– Ты разве не помнишь, у меня запись, – сказал Пьер, в свою очередь с огромным удовольствием подчеркивая, что не он один невнимателен к делам супруги, но и наоборот.
– Ах да, верно, – притворилась Анника смущенной.
Эти телезаписи были для Пьера весьма важными с точки зрения самооценки, примерно раз в месяц ведущая музыкального канала собирала самых известных парижских музыковедов, чтобы проанализировать новейшие диски, фильмы и книги о музыке, беседа, правда, шла в духе легкой болтовни, но давала возможность блистать остроумием, и Пьер всегда был горд, если ему удавалось сказать что-то меткое.
Они договорились, что встретятся дома, Пьер добавил настойчиво, чтобы она не скупилась и взяла такси, поцеловал ее бегло в губы, и Анника вылезла из машины – при всей галантности мужа было бы чересчур ожидать, чтобы он вышел и открыл для нее дверцу, современные европейцы так себя не вели.
Минутой позднее она уже шла по окрашенным в белый цвет коридорам театра, отвечая на приветствия оркестрантов, хористов и швей. Сегодня должна была состояться первая репетиция в костюмах, но обычного оживления это в Аннике не вызывало, постановщик и художник были из Германии, и что у немцев абсолютно отсутствовало, так это вкус – наоборот, казалось даже, что они получают какое-то особое удовольствие от уродования всего. Пьер полагал, что в этом выражается комплекс вины по поводу Второй мировой войны – немцы, вываливаясь в грязи, упивались своим унижением; может, муж и был прав, но что от этого Аннике? Костюм она уже видела на примерках, и никто не мог бы ей внушить, что он красив, вместо бального туалета девятнадцатого века ее Виолетте пришлось надеть простенькое платьице с пуговицами спереди, иными словами, почти халат. Правда, сидел «халат» на ней неплохо, французы умели даже самый жуткий костюм сшить так, чтобы он изящно облегал тело, но это было небольшим утешением. С завистью Анника думала о временах, когда постановщики и художники старались имитировать особенности эпохи, это было, кстати, не так давно, судя по видеозаписям, всего лишь лет двадцать назад – теперь же исторические костюмы стали редкостью, которую позволяли себе только самые богатые театры, и то не всегда, остальные экономили как на тканях, так и на декорациях, перенося действие в наши дни.
В гардеробе, который своими выкрашенными в синий цвет шкафчиками и полочками напоминал Аннике ее «девичью» комнату в отцовском доме, все было уже готово, «халат» висел на вешалке, туфли, такие же простенькие, почти без каблука, ждали на полу. Надев платье, Анника на секунду остановилась перед зеркалом – действительно только на секунду, потому что никакого восторга зрелище не вызывало, и села за стол, чтобы поправить прическу и напудрить нос. Грим на эту репетицию еще не полагался, да и вряд ли тут вообще будет особый грим, постановщик добивался «жизненной правды» во всем, а в современной жизни ни одна уважающая себя европейка уже не красилась – кроме Анники, которая наперекор всем накладывала тени и подводила брови, не говоря о всевозможных кремах, и дневных, и ночных, от которых она не отказалась бы даже под угрозой смертной казни. «Неужели тебе нравилось бы, если твоя жена ходила по городу с блеклым морщинистым лицом, как все эти сумасшедшие феминистки?» – отвечала она на регулярные поддразнивания Пьера, мужа преследовали противоречивые чувства, с одной стороны, его тщеславию льстило, что его жена выглядит лучше, чем остальные, с другой же он стеснялся того, что Анника не желает придерживаться «передовых» воззрений. «Ты никогда не попадешь на сцену Опера, если пойдешь на прослушивание накрашенная!» – сказал он как-то ей с упреком. «Вот увидишь, попаду!» – ответила Анника, и, как обычно, оказалась права.
