Часть I
Гони звёзды!
Не надо бояться. Шаг – и вы здесь, в 60-х. Они обрушились откуда-то стихией, каких ещё не было. Вихри закручивали, втягивали в неизвестное, может, опасное – легко, будто его ждали. Добровольное схождение, сбегание, нет, слетание с ума: не поодиночке, а целыми городами, странами. Милиционеры, врачи, начальники в галстуках пытались не дать, вернуть всё, как было… Ничто не могло остановить безумия. Нырнуть в него с головой – как смерть и начало. Как конец маленьких, послушных вроде-бы-жизней с одним и тем же расписанием. Вместо него каждый день – переливающийся воздушный шар, наполненный тугим воздухом, чтобы парить НАД. Какие вопросы?
Именно он, воздух. Он стал другим ещё на подходе к незнакомой пока школе, полной слухов, почти небылиц. От мороза ставший плотнее, этот новый воздух скатывался в лёгкие, как с горки, чуть холодил, и хотелось напиться его побольше – для храбрости.
Ведь вот уже и дверь. И она тоже другая. Не топорный прямоугольник чего-то фанерного, а широкая двустворчатая дверь из настоящего дерева цвета горького шоколада, с резным обрамлением. Открыть её. Голова кругом!
Девочка: на вид двенадцать, в реале четырнадцать, пришла сюда сама, ни у кого не спросив. Связанная мамой шапка с помпоном, пуленепробиваемое пальто на ватине с воротником цигейка, пуховые рукавицы – пальцы всё равно не гнутся, закоченели. Морозище, как любой декабрьский: для глубокой заморозки щёк, носов, всего, что не смогло спрятаться. «Дверь, впусти-и». Выстрел! Так резко та вдруг распахнулась. Прямо в лоб! Хорошо, шапка из толстых ниток, да ещё двойная, чтоб не продувало.
Со смехом, совсем летним, двое выпали наружу как один – мальчишка и девчонка. Ни лютой стужи, ни того, что чуть не зашибли эту с помпоном, и не думали замечать. Выскочили на простор, катя свой смех, будто ком для снежной бабы. Сугробы им не сугробы, а пуховая перина, чтобы валить в неё друг друга – кто кого переборет. Смех так и звенит, отскакивая от ледяного воздуха, как от стекла.
«Наверно, дружат, – девочка успела придержать массивную дверь, чтобы проскользнуть внутрь. – Наверно, у них здесь все так…»
Темноватый тамбур, дальше, стоило распахнуть ещё одну дверь – слёзы из глаз, такой ослепительный свет, и сразу теплынь: из Аляски в Индию. И столько всего пестрит и звучит. Гвалт, беготня, музыка… Гулким эхом песня незнакомая из большого репродуктора, не на русском. Просторное фойе с высоким потолком, двумя колоннами посередине, увитыми мишурой, и повсюду гирлянды, шары, что-то блестит то там, то сям. «Ёлочный дождь, чья-то одежда?» – никакого страха в помине, одно жадное любопытство.
Всё это напоминало… храм. Высотой, блеском, желанием повыше задирать голову и окунаться в этот блеск. Она и задрала. Шапку поймала на лету. «Пришелец, никому не понятный с этим помпоном». Мимо носились её сверстники и помладше – счастливые! Ни одной девчонки в форме. Ни фартуков, ни коричневых этих платьев инкубаторских – сразу было видно и без очков. Да и мальчишки – кто в свитерах, кто в пиджаках, как у взрослых.
«И это – школа?! Да это новое приключенческое кино, которое, умри, надо досмотреть до конца». Руки всё в двойных рукавицах, но пальцы потихоньку возвращаются к жизни, подрагивая от острого покалывания. В предвкушении…
– Наконец-то! Гони звёзды! Now!
Два сказочных существа – они блестели! – метнулись от колонны к девочке. Балерины? Феи? Платья в блёстках и рюшах, волны широких юбок – море перед штормом; накрашенные ярким губы, глаза; руки с ногтями цвета крови тянутся выхватить своё…
– Я?!
Как же свет бьёт в глаза, не иначе, порождает оптический обман. На головах у фей ещё и прозрачные крылышки на ободках из разноцветных камней.
– Нет, Мэрилин Монро мы ждём с посылкой! Ну, давай, давай, Насть, нам репетировать надо, – перекрикивая музыку, кричала фея или эльф, та, что справа.
Девочка глянула по сторонам – рядом никого.
