В глазах стоят картины из Малого Манежа: воздушный бой в Москве, шествие армии с Тверской, вражеский самолет над Красной площадью. Вспоминаю бабушку, как она жаловалась на головную боль из-за магнитных бурь.
Только я иду прямо и настойчиво по своей известной тропинке сквозь Тверскую, Камергерский, Газетный на Большую Никитскую к консерватории. Памятники Сергею Прокофьеву, Станиславскому и Немировичу-Данченко, позади – Главпочтамт, Макдональдс, дом, где жил Е. Гайдар, и министерство экономики его имени, памятная плита ему, напоминающая развернутый лист стенгазеты, за которую обязаны отчитаться студенты. Выхожу к памятнику П. И. Чайковскому во дворе консерватории. Перпендикулярно, словно по прямому треугольнику, идет Брюсов переулок, Дом Брюса, в залах которого белые рояли. И церковь Малого Вознесения. Вспоминаю могилку маленького Саши на Украине, братика бабушки Нины. Она тоже лежит возле маленького мальчика. И у него всегда много-много цветов. У церкви снаружи стена памяти с фотографиями погибших в Великую Отечественную войну, с цветами и вазами. Я думаю о генерале М. Г. Ефремове, что застрелился раненый, чтоб не попасть в плен к фашистам, защищая Москву. Как же могли его совсем забыть, а узнали о нем и наградили много позже после его смерти?!
Иду по Брюсову переулку. Здесь городок работников культуры и музыкантов. В одном из этих домов жил писатель Даниил Андреев, автор романа «Роза мира»; здесь старый полуразрушенный костел, где прежде была студия грамзаписи. Памятник М. Ростроповичу перегородил тропу веяний суровых ветров, а дальше, за памятником А. И. Хачатуряну, за высокой аркой, шумит улица Тверская, как огромный гремучий змей. Старая слава идет о той земле Тверской, где даже солнечным днем из земли выползают злые хозяйки, которых не тронь и не обидь. Ядовит их укус. А правда в чем?
Стоит арка широкая перед Тверской на Брюсовом переулке, и пройти ее – целое препятствие, испытание. Глаз не видит даже. Но можно чувствовать и осознавать это.
Все от честности и признания. Каждому ли честность или, чтобы отдавать, честность, она ли и старому-престарому кресту из Некрополя, что у церкви Малого Вознесения? Там ли правда, где был страх? И шумит Тверская… Не в том ли суть, что ты испытываешь добрые чувства ко всему живому и безобидному? Зря нельзя обижать и букашку. Хорошо, я поставила восковую свечку в церкви Малого Вознесения. Мали ли что может случиться за поворотом.
Все опять движется и убыстряется, скользит. А за поворотом мелькает ушами толстый Микки Маус, может, он хочет надуть, обворовать, в один короткий момент намыть себе руки, забывая и правду. Лучше в голову не брать такое.
Захожу в «Бахетле», там пахнет свежим хлебом и пряностями. Вот что меня взбодрит. Хотя давно закрыт военторг, отдам дань всему: и вкусу, и моде, и тому, что пережила. В горле давно непонятный привкус беды, и горчит без всех восточных пряностей. Выхожу на Калининский проспект. Всегда впереди горит рубиновая кремлевская звездочка.
Ведь тропинка-то моя вечерняя, дождливая, когда мало кто на улицу выглянет. А звездочка горит яркая, как путеводная, прямая к ней дорога по Калининскому.
Таков и мой путь, будто без окончания. Я сжимаю сумочку, там всегда камешек-сердечко, брелок. Он моему любимому.
17.05.17
Обед Енютина
Все началось с приказа управы быстро убраться на почте перед зданием администрации города. Население вдруг всколыхнулось, точно пламя возгорелось от одной искры, упавшей из трубки неаккуратного куряки. Старых куряк много было в городе. Раньше они сидели на лавочках за кустами дикой айвы. А теперь попрятались по квартирам из-за городского шума и грохота. И улицы в городе стали пусты, почти голы. По ним обычно ходили гости столицы, приезжие и студенты.