Радиоузел заработал, ассистент сообщил, что участников первого акта вызывают на сцену, он старался говорить медленно и ясно, чтобы иностранцы тоже поняли, это выглядело искусственно, но симпатично, и Анника улыбнулась. В коридоре она встретила Карлоса, тенор, на голову ниже Анники, шел со стороны своего гардероба, в клетчатой рубашке, линялых джинсах, с главным компонентом современной мужской моды, недельной щетиной на лице. Несмотря на убогий костюм, в маленьких карих глазах Карлоса сверкало безмерное довольство как собой, так и всем миром – и почему ему и не быть довольным, подумала Анника, тенора ценились высоко, так это было всегда, но в последнее время особенно, этот голос стал редкостью, и их гонорары были намного выше, чем у других певцов.
Они поздоровались радостно, как принято в театре, и пошли вместе дальше к сцене.
– А что, ваш костюм еще не готов? – сказала Анника mezza voce, на всякий случай интонацией обозначая, что шутит – тенора не всегда понимали юмора.
– Как же не готов? А это что? – ответил Карлос, торжественно показывая на рубашку, и лукаво добавил: – Честно говоря, я собирался задать тот же вопрос вам.
Они обменялись многозначительными страдальческими взглядами – не было такого певца, который не приходил бы в отчаяние от осовременивания опер, когда разговор сворачивал на эту тему, они ругали всласть диктатуру постановщиков, уничтожавших их жанр, и ностальгировали по времени, которого никто из них не видел, но о существовании которого они все прекрасно знали – о том времени, когда такой профессии, как постановщик, не существовало, были только дирижер, оркестранты и певцы.
Хор был уже на сцене, и, увидев, как они одеты, Анника чуть было не расхохоталась. Ну и зрелище! Карлосу хотя бы оставили рубашку, хористы же были вынуждены довольствоваться одними джинсами, при голых торсах. А хористки – бедные хористки! Все они, и молодые и немолодые, и худые и полные (больше полные, чем худые, пение добавляло веса) были облачены в самые что ни есть простецкие, различавшиеся только по цвету майки, оставлявшие бедра голыми, ибо юбок не полагалось.
Словом, не салон Мари Дюплесси, а дешевый бордель.
Мизансцены они репетировали всю предыдущую неделю, сегодня собирались их повторить, Юрген – так звали режиссера – хотел посмотреть, как движение гармонирует с костюмами. Такие наполовину «технические» репетиции были самыми противными, работа шла медленно, со многими остановками, петь во весь голос не имело смысла, да этого обычно и не требовали, но всего лишь обозначить мелодию тоже было нельзя.
Из зала на сцену поднялся Юрген, в элегантном белом костюме (сам-то он любил хорошо одеваться), поздоровался со всеми, сделал Аннике комплимент, мол, ей подходит костюм (Анника проглотила это с кислым видом), сказал художнику, что он «очень доволен», и бросил быстрый взгляд в сторону оркестровой ямы. Джованни еще не было, но вот подошел и он, со своим обычным рассеянным видом, взялся за дирижерскую палочку, и когда Юрген вернулся в зал, за свой пульт, репетиция началась.
Они прошли начало первого акта, в ходе которого злополучных хористок заставляли проделывать самые дикие вещи, болтать ногами, лежа на спине на диване, и даже имитировать половой акт, потом Бриндизи и дуэт. На последний ушла масса времени, поскольку Юргена все никак не удовлетворяла игра Карлоса, Анника толком и не поняла, чего именно постановщик от несчастного тенора добивается, тот, по ее мнению, был достаточно романтичен и влюблен – но кто знает, может, как раз это режиссеру и не нравилось.
После короткого перерыва довольно долго провозились со сценой, где гости расходятся, и Анника уже стала побаиваться, что до ее арии сегодня так и не дойдут, но Юрген внезапно остановил репетицию, отправил хор домой, и Анника осталась на сцене одна.
Как создать верный внутренний настрой для последующей сцены, она придумала давно – ее всегда забавляло, что начальные слова ее арии, «…è strano, è strano…», означают по-итальянски то же, что по-русски – странно. Анника не однажды пыталась выяснить, совпадение ли это, или русские, недолго думая, просто переняли это слово у итальянцев, но никто не знал. В любом случае, это выглядело немного комично – точно так же, как выглядело слегка комичным и внезапное признание в любви молодого дворянина ей, падшей женщине.
Вот это сходство она и использовала, дальше, когда правильное состояние было поймано, все шло уже просто, слова арии говорили сами за себя, не было нужды что-либо придумывать – сожаление по поводу неудавшейся жизни, мрачные, предугадывающие скорую смерть мысли, отчаянный, искусственный порыв веселья, и беглый луч надежды, когда вдруг померещился голос Альфредо. Мизансцена, к счастью, была самая обыкновенная, она должна была сесть перед зеркалом, начать снимать – воображаемый – мейкап, а в начале кабалетты встать и посмотреть вдаль.
Но как только она спела первые ноты, Юрген вмешался.
– Секундочку, пожалуйста.
Оркестр прекратил играть.
– Мадам Буридан, у меня возникла одна идея… – начал Юрген в микрофон, но не продолжил, а неожиданно вскочил и пошел в сторону сцены.
Мадам Буридан – это была она, Анника. Когда они с Пьером начали свою совместную жизнь и работу, сразу возник вопрос, под каким именем Аннике во Франции выступать. Свою фамилию Пьер отверг, она была весьма обыкновенной и не позволила бы создать вокруг Анники легкую таинственность, которую муж считал необходимой. Фамилия самой Анники, Лоодер, в эстонском написании выглядела бы глуповато, Пьер предложил поменять ее на французское Lauder, но это в свою очередь не понравилось Аннике, она не хотела, чтобы ее связывали с парфюмерной фирмой. Вот тут ей и вспомнилась девичья фамилия бабушки Виктории, которой дядя Пээтер уже пользовался в качестве псевдонима. Пьер эту идею одобрил, и она стала Буридан.
Поднявшись на сцену, Юрген подошел вплотную к Аннике и сказал приглушенно:
– Мадам Буридан, по-моему, эта мизансцена слишком обыденна. Я долго думал, как бы ее оживить, и сегодня ночью меня озарило. Тот текст, который вы поете – Виолетта словно обнажается перед публикой, не правда ли?
– Скорее, она разговаривает с собой.
– Ну, это почти одно и то же. В любом случае, в этой арии она до предела честна, так сказать, совершает духовный стриптиз.
– Возможно, в какой-то степени, – согласилась Анника неохотно.
– Ну так себя и ведите.
– В каком смысле?
Анника почувствовала, что краснеет.
– В самом прямом. Садиться не надо, останьтесь стоять, и с первой же фразы начните расстегивать платье. К quell´amor ch´e´ palpito пуговицы должны быть расстегнуты, там сделаете небольшую паузу, а когда дойдете до Sempre libera, срываете с себя платье, отбрасываете и допеваете арию – словно вызов, стоя посереди сцены, лицом к публике. Все понятно?
Анника была так потрясена, что не смогла произнести ни слова. Пока она думала, что и как возразить, Юрген уже повернулся к ней спиной и спустился обратно в зал.
Джованни, который их разговора не слышал, посчитал, что обо всем договорились, поднял палочку и подал Аннике знак – первые ноты она должна была спеть без оркестра.
Хорошо, подумала Анника, петь я могу.
– …è strano, è strano… In core scolpiti ho quegli accenti!
На секунду вмешались смычковые инструменты.
– Sari’a per me sventura un serio amore? Che risolvi, o turbata anima mia? Null’uomo ancora t’accendeva, – продолжила она, но в музыку уже врезался голос Юргена:
– Стоп!
Джованни отпустил палочку, наступила тишина.
– Мадам Буридан, будьте любезны, начните раздеваться с первых же нот, а то вы не успеете…
Анника почувствовала, как вдруг все взгляды обратились в ее сторону – Джованни, оркестранты… Даже Карлос, до реплик которого была еще пара минут, появился в кулисах и оттуда наблюдал за происходящем.
– Прошу с начала! – произнес Юрген требовательно.
Анника бросила умоляющий взгляд в сторону Джованни – ну скажи что-нибудь, защити меня, но дирижер, в повседневной жизни чрезвычайно скромный, даже стеснительный, смущенно смотрел в сторону, словно давая понять – это не мое дело, у каждого своя работа…
– Ну что ж, – подумала Анника. – Может, это и не так страшно…
Голых певиц она видела немало, это было словно манией – раздеть всех женщин, началось все с кинодив, дальше перекинулось в драмтеатр, а сейчас и в оперу. Правда, она сама всегда была уверена, что ничего такого никогда делать не будет, однажды, в начале карьеры, на нее в этой самой «Травиате» пытались надеть какую-то прозрачную хламиду, под которой было настоящее проститутское белье, однако она устроила скандал и костюм поменяли – но то случилось в провинции, где нравы были на ее стороне, директор театра отнесся к ее протесту с понимаем, и помощь Пьера даже не понадобилась – но тут был свободомыслящий Париж.