– Я – Аня. Какие звёзды?!
– Какая Аня?! Ты что, не Зойкина сестра?
– Н-нет.
«Очки бесполезно. Запотеют только». Вытащила лишь руки из рукавиц, правая почему-то замёрзла больше левой, пальцы к губам: «Пф, пфу-у…»
– Завал! А где Настя?! – левая фея сердито.
Сказочные, уперев руки в бока, подступили к девочке с двух флангов совсем близко – не сбежать.
– Да я же…
По лицу весеннее таянье, слёзы мешают, рукой без рукавицы смахнула их кое-как. «Ну всё, инкогниту привет». Она, Аня, сбежала сегодня с уроков в эту чужую школу, потому что ей надо… из-за иностранного.
– Так тебе к завучу, к Марине Марковне. Бегом, пока большая перемена. Может, уже и поздно, школа ведь не резиновая. На второй этаж, только разденься.
«Бегом? Не оттаяв? И… эти платья! Переливаются, как…»
– А вы, вы… эльфы?
Дружный смех. И желание покрасоваться.
– Ты не Настя, а мы не эльфы. Хотя можем такое отмочить… – они хихикнули. – Отчудить! Похлеще всяких сказочек, – девушки хитровато переглянулись. – Как примем на грудь, – и засмеялись совсем уж не по-сказочному, да просто заржали, как две кобылицы, скинувшие поводья.
«Что?! Кого на грудь? Зачем?» А те гоготали так, что с ободков на головах посыпались камни. Какие-то застревали в рюшах, и они… что-то там в них копошилось. Очки бы… Что же это? Нет! Отпрянула назад.
У каждой на груди извивалось по живой змее – не длинной, но довольно упитанной, мерзкого жабьего цвета. Псевдофеи схватили руками каждая свою, привычно, будто кошку, и давай ими драться-дурачиться: размахивать, боксировать, подбрасывать. Гоготали, вскрикивали, будто бы от испуга. Песни из репродуктора уже не было слышно, только их. И, вместо крылышек, на головах у девушек появились небольшие рожки, обклеенные чёрной бархатной бумагой.
Девочка зажмурилась, ещё и ладони прижала к глазам.
– Мы не просто зло. Мы двойное зло! После уроков. Страшное послеурочное зло!
…Но вроде стихло.
– Ты что, уснула? Мы ей рассказываем, рассказываем. Да наша школа – самая клёвая, мы её любим сильно-пресильно, знаешь как? – два эльфа с крылышками на головах раскрыли друг другу объятия и звучно расцеловались.
«Всё же очки надо носить…» Гостья, открыв глаза, протянула руку, недоверчиво тронув полупрозрачную ткань на юбке одной из девушек. Она была гладкой, чуть прохладной, вполне настоящей.
– Готовимся к Новому году. Вечера у нас, вообще, superb! – держа юбки за края и волнуя их, будто в танце.
– Да, все говорят…
– Приходи.
– Ой! Правда, можно?
– У нас с седьмого класса всё можно, – снова переглянулись и подмигнули друг дружке.
– А давайте, я нарисую звёзды! Я умею, я в стенгазетах…
– Да нет, они уже есть – у Зойки.
Прозвенел оглушительный звонок где-то совсем рядом, в самое ухо. И он тоже был… не такой. Праздничный, фанфарный, несущий сверхдобрую весть: «Ура! Новый урок. Новая жизнь!»
Эльфов будто и не было. Звонком сдуло.
«Хорошо им говорить: "Разденься!". Да в этой своей форме, в дурацком чёрном фартуке я буду здесь хуже белой вороны в чёрном фартуке. Это же специально старались, придумывали девочек одеть так, будто они не девочки, а личинки коллектива, тьфу! – элементы, то есть. Чтобы ни намёка на грудь, если вдруг ей вздумается расти, на талию, хоть на какой-нибудь изгиб».
И гардеробщица здесь человек как человек, без жутковатого халата, в жакете и юбке в крупную клетку по моде. «Ой, сменка!..» А она: «Можно и без неё, снег ведь чистый в такой мороз». Ей и вопросов задавать не надо, сама всё растолковала: куда идти, как найти кабинет завуча. Немало тут околачивается желающих попасть в эту школу. И берут сюда самых-самых… Избранных.
