом с паспортом и ИНН.
А потом Вадим обнаружил, что совсем нет одежды, обуви – и отправился в магазин. По дороге обратно купил огромную тележку хороших продуктов. Еле дотащил. Пока тащил, подумал, что неплохо бы автомобиль. Да только вот какой? На двести семьдесят тысяч особо не повыбираешь.
Сговорился с мужиком на сайте «Авито». Мужик оказался нормальный, работяга, поняли друг друга быстро.
– Нормальная? – спросил Вадим, кивая на машину.
– Нормальная, – кивнул мужик.
Ударили по рукам. Осталось ещё двадцать тысяч и несколько сотен. Доехав до дома, Вадим отправился в ночной ларёк и взял пивка. Не торопясь, зашёл в подъезд, выругался, как всегда, там было темно. Вспомнил, как Вероника просила вставить лампочку. «Да чё её ставить! Сразу же упрут».
В темноте сверкнули огоньки сигарет – и пара быстрых ударов свалила его на пол. Вадим не успел ничего понять. Последнее, что слышал, – гнусавый голос:
– Двадцак и мелочь.
– Нормально! – ответил второй, такой же.
Очнувшись, побрёл домой, умылся, упал на диван, отоспался.
Начиналась весна. Деньги кончились, даже те, что удалось выручить с продажи плазмы и компа. Спустился к почтовым ящикам, достал газету, нашёл номер. Позвонил.
– Ребят, отделочники нужны? Нормальный, много не пью.
На следующий день пришёл на объект – квартиру с множеством окон, просторной кухней, несколькими комнатами и двумя – Вадим присвистнул – туалетами. Прораб обрисовал задачу, познакомил с другими работягами. «Мужики вроде нормальные», – решил Вадим. Оставалось дождаться босса.
Когда в квартиру вошёл человек в сером пальто, бритый наголо, в тонких очках, Вадим уже не чувствовал ничего. Он не вскочил с места, не бросился с криком: «Ты, сука!». Нужны были деньги, нужно было работать, жить.
Они только обменялись взглядами – короткими, выразительными.
– Смотри сам, – выдохнул мужчина.
– Ничего, – шмыгнул Вадим. – Нормально.
– Ну ладно, – сказал мужчина. – Работай.
Прораб на будущей кухне уже дожидался его: нужно было решить по деньгам.
НОСИК
Говорили они еле слышно, но в безлюдном длинном коридоре с высокими сводчатыми потолками голоса их казались громкими, каждое произнесённое слово – наглым и безрассудным нарушением царственной, священной для этого места тишины. Тишины, которая была условием жизни здесь, а может, и была самой жизнью. За широкими толстыми окнами виднелись недвижимые ветви вековых деревьев, под которыми прятались древние скамейки, укутанные снегом. Совсем недавно Алла торопливо шла мимо них, вздрагивая от холода, теперь лишь бросила случайный взгляд и снова повернулась к собеседнику.
– Понимаете, – медленно, будто выдавливая каждое слово, говорил человек в белом халате. – Он лежит и плачет, много плачет. Если что-то и говорит, так только одну фразу: «Отдай мой носик».
Доктор развёл руками: мол, что тут ещё скажешь?
– Отдай мой носик? – переспросила Алла, не веря своим ушам. – Мне не послышалось?
– Именно, – доктор кивнул.
– И что это может значить? – в голосе женщины звучали тревога, непонимание и раздражение. Ей не нравилось находиться здесь, вести эту беседу, строить догадки. Она хотела совсем другого. Но она пришла сюда, пришла с одной мыслью: а вдруг?
– Я не знаю, – ответил доктор. – У него тяжёлое расстройство, как я вам уже говорил. Ожидать улучшений сейчас не стоит.
– А вообще? – с надеждой спросила Алла. – Вообще стоит?
– Я не знаю, – повторил доктор и повернулся к окну. В его очках с золотистой оправой падал снег. Нет, падал он, конечно, за окном, а в тонком стекле очков лишь отражался, но Алла вдруг заметила, как красива голубая радужка его глаза, сквозь которую летели и летели бесконечные хлопья. Словно снег шёл где-то внутри человека, и внутри неё, Аллы, тоже шёл снег, и наверняка этот доктор мог видеть – в её зеленых глазах. Ей даже захотелось, чтобы он видел. Но он смотрел в окно.
Алла стояла как заворожённая, пока наконец не вспомнила, где находится и почему.
– Я ведь могу к нему зайти, да? – тихо сказала она и моргнула, словно счищая снег.