Паника началась из-за того, что перед почтой опять стали отбивать каменную плитку. Народ так и повалил на улицу. Но этого оказалось мало. Откуда ни возьмись, а наверное, прямо с больничных коек, где больных держали чуть ли не под замком, тучные мужики повалили на городские точки, будто с цепи сорвался затравленный зверь.
Мужиков точно кипятком ошпарило из-за объявления срочно мобилизироваться. Ну, раз перестраивают в городе, приходится терпеть временные неудобства.
Только непонимающие лица стали чаще появляться перед кассами магазинов, банков, почты, аптеки, в столовых. Здоровые молодые детины так и падали на обеденные столы грудью, требуя сытного обеда. Тучные мужики чуть ли не ложились на кассы. Народ, особенно, слабый пол, стоял обескураженный новой ситуацией. Хотя на общем фоне перестройки люди соблюдали спокойствие.
Вдруг на ближайшей станции метро внезапно раскрылась террористическая группировка. В городской столовой, куда частенько заходил обедать Енютин, прокатился мандраж. Теперь там всех проверяли чуть ли не за каждую тарелку супа.
«Точно огневой террор плавал именно в столовой тарелке», – думал Енютин.
Террор действительно был плавающий. Никто не знал, где, когда и как мог произойти взрыв или поджог. То ли волчий закон бандитов искал свои условия для действий, то ли он расписывал свои опознавательные знаки заранее. От этого городскому мужику стало не легче.
Енютин никогда не допускал излишеств. Он держал себя аскетично, экономно и считал, что мужчина должен всегда жить как простой солдат. Получив свои талоны на обеды в столовой, он одним из первых занял очередь за пайком.
Местные жители давно проведали про все мероприятия, что контролировала управа. Люди интуитивно чувствовали: например, в одиннадцать часов почти все соседи в доме покидают свои квартиры, в четырнадцать часов, после полудня, чаще возникают местные скандалы. В понедельник, что называют черным, может кто-нибудь умереть. А в четверг будут думать про хозяйственные дела. Обычно знали, что вторник – день скандалов, невезения, увольнений или просто несчастных случаев. По вторникам старушек чаще увозила скорая помощь, что-то не ладилось и вообще бывали чаще экстренные вызовы.
Енютин давно чувствовал неизбежность всех скользких и щепетильных ситуаций. Хотя старался уходить от столкновений с непредвиденным. Даже замкнулся в себе, скуксился, сжался, как пескарь в тине. Все для того, чтобы стать незаметным для других. Но и такой ход не очень-то подействовал положительно.
И вот он опять, как нарочно во вторник, приперся в столовую, в день, когда вечно кричат, скандалят, пишут в жалобную книгу, и занял в сторонке свою очередь.
Очередь, как всегда, шла. Он взял свой паек, хотел быстро сложить поклажу в сумку и уйти, как вдруг его что-то интуитивно схватило железной рукавицей и потребовало:
– Разве смел ты это брать?! Отвечай теперь! Тут же выкладывай, зачем ты тут!!! Вот именно, тут, а не три шага отсюда.
Енютина точно рассекла молния. Он затрясся, точно сзади его чем-то ошпарило.
– Как зачем?! – замер вопрос в его голове.
Прямо на него шла вперед пышной грудью широко улыбающаяся санитарка.
– Я пришел затем же, что и все остальные, – стал убеждаться Енютин.
Уборщица бросила на него недоверчивый взгляд, мол, чего это он, Енютин, так всем мешает.
– Кто же я тогда, что нельзя пройти? Не в окно же мне лезть в таком случае. Всем до меня нет дела, точно не видят, как котята, что мне не досталось места и так.
Енютин фыркнул даже.
– Все как под воду ушли. Не Донбасс же, право. Все зады свои пристроить успели. А я тут стой.
Енютин, как гора, двинулся к ближайшему стулу и перелил на нем свой суп. Даже к столу не приблизился. Места для него там явно не оказалось.
– Ну, не знал, что я такой дрыщ. Наплавался уже с этими щами вдоволь.
Щеки у Енютина раскраснелись, как у копченой утки. Будто он сам попался на раскаленный вертел и ему изрядно нарумянили бока. О чем он и сам не ведал.
– Вот так и бывает. Угощение-то мимо, как сквозь меня пролилось. А я-то думал, обеды давать будут.
06.06.17
Вирус «Я»
Все началось с того… Даже нельзя назвать, с чего все началось. Или оттого, что одно единственное спасительное место, которое раньше могло определить твое достоинство, вдруг пропало. Вернее, его убрали. Убрали быстро, моментально, непредугаданно.
Куда теперь? Свет большой. Имеет четыре стороны. И школьные предметы знают все ясно. В счастливой стране воспитывались.
Все дерево отношений во мне превратилось в маленький теремок-точилку, что компактно уместился в кармашке возле моего сердца. Внутри заговорило непонятное существо, которое и было, наверное, сутью всех прожитых лет. Все, что порвалось снаружи, вылетело из меня непонятным ворохом, высыпалось, превратившись в некий эффект игры. Что накопилось в моем воображении за много лет, стало жить, осело в одной лишь точке моего организма, точно прививка.
Что это за существо, нельзя было объяснить. Оно было похоже и на собаку, и на амебу, и на… ну, можно сказать, и на удава, и на растение. Можно перечислять бесчисленный биологический ряд всего живого на Земле.
Только однажды это существо выросло из меня и стало вырываться наружу. Ему явно было неудобно со мной. Оно воевало внутри меня, сковывало, мешало мне и развязло во мне настолько, что вообще не могло никак совладать с окружающим светом. Стало поддаваться вредным привычкам, шло на обман, как на сладкие конфетки, и предавалось пагубным влияниям. Это было тяжело нам обоим, чувствовала я. Существо решило все-таки избавиться от меня, выйти наружу, разрушив все мои занятия до основания.
И я решила проводить своего временного жителя, вернуть его обратно, откуда оно вышло. Я приехала на то старое место, где и происходило все, что стало поводом к моей деятельности. На то место, которое некогда я считала родимым, матрицей, что питало и вдохновляло меня долгие годы. Существо сроднилось со мной, превратившись чуть ли не в мое «Я» и двигало не только мной, моим сознанием, но и той улицей, где все происходило, домами, что менялись год от года, людьми, что тоже менялись, как привычный образ жизни.
Все перемешалось там. Только мое «Я» упрямилось и было недовольно, бастовало, сопротивлялось и митинговало со страшной силой. Хорошо, я слышала его мятеж внутри себя, хотя сильно расстраивалась.
Упрямое «Я» тыркалось во все стороны. Оно вырывало из моих воспоминаний различные эффекты. Иногда казалось, что я перемещаюсь вместе с ним по всему миру, подхватываемая колдовством джинна, превращая мой эффект присутствия в постоянный смысл, забывая при этом о настоящей реальности. Я решила избавиться от навязчивого «Я» и запереть его под тяжелый спуд.
«Я» сидело наказанное долго-долго, хотело вырваться и опять же надеть свои очки, как вдруг… Это произошло внезапно, точно гавкнула собака. «Я» решило разрушить все преграды, будто выпрыгнуть из котла. Словно пушки двинулись на поле сражения. Казалось, «Я» искало свою славу.
Но… вышла жалкая картина. Оно превратилось всего-навсего в огнедышащего змия, чтобы вылететь и где-нибудь устроиться на новом месте. Устроиться поудобнее лентяйке «Я» хотелось как можно быстрее, поразив при этом слабый податливый организм и превратившись в обычную оболочку, нечто, похожее на вид.
«Злая шутка! – думала я. – Интрига судьбы, опасная игра, вирус жизни».
«Я» смотрело теперь прямо на себя в зеркало:
– Видишь, это такой человек. Какая разница, кто он – африканец, китаец, эскимос, европеец. Это уже уравнение на обе стороны – с запада на восток, с севера на юг, долгота и широта ходят по параллелям, как «я – это я».
28.06.17
Слива
1
Растет у самой дороги старая пышная слива, большие сочные плоды дает она каждый год. Рядом дом, там живет Петр Григоров. У него большое хозяйство, собаки, он читает книги и любит критиковать. Такой дотошный человек этот Григоров. Страсть у него до литературы. Сам-то не пишет ничего. Но есть у него друг, писатель Никитин Павел Семеныч. К нему он всегда на «вы». Частенько он приглашает его, как старого приятеля, посидеть у сливы, поговорить о том о сем и о чем-нибудь между делом тоже. Давно их дружба крепко завязалась, не разлей вода. Только один его сосед Иван Федоров, любопытный и страшный ротозей, постоянно вставляет свои вопросы, когда приятели отдыхают вместе. Продыху от него нет, зануда такая, как говорят некоторые, не человек, а заноза.