Марина Марковна как раз оказалась в своём кабинете, а не на уроке. И сразила окончательно: своей непохожестью на всех известных до сего завучей. Во всём не понуром, не учительском: в самую стужу платье и туфли одинакового, редкого по теплоте, цвета – персика со сливками. От этого и лицо казалось полным тепла и сплошного блага: благожелательности, благородства, как в кино про графов и графинь. И осанка, будто с прежних картин.
Одна картина, кстати, висела у неё за спиной, в центре стены. Не Владимир и не Карл на их законном месте! Человеческая фигурка там всё же была, но совсем небольшая – маленькой светловолосой девочки, выходящей на крыльцо из дома – как в море. Море цветов большого пышного сада.
Подойдя к своему столу, завуч указала Ане на кресло тёмного дерева. Да, уж лучше той было присесть. И не забыть закрыть рот. Так действовала необычность всего увиденного.
– Какая самостоятельная. Одна, без родителей? – с явным одобрением спросила Марина Марковна.
Речь звучала мягко, бархатисто, улыбка добавляла удовольствия слышать её голос. Даже не черты лица, а именно эта улыбка: по щедрости предназначенная миру и тебе в этом мире, делала её схожей с бесподобной душечкой Мэрилин. Губы цвета персика двигались энергично, как видно, по профессиональной привычке работать над произношением.
– Они на работе, – ответствовала ученица еле слышно, переведя взгляд с чудесной картины на очень светлые, легко уложенные локоны живой леди. Возможно, она была мамой нарисованной девочки и задержалась в прихожей, надевая шляпку, когда дочь уже вышла на крыльцо.
– Ясно, – сказала завуч, усаживаясь на своё место, держа спину по-балетному прямой.
– Ну что же, набор на следующий учебный год ещё идёт, но желающих очень много, – с ударением на «очень». – Наша школа – всего одна, и у нас конкурс. С английским у вас как? – неожиданно строго спросила она.
– Хорошо. И… это мой любимый предмет, – волна беспокойства и неуверенности, накрывшая ученицу, когда та ещё только готовилась постучать в кабинет завуча, чего в жизни не делала, вдруг улеглась с этими словами.
– Прекрасно, нужны только документы от вас. Пусть родители подпишут заявление – вот. В следующий раз принесите с ним табель, медсправку…
«… и звёзды?»
– Пройдёте собеседование, и всё.
«И всё. Всё просто!» Аня вышла из кабинета ошеломлённая, не зная, куда идти дальше. Как девочка, шагнувшая за порог дома в редкий по красоте сад, одна, без мамы. Внутри запрыгало что-то ликующее, что-то из Штрауса.
«Голос у Марины Марковны такой мелодичный, под него хочется танцевать, и лицо – всё время улыбается. Хочу учиться в этой школе!»
Окинув взглядом пустой светлый коридор с высоким потолком и большими окнами, Аня встала по центру, вытянулась в струну, как нарисованная, раскинув в стороны руки крыльями, сделала плавную ласточку и закрутилась в пируэте. В зимних сапогах на толстом меху он был коротким, но голова всё равно слегка закружилась.
«А что такое "собеседование"?»
Перемена давно закончилась, в коридорах тишина. И внутри – тоже. Тихо. Первое волнение улеглось, вроде покой. Но странный. Как сжатая пружина. Как перед прыжком через что-то огромное, чего она не знала. Но страшно хотелось разбежаться и перепрыгнуть!
Вместо этого ступала благоговейно, будто по музейному паркету или по только что народившемуся льду, в своих глупеньких ярко-красных сапожках с чуть загнутыми носками. Вчера ещё они были в общем-то ничего, а сейчас горели на ногах стрёмно-детсадовскими.
Тут совсем-совсем всё не так. Тут всё как шоколад, такое… желанное. Все двери в классы, как и входная, двустворчатые, с массивными ручками, тёмного цвета – из английских романов. Не были они нарублены из одной доски или фанеры, как в «той» школе. Сделаны руками мастера с любовью, в верхней части украшены таинственным узорчатым стеклом. Металлические таблички с изящной гравировкой: «Physics», «Chemistry», «Biology»…
В приоткрытую дверь в одном из кабинетов видны столы – не парты! Паркет на полу и перила на лестнице – всё одного и того же тёмного цвета. Почему, почему они такие, не как везде? «Как наши часы дома». Откуда-то из благородного прошлого – в городе, которому немногим больше полувека, и где все дома сошли с одного конвейера? Лестница просторная, «под Золушку» в пышном платье, и перила на кованых опорах – широкие, полированного дерева, с плавным углублением посередине. Сесть и съехать! Наверняка здешние счастливчики так и делают всю дорогу. Они-то их и отполировали.