И вот она сидела на крохотном стульчике у кровати. Мирон взял её за руку; долго смотрели друг другу в глаза. Но в глазах Мирона отражалась лишь больничная лампа, которая висела на тонком проводе под потолком.
Алла смотрела жадно, словно пытаясь вобрать его в себя, просканировать и выплюнуть изученную косточку. Кем был этот человек теперь? Что поглотило его? И можно ли ещё, развернув все эти слои, как подарочную бумагу, найти внутри того Мирона – с которым она прожила жизнь? Обычного. Который работал, ходил в бассейн и спортзал, играл в шахматы, любил автомобили, редко, но крепко пил и бывал с ней груб – но как же она, Алла, это любила; грубость кружила ей голову, она пьянела, плыла по волнам наслаждения. Он был прямолинеен, предсказуем и понятен, тот, её Мирон, и не любил сентиментальностей. Однажды назначил её женой, она подчинилась. Годы шли, семья крепла, представить жизнь без него Алла не могла, да и не хотела. Не обзавелись детьми – но Алла была не из тех женщин, кто видят счастье в одном продолжении рода, в бесконечном воспроизведении себя.
Но однажды его перемкнуло. Что-то щёлкнуло в исправном, простом и надёжном механизме Мирона – она не заметила, что это было и как это произошло. В последние годы он замкнулся, мало разговаривал, уставал. Хотя занимался всем, чем и раньше – работал, жил, привычно отдыхал. Аллу тревожила его неисправность – она хотела починить, вернуть своего Мирона к настройкам по умолчанию, но не понимала, в чём нужно искать проблему: где откололся зубчик от шестерёнки, в каких скриптах прописался вирус. Она впивалась в него взглядом, пытаясь отыскать ту грубость, от которой млела, чтобы припасть к её источнику и пить, до изнеможения пить. Но фонтан иссох, сосуд Мирона, оставаясь тем же, словно наполнялся теперь совсем другим содержанием – ядами, определила Алла. Ей было тяжело вдыхать их, её тошнило, они отравляли ей жизнь.
Мирон говорил: он знает, что с ним, но не может объяснить; и вообще, с каждым годом сложнее объяснять что-то словами. Он задыхался, пытаясь найти слова, но слова ускользали, слов не хватало, и он перестал их искать; уходил в себя, уходил из дома. Алле казалось, что он шёл к женщинам, и эта догадка воспламеняла в ней тлеющий огонёк – такая была она, Алла – но огонёк этот быстро сходил на нет; его гасили ветра, гулявшие в новом Мироне. Они гуляли по пустому, заброшенному парку; там не было не только женщин – не было людей.
Он взял за правило читать ей новости. Новостей становилось всё больше, плотных, окаменевших, окрашенных в густой кровавый цвет. Алла закрывалась от новостей, проветривала комнату, укрывалась на балконе с видом на медленную речку и широкий скоростной проспект за ней, пила минеральную воду, смотрела вдаль. Но Мирон так говорил с ней – новостями. Так говорил теперь с миром и так понимал мир. Алла видела: эти кровавые кирпичи причиняют ему боль, разрушают его, стачивают её мужчину, как жуки-короеды разъедают здоровый ствол. Но ей было с ними не справиться – ведь Аллы могло и не быть, и ничего не изменилось бы. А новостей не быть не могло.
– В новогоднюю ночь убийца в костюме Санта-Клауса расстреливал людей, – рассказывал ей Мирон. – На вечеринке в Турции.
– В бельгийском городке запретили праздновать Рождество, – сообщал он в другой раз. – Люди боятся ставить ёлки из-за нападок исламистов. Те считают, что Рождество праздновать нельзя.
– В Кёльне возле главной городской ёлки мигранты избивали мужчин, оскорбляли и насиловали женщин, – продолжал он.
– В Таджикистане запретили праздновать Новый год.
– На Украине запрещают Деда Мороза и Снегурочку и новогодние фильмы. Там и в первый день года выходят жечь факелы и призывать к убийствам. Выходишь в заснеженный город прогуляться, хлопнуть хлопушки, купить шампанского, подышать воздухом, счастьем, а тебя избивают за то, что ты празднуешь не тот праздник.
– Знаешь, – говорила Алла. – Мы с тобой уже давно не дышали счастьем.
– Новый год и насилие, – повторял Мирон. – ёлки и ненависть.
В один из последних дней он выплеснул свежую новость, как кипяток из железной кружки, Алле в лицо, и она ровно дышала, силясь смолчать. А Мирон подошёл к ней, сидевшей на кухне за столиком, согнулся как страшная тень от корявого дерева и шипел: