2005
Деревня
…Пустошь. Боры на песках да суглинках.
Память о прошлом быльём поросла.
Будто бы жизнь, помолчав на поминках,
кончилась здесь и навеки ушла.
Господи, где он, блаженный покой?
Сирое поле, разверстое небо.
Запах бурьяна и чёрствого хлеба.
Близкое сердце болит под рукой…
2010
Спаситель
…И взяв Его – тая ознобный страх —
они над Ним в безумье злом глумились
в ночь с четверга, и обречённо бились
с холодной тьмой огонь и дым костра;
а Он, воззвав на крестный путь добра,
один за всех прияв венец и путы, —
скорбел душой – как жалок взгляд Петра,
как сладок поцелуй Иуды…
1984
«Птицей Русской обещано песню дивную спеть…»
…в предвоскресном, чисто бирюзовом небе,
где сейчас просквозит звезда, где звезды
никогда не будет.
Птицей Русской обещано песню дивную спеть.
Тёмным роком завещано на чужбине сгореть.
Но – лишённая вещного, нищетой дорожа, —
Божьим даром да памятью богатеет душа.
Возгорается, теплится, разрастаясь в пожар,
Дар предвиденья вещего, обжигающий дар
Видеть юное, вечное, – пробуждения ждать
(Ночь и ночь над Отечеством, – ни души не видать).
Мрак туманный да слякотный, но пронзает его
Вера в связь нерушимую и в святое родство.
Честь, и совесть, и слово этой верой сберечь,
А покуда – постылая чужеземная речь,
И глухая, и тайная по России тоска,
И звезда твоя дальная – о пяти лепестках…
1987
«Неможется от голода сердечка неостылого…»
Неможется от голода сердечка неостылого.
Любилось бы, да лапают другие, говорю я.
Зовёт в постель по праздникам – постылого,
немилого.
С любимой без взаимности изводишь век, горюя.
Пообносилось времечко одёжкой под заплатами.
Всё жду-пожду… Спохватится. Поймёт.
Подскажут люди.
Обнимет и покается. Блудливой, виноватою.
Я ж и з н ь люблю по-старому.
О н а м е н я не любит…
2007
Вологда
В дорогу проводы недолги.
Чужих домов не греет рай,
где Богородица на полке
и Чудотворец Николай.
Где пыль мучная по запечьям
осела памятью разрух,
и смотрит пристальная вечность
глазами острыми старух.
О боль больших и малых станций!
Здесь провожали до путей
кормильца в первую с германцем
и во вторую – сыновей.
…Им по ночам родной, красивый —
и не рождённый снится внук.
Они одни. Они всё живы,
сердец прощальный помня стук.
Проходит жизнь. Уходят силы.
Прекрасна молодость во сне,
где живы все!
Но спят могилы
в чужой и дальней стороне…
1980; из рукописи книги «Городская окраина»
Два стихотворения
1
На вокзале (в погоду метельную),
где буфетные столики в ряд,
человека без роду и племени
повстречал я в конце января.
В телогреечке незаштопанной,
в прохудившихся сапогах —
он людей просил полушёпотом
об оставшемся на столах.
Подбородок свинцовым отливом
неопрятной щетины пугал,
отвечали ему – кто брезгливо,
кто совсем ему не отвечал.
После стыд ел души закоулочки,
после кровью лицо обожгло,
а тогда я румяную булочку
положил в его руку незло.
Этот жест хорош в оккупации,
но как подло с набитым ртом
от чужой беды откупаться
невошедшим хлебным куском!
…Я проехал страну великую
до морей на восток и на запад.
Я впитал её многоликую,
её крепкий рабочий запах.
Но встречались они в народе,
эти люди – как их спасти? —
что десятками тысяч бродят
на большом железном пути.
Брат мой, ближний мой, неприкаянный!
Дай мне руку в горе своём.
Худо нам, когда мы не спаяны,
легче нам, когда мы вдвоём.
…От мороза трещат акации.
Чем он лютой зимой храним?
Тем, что люком канализации
закрывается ночь над ним?..
1978; из рукописи книги «Городская окраина»
2. Лирическое осеннее
…Увы!
Сентябрь листву метёт
в проулках Поля Воронцова.
Увы, увы!
Зима не ждёт,
вот-вот морозом обожжёт,
оденет в смертные обновы.
Увы, увы нам!
Бомж бредёт
куда-то в ночь
из этой – нашей – жизни прочь,
с мешком заплечным на спине.
Дай Бог ему, а также мне
опять увидеть свет в окне.
Разделим, брат, планиду эту,
поскольку сказано не мной:
есть только воля и покой,
а счастья нету…
Дай Бог тебе, невольник воли,
зимовки сытой – и весной
ощупать клейкие листочки,
вздохнув об участи иной.
И мне – одну ли, две ли строчки
несмертных, творческий покой,
нестыдной роли.
А без любви нам не впервой, —
есть мир и звёзд звучащий рой.
Чего же боле?
2001
«Здесь всё чужое: улицы, дома…»
Здесь всё чужое: улицы, дома.
Как будто сплю и сном угарным скован,
как будто я давно сошёл с ума —
я на себя гляжу как на чужого,
со стороны без жалости гляжу —
судья-палач, – караю и сужу.
Казнь продолжается – и столб позорный врыт.
Стою один, лишён людского званья.
И точит боль, и гложет тёмный стыд
за тёмный стыд и боль существованья.
Мне в оправданье нечего сказать.
Как равный вам, пришёл я в мир несытый,
но никогда мне не поднять глаза,
в глаза людей мне не смотреть открыто.