Такая лёгкая и простая радость: садишься на перила никакой, обычный, съезжаешь, и в конце – у-ух! – спрыгиваешь счастливый.
«Нигде больше такого нет. Как же я хочу учиться в этой школе!»
Паралич истории
…И как же не хотелось назад. Мороз скатился по наклонной до стадии серийного убийцы. Идти обычным шагом было смерти подобно: схватит и не отпустит. Крикнуть не успеешь. Да на улицах уже никого и нет. Всех похватал. От него надо было бежать. Хоть никогда старая школа не была тем местом, куда Аня бежала со всех ног. Никогда.
«Пойду через урок. Физру пропущу, подумаешь. Портфель Танька с собой заберёт после перемены. Куда торопиться? Царство тоски и скуки. А у них с седьмого класса можно на вечер! Вообще-то, я восьмой скоро заканчиваю. Хорошо, эти недоэльфы не заметили мои рукавицы на верёвочке. И эти девушки, артистки просто, всего-то, может, на год старше меня».
Здание школы, которую уже вовсе расхотелось считать «своей», насквозь типовое, в её отсутствие, по всему, сдохло окончательно. И заросло мхом по самую крышу. Ещё полгода провести здесь? Давным-давно уже, не сегодня, засело тупой занозой, хоть криком кричи: здесь всё давит! Выросла она из неё, из этой школы, что ли? Не из стен, а… Ну, неинтересно в ней было. Муторно.
А в школу ходят, что, развлекаться? – первым делом встанет на дыбы, конечно же, классная, историчка. Потому что она-то как раз и есть источник валящей с ног скуки. До икоты. До судорог. До умопомрачения. Голос на одной ноте, без интонаций, без цвета, то и дело зависающий на полуслове – парализующий газ. Нить повествования – пульс умирающего. Отличник просвещения оттягивает её конец шаманским: «Тише, тише, ребятки…» – бормотанием таким, не поднимая век, будто под кайфом от своего же вещания.
Да поднимите же кто-нибудь ей веки! В классе все уже комсомольцы, эх, да не добровольцы. Когда-то были те, кому море по колено: то журнал спрячут, то доску мылом натрут. Так теперь нет таких – комсомол под руководством сказал: класс заслуженного деятеля для вас слишком хорош. Пошли вон! И всё.
Выжившие пацаны – кучка ветоши невозникабельной. Как не пацаны совсем. Пустое место.
Страшнее скуки смерти нет. «Тише, тише, ребятки» накрывает с головой. На поле боя, где от обеих армий в живых не осталось ни души, не было так тихо, как на уроке истории. Ребятки в полуобмороке не способны ни болтать, ни играть в крестики-нолики, ничего.
А учителю не очень-то и нужны слушатели, ему и так хорошо. Подбородок в потолок, голова в плечи, глаз не видать. Чревовещатель? Ни бровей, ни ресниц, волосы – безжизненная пакля со следами «химии». Возраст? Никакой, замороженный от ноля до ста. Она просто сразу была такой. Принесли её домой, распаковали – а она такая.
Ноги прямые на ширине плеч, руки согнуты в локтях, в одной из них, по виду мужской, зажата указка, продолжение руки. Да и вся она, если это «она», прямоугольная и негнущаяся, будто сто лет назад проглотила «Манифест партии». Без запивки.
И плечи… у неё был секрет, как добиться такой их конструкции – разворотом внутрь, точно по Маяковскому: «…вместо известных симметричных мест, где у женщин выпуклость, у этих выем». Жердь.
Как раз на историю и тащиться теперь. Звонок! По лестнице через две ступеньки на четвёртый этаж, уже наверху – бац! В столб. То есть в жердь. Она даже не покачнулась – сверхтвёрдый неизвестный материал.
– У! Как раскраснелась-то! Откуда это ты, интересно знать? – ласково-надзирательски.
«Попалась!»
– Я… снизу, – запыхавшись, но не притормаживая и не дыша жгучим морозом в сторону «жерди», мимо-мимо, прямиком в класс.
Показалось, или в самом деле – головы одноклассников синхронно повернулись к ней.
–Ты отку-уда? – округлив и без того круглые глаза на круглом лице, вопросила соседка по парте Танька Костюченко.