V
III
Тихон открыл глаза и рывком сел в спальнике. Тяжело переводя дыхание и слыша гулкие удары собственного сердца,он вначале увидел блестящий никелем «мерседес», а потом уже смеющегося Валерку, стягивающего с себя майку.
– Ну, брат Тихон, ты и спишь! – удивился Валерка. – Поднимайся, несчастный, и смотри, что я привез… – Валерка выволок из багажника огромный полосатый арбуз и выжидающе уставился на Тихона. – Ну и как?
– Здорово, – Тихон полез из спальника, не в силах встречаться с Валеркиным взглядом.
– Знаешь, сколько он весит? – гордо спросил Валерка, вслед за арбузом извлекая из хозяйственной сумки обильную снедь…
«Неужели он и в самом деле ее не любит? – сворачивая спальник,думал Тихон. – Неужели он не видит, какая она! Приехал и рассказывает мне про арбуз. Ему и дела нет, что мы вдвоем провели здесь ночь… Да, наверное, не любит… А она его? Вот такого, узкоплечего, без единого волоска на груди, в смешно сидящих на нем плавках? Черт их тогда поймет, баб этих, если они таких вот любят».
– Что ты такой квёлый? – вдруг заметил Валерка настроение Тихона.
– Не выспался.
– А ты что, здесь, у костра, всю ночь кемарил? – удивленно спросил Валерка.
– Ну, а где же еще…
– Вот чудак! – Валерка захохотал. – Рядом палатка, все триста двадцать удовольствий, а он у костра загибается… – Валерка вдруг понизил голос и кивнул на палатку: – Ну и как она?
– Что? – Тихон невольно вздрогнул.
– Как она, говорю, реагирует?
– А никак… Женить тебя хочет на себе, – с мстительным удовольствием ответил Тихон. – На меньшее не согласна…
– Да ну! – Валерка нахмурился. – Так и говорит?
– Примерно…
– Вале-е-е-рик, – послышался тягучий, обрадованный голос из палатки, – ты уже приехал? А почему не идешь ко мне-е?
– Ладно, брат Тиша, – разводя руки, прошептал Валерка, – потом договорим…
– Иди-и сюда, – томно позвала Лена, – я соску-у-училась…
Тихон побледнел и быстро пошел вниз по косогору, по которому всего несколько часов назад поднимался вместе с Леной. Он не хотел, но все-таки думал о том, что сейчас происходит в палатке, втайне не веря, не в силах поверить в то, что Лена с Валеркой может быть такой же, какой была с ним…
I
V
Тяжело усталый, нисколько не взбодренный холодной ключевой водой, Тихон медленно и неохотно возвращался к стану. Солнце, взбираясь все выше по невидимой нитке-паутинке, начинало припекать, и Тихон машинально определил, что теперь никак не меньше одиннадцати часов утра. Постепенно стихали голоса утренних птиц, лишь сизый дрозд настойчиво продолжал выводить свою мелодию, да далеко в лесу дважды прокуковала кукушка.
–Ты где пропал, брат Тихон? – недовольным голосом встретил его Валерка. – Мы тут давно все приготовили, слюнки пускаем, а он… Давай, садись скорее!
Тихон подсел к «скатерти-самобранке», стараясь находиться пообочь от Лены, чтобы не встречаться с нею взглядом, и вообще – не видеть ее счастливое, улыбающееся лицо.
– А Ленка на тебя обижается, – сказал Валерка, разливая сухое вино в стаканы.
Что-то внутри Тихона охнуло и оборвалось, и он поспешно отвернулся, якобы удобнее устраиваясь у стола…
– Говорит, – продолжал безмятежно-довольный Валерка, – что ты мало внимания ей уделял, все убегал куда-то… Что же это ты, брат Тиша, женщину одну посреди ночи бросаешь? Нехорошо… А вообще-то, – вдруг покосился на Лену разговорившийся Валерка, – кто вас знает, чем вы тут на самом деле занимались, пока я машину ремонтировал? Но это – потом… С этим я отдельно разберусь… А сейчас – давайте выпьем… Давайте выпьем за настоящую дружбу и любовь! – с пафосом воскликнул Валерка, чокаясь стаканчиком с Леной и Тихоном…
– А со мно-ой?
Тихон вздрогнул от неожиданности, оглянулся и встретился с прямым взглядом круглых смеющихся глаз. Какое-то странное выражение этих глаз на мгновение словно бы загипнотизировало его. И лишь потом, много позже, Тихон понял, что за долю секунды он в ее вертикальных зрачках успел разглядеть улыбчивую насмешку, которой его спутница по июньской ночи как бы говорила: мы-то с вами хорошо знаем, как все было на самом деле, но никогда и никому об этом не расскажем…
Запрокинув голову, Тихон одним махом выпил вино, с презрительным любопытством прислушиваясь к тому, как что-то истончается и стекленеет у него в душе.