– …è strano… è strano, – начала она, подняла руку к верхней пуговице, но сразу же отдернула ее, как ужаленная.
– Нет, – сказала она, поняла, что интуитивно заговорила по-эстонски, и повторила по-французски: – Non.
– В каком смысле – нет? послышался на весь зал удивленный голос Юргена.
– Я этого делать не буду. Я певица, а не стриптизерша, – выпалила Анника громко.
При последних словах через оркестр словно прошел шорох и Анника сразу пожалела, что ответила так резко. Пожалела, но в следующую секунду подумала – к черту, конфликт, так конфликт.
Сердце билось, лицо пылало, может, было бы правильнее сойти со сцены и сесть в первый ряд, но Анника нарочно не двинулась с места – пусть видят, что она не боится Юргена. Она достаточно хорошо узнала западных мужчин – при всей внешней самоуверенности они были невероятно трусливы.
Однако, она не учла, что публичный бунт не оставляет Юргену выбора.
– Мадам Буридан, вы говорите так, словно вы считаете себя в чем-то лучше стриптизерш, – продолжил тот холодно. – Это опасное заблуждение. И вы, и они артистки, и ваше тело – это ваш рабочий инструмент.
– Мое рабочий инструмент не тело, а голос.
– В таком случае я советую вам переквалифицироваться в камерные певицы. В опере с такой философией делать нечего.
Последняя фраза звучала настолько категорично, что Анника поняла – теперь у нее нет выбора.
– Значит ли это, что я снята с роли?
– Если вы откажетесь выполнять творческую задачу, то можете интерпретировать это именно так.
Вот и все, подумала Анника. Прощай, Шатле, прощай, Виолетта! Конечно, она же не примадонна, с капризами которой считаются, она всего лишь одна из многих перебравшихся после падения железного занавеса с Востока на Запад певиц, таких, как она, великое множество, не разденется одна, это сделает другая, в вокале современный зритель все равно не разбирался, главное, чтобы фигура была тип-топ!
Она повернулась и прошагала стремительно, с гордо поднятой головой, через кулисы в коридор, по пути чуть было не сбив с ног Карлоса, который оживленно обсуждал что-то с электриком.
Глава третья
Певицы и проститутки
Чего не увидели Юрген, Карлос и оркестранты, то могли мельком лицезреть два молодых хориста, появившихся в коридоре как раз в тот момент, когда Анника мчалась к гримуборной – ей было так невтерпеж убраться из этого здания, что она стала снимать «халат» уже по дороге. Пусть таращатся, подумала она равнодушно, она уже давно презирала западных мужчин, ставших рабами голого женского тела. Куда пропало их чувство чести? Так ли подобало вести себя потомкам рыцарей и трубадуров?
Молния жалобно завизжала, когда Анника гневно застегнула ее, свитер она таки надела сначала наизнанку, затем села – в последний раз! – на модный и неудобный алюминиевый стул, натянула сапоги, с молниями которых обошлась все же осторожнее – новые сапоги стоили немало даже в ситуации, когда с гонорарами все было в порядке, вскочила, схватила куртку, шарф, шапку и сумочку, убедилась, что все это одновременно нести в руках невозможно, быстро влезла в куртку, вышла в коридор и помчалась, ни на кого не глядя, к выходу, краем глаза все-таки примечая заинтересованные взгляды идущих навстречу – в театре скандальные новости распространялись молниеносно. На выходе с ней пытались заговорить, но Анника не замедлила шага и, как это ни невежливо (в чем сторож-то виноват?), даже не попрощалась, кто знает, может, она и дверью бы хлопнула, но это, увы, было невозможно – новомодная тяжелая дверь не слушалась тебя, а закрывалась только с той скоростью, которая нравилась ей самой – как и жизнь.