За жизнь мою, за сладкий белый свет,
за нищий хлеб, замешанный с половой,
я благодарен вам, – и дела нет,
как нелегко из уст исходит слово.
Казнь продолжается. Ещё не вышел срок,
ещё душа не иссушила омут
страстей своих, ещё не мёртв порок.
…Но э т о т хлеб! но воздуха глоток, —
по вашей щедрости отпущенных другому —
и мне доставшихся; но вашей веры свет! —
когда для вас слова мерзавец и поэт, —
одно и то же…
1986
Памяти друга. Памяти Толи Житного
Лес разбуженный зеленью нежной расшит.
Ласков свет над стернёй прошлогодней, печальной,
над просёлком ухабистым в сельской глуши…
И затейливым очерком Русской души
оплавляется воск на свече погребальной.
Отплывает ладьёй принаряженной гроб.
И пустые слова, и чужие рыданья
не тревожат твой слух, и не дрогнет твой лоб
под последним земным целованьем.
По высокой земле отплываешь один,
каменеют нагрузшие плечи.
Сам себе судия, сам себе господин —
в ожиданье томительном судных смотрин,
в ожиданье назначенной Встречи.
Нет следов твоих ног в подорожной пыли.
Сколько нас – неприкаянных – в этой дороге
ляжет в комья тяжёлой любимой земли, —
всех равняет она – и святых, и убогих.
И о тех, кто зарыт в вековой глубине,
и о тех, кто душою и разумом беден,
и о тех, кто убит на чеченской войне, —
Православные храмы поют в вышине
во спасение наше рыдающей медью…
май 1996
«Нынче день бездонно светел…»
Нынче день бездонно светел,
над другими днями – главный.
Что тоскуешь, что невесел, —
али ты неправославный?
И глядеть не наглядеться —
купола поют!
И сладко
пахнет мёдом, пахнет детством
пряник с тульскою печаткой.
Лишь смотри, молчи да слушай, —
как ликует вестью дальной,
сердце лечит, правит душу
колокольный звон Пасхальный!
1998
«В полуяви, во сне я лежал посреди…»
В полуяви, во сне я лежал посреди
Двух дорог с остановленным сердцем в груди.
Головой – на закат, но лицом – на восток.
И лежал я, и спал, и подняться не мог.
Две дороги сходились на мне, и во мне
Продолжались дороги. Я бредил во сне…
Жгли мне кожу копыта шипами гвоздей
На подковах соловых степных лошадей.
И ломали мне кости чужие кресты,
На плечах крестоносцев в распятьях застыв.
Две дороги сходились на мне, и во мне
Замыкались дороги. Я бредил во сне…
Но одна восходила звезда надо мной,
Поутру называясь восточной звездой.
И, на запад закатный сходя с высоты,
Принимавшая имя вечерней звезды.
Две дороги сходились на мне, и во мне
Обрывались дороги. Я бредил во сне…
И лежал я, и спал я, и тысячу лет
Нет пути мне, дороги мне собственной нет.
И чужие не всходят во мне семена,
И глухая меня окружает стена.
Две дороги сходились на мне, и во мне
Потерялись дороги. Я умер во сне.
1982
Игра в классиков
Мне скучно, бес.
С младых ногтей в неё влюблённый,
я б и в похмельных снах не счёл
мою мечту – мечтой скоромной,
в живую плоть преображённой,
но нас Небесный промысл свёл;
и…
(«Полно врать, пиита, – слушай:
и в прошлой книге странный случай
в закон возвёл ты, враль беспечный,
а жизнь не враз устроит так», —
укажет мне мой критик вечный,
зоил запойный, враг сердечный,
владелец правды…
– Сам дурак!)
Но я отвлёкся…
Вечный случай
нас свёл одесскою зимой.
Мела позёмка; снег летучий,
виясь по льдистой мостовой,
слепил…
(И ты, Мытищей житель,
друг-собутыльник?! В сём синклите
врагов словесности родной
ужели слышу голос твой?!
Прискорбно. Вот совет: решите —
да беспристрастен будет суд! —
закономерно иль случайно
фамильи ваши в примечанье
к стихам сегодняшним войдут
одной лишь строчкой – чьи тут козни?
О д н о й (!) строкой издатель поздний
помянет ваш угрюмый труд).
Прошу прощенья. В третий раз
начну – и кончу свой рассказ.
Итак, я жил тогда в Одессе
холодной – редкостной – зимой,
у моря южного. И вместе
жила тоска моя со мной.
Томился я (путём без цели
доселе жизнь моя была)
тоской по Женщине…
С постели
она на улицы гнала,
на оснежённые бульвары,
на стогны жалкого греха,
где от бездомья стонут пары,
в кошачьи кутаясь меха,
где так нежданна встреча наша;
и город южный не для нас,
и невозможен век и час…
Но повстречавшись вдруг:
«Наташа!
Князь Анатоль обманет Вас!
Он…»
Обожгла, оборотясь,
презреньем гневным и – исчезла.
И нет следа на мостовой…
«Какая ересь! Бред какой!
Где назиданье, где сюжет?
Как смеет автор петь предмет
его наклонностей больных?!
Влюблённый в вымысел, – живых
не видит он за строчкой прозы.
Хорош лирический герой —
нет ни позиции, ни позы!
Во-первых, пользы никакой
стране советской; во вторых…
и во-вторых не видно пользы».
…Ты злишься, милый? Воля ваша,
а я всерьёз хочу к Наташе
от ваших тем, ударниц ваших
двуполых, – как одна похожих.
Люблю Ростову я…
И что же?..