Каждая встреча друзей не просто абы-кабы, а целое событие, будто они полжизни друг друга не видели или съехались из какой-либо непроглядной дали.
Это и понятно: каждый своим занят, а дружба – это нечто особое, что-то вроде церемонии. У каждого своя церемония: маленькая, большая, настоящая или вроде некой игры, может даже детской, а может, рисковой и опасной.
Вот снова поспела летом слива, вышел Петр к дороге посидеть, а сам Никитина ждет, писателя своего знакомого, и просит его посидеть с ним рядом.
Вот сидит Григоров под сливой, а рядом ручей подмывает дорогу и журчит, так и заслушаться можно. И вдруг среди шума неясно кто-то говорит:
– Уж очень ты официально. Как на пенсию ты вышел, министр бы из тебя отменный стал. Строг из тебя отец.
Петр поднял голову и обрадовался. Перед ним, будто само явление, прямо, как стена, стоял Павел Никитин.
– А-а-а, Павел Семеныч. Заходи, отдохни со мной. Давно не видал тебя, заработался ли? Что у тебя за станок такой?
– Писательский, все бумаги одни шелестят, шелестят.
– О чем ты все? Как бы судьбу свою не прогадал.
– Она, и так одна бумажка.
– Бумажка-ромашка. Строчишь ты за своим станком, как из пулемета.
– Да, крошить почемучек я давно умею. Будто мишени, сбиваю их: «А судьи кто, а судьи кто?» Вот завел себе Гаврика. Каждый день теребанит в оконную раму про свою почту. Одно и то же, одно и то же.
– А ты дай ему поклевать. Почувствует, какой твой хлеб.
– Устал.
– Лучше расслабься, поболтай. А-то только занят. Я-то давно за ворота не выхожу, возле своей сливы отдыхаю. Люди не промах. Вот так жизнь и парится, что жарко, наверное, и там, на верхах, такое же вроде.
– И ты проветрись.
– Ну, рассказывай, какой ты теперь.
– Вот ты просишь меня – расскажи. А у меня не все так гладко, как может показаться на первый взгляд.
– Все равно рассказывай! – стал настаивать Петр.
Павел вздохнул и начал:
– Вот сижу я за столом, как на вышке, на пике ее, и со страхом смотрю вниз, где творятся ужасы, мучения. Много загублено людей. И сам страдаю от этого. Кто поднялся на ту гору, тот и писатель. Такая зоркая он птица. Да в небе-то корма нет. Вот и спускается писатель на землю, чтоб покормиться, а потом опять за перо.
– Хищный ты до своей работы. Хоть бы одно свое перышко обронил, чтобы знать, какое оно. Своих-то птенцов давно летать обучил?
– Думаешь, легче от этого, когда в мире все одинаковы перед Богом?
– Чего болтаешь? Лучше бы занимался делом.
– Хочешь, чтоб я ушел надолго ото всех, заперся в свой угол за бумагами?
– Да, потом набегут журналисты, корректоры, редакторы. И станут отмывать тебя дни и ночи, дни и ночи. Это я помню. Столько было шумихи во дворе, целый переполох. Все думали, свадьба. А там одни бумажки по свету разлетались.
– Целые года продолжался переполох.
– Вот-вот. Большой ворох мусора выбросили за делом.
– Это больно. Своя тельняшка ближе к телу. А тут каждый просит ее поносить. Поматросит, ну и бросит, получается.
– Да все это вроде сказки.
– Теперь это сказки. А кабы надеть ту шкуру, посмотрел бы я, как звать на помощь прибегут. «Полундра-а-а!!!» – вот что это такое.
– Думаешь, я смог бы?
– Не каждый выплывет на берег после такого кораблекрушения.
– Ведь такая мойка на кораблекрушение не похожа. Ведь любопытным только из-за зеркала видно было.