Принцесса северного сияния
Дочери Анастасии
I
На улице пуржит, и в доме тем уютнее, чем сильнее бьются в стекла порывы ветра, с шорохом рассыпая снежную крупу. Макушки тополей вздрагивают от этих порывов и тянут к окну бледно-зеленые, словно бы выгоревшие на солнце, голые ветви. Возле табачного киоска, который виден из кухонного окна, останавливается высокий мужчина в лисьей шапке. Он достает деньги из внутреннего кармана и протягивает в окошечко. Получая взамен блок сигарет и сдачу, мужчина неловко принимает деньги, и ветер тут же вырывает из его рук одну бумажку. Она, переворачиваясь, летит вначале по воздуху, затем падает на черный, выметенный дворником, тротуар и несется куда-то в сторону реки. Мужчина, сделавший за нею несколько шагов, безнадежно машет, плотнее запахивает утепленное кожаное пальто и торопливо пересекает улицу. Тетя Нина из табачного киоска приоткрывает дверь и поверх очков смотрит вдоль тротуара. Но бумажку даже с пятого этажа уже не видать. И тетя Нина, сердито поправляя очки, с треском захлопывает дверь. Маленький серый комочек, притаившийся за асбестовой трубой, сквозь которую протянуты в деревянный киоск электрические провода, испуганно взмахивает крыльями, и его тут же сносит ветром на молодой тополек. Распушив перья, воробышек недовольно встряхивается. И вновь только снежные змейки струятся по черному асфальту, да изредка пробегают осторожные машины, подслеповато вглядываясь в улицу залепленными снегом фарами…
Настёна вздыхает, поправляет на плечах теплую шаль и, подперев мягко-округлый, почти детский еще подбородок, вновь смотрит в окно. Теперь ее внимание привлек дядя Вася из соседнего дома. Он на своей инвалидной машинке заехал в небольшой сугроб, который намело возле детской площадки, и никак не может выехать из него. Смешная с виду машинка вздрагивала, дергалась, пытаясь вырваться из внезапного плена, и вместе с нею вздрагивала и раскачивалась Настена у окна. Наконец, словно выбившись из сил, машинка затихла, распахнулась широкая низкая дверка, и из нее вывалился на снег безногий дядя Вася. Сутулясь из-за костылей под мышками, он посмотрел под колеса, достал лопату с короткой ручкой и, присев на култышки, начал потихоньку копать. Коротенькие костыли торчали в снегу, и было как-то странно и нехорошо на них смотреть. Потом из подъезда выбежал молодой и сильный парень в синем спортивном костюме с белыми, широкими лампасами. Он, как показалось Настене, шутя подтолкнул машину плечом, и она выкатилась на ровное место так охотно, что ему даже пришлось придержать ее. Дядя Вася, вновь повиснув на своих почти детских костылях, снизу вверх протянул руку парню и потом ловко вскочил в машинку. Из тонкой выхлопной трубы выплеснулся сизый дымок, машинка дернулась и покатила по двору. Молодой и сильный парень проводил ее взглядом и убежал в свой подъезд. Узкие колеи, оставшиеся от колес в сугробе, задымились под снегом, и очень скоро затянулись им, словно лейкопластырем…
Настена вновь поправляет шаль на плечах. Вместо левой, она опирается подбородком на правую руку, и в это время в зале звонит телефон. Настена вздрагивает от неожиданного звонка, спрыгивает с табурета, на котором стояла коленями и, чувствуя, как покалывает затекшие ноги, не спеша идет к надрывающемуся от звонков телефону.
– Да, – тихо говорит она в трубку и смотрит при этом на небольшой пейзаж Айвазовского, помещенный в небрежно сбитую рамку, покрашенную золотистой краской.
– Настенька, доченька, – слышит она голос матери, – ты пообедала?
– Конечно, – отвечает Настена.
– А что ты ела?
– Грибной суп и салат.
– Вот и молодец, – вздыхает мама. – А уроки приготовила?
– Нет еще…
– Что же ты делала?
– В окно смотрела, – все так же тихо отвечает Настена.
– Ну и ладненько, – растерянно говорит мама. – Но ты все-таки про уроки не забывай… Хорошо?
– Хорошо, я не забуду.
– Ладно, доченька, меня зовут…
– А на дачу мы поедем? – Настена упорно и сосредоточенно рассматривает морской пейзаж.
– На дачу? Не знаю, в такую погоду вряд ли…А ты хочешь на дачу?
– Да…
– Ты ведь знаешь, это надо с отцом решать… Все, Настюха, до вечера.
– До вечера.
Настена положила трубку на рычаг, подошла к картине и потрогала то место, где на морскую гладь падает пучок света от невидимой луны. Но она ничего не почувствовала от этого прикосновения, только шероховатую поверхность кем-то сделанной копии…
Минут через двадцать телефон зазвонил вновь. На этот раз она услышала голос Миши Горелкина, и несколько оживилась, что было заметно, впрочем, лишь по проступившему румянцу на ее бледных щеках.
– Настя, ты опять сонная?
– Нет.
– Что – нет! Я же слышу.
– Я во сне по телефону не разговариваю, – очень серьезно ответила Настена и присела на тахту рядом с телефонным аппаратом.
– Ладно, не разговаривай, – видимо, Миша ухмыльнулся. – Вы на дачу едете или нет?
– Не знаю… Мама говорит, что в такую погоду вряд ли.
– Какая погода?! – вскипел Мишка. – Нормальная погода… В лесу сейчас тишина, только белки по веткам прыгают. Я не понимаю…
– А вы едете? – перебила его Настена.
– Конечно! Я, в случае чего, один поеду.
Вытянув округлые в коленях ноги и внимательно разглядывая тапочки с азиатским орнаментом, Настена спокойно сказала:
– Ишь ты, герой какой нашелся…
– В общем, вечером созвонимся, хорошо? А то у меня тут трубку вырывают, – послышался неясный шум, какие-то хлопки, а потом вновь пробился насмешливый Мишин голос: – Кирка-пробирка будет говорить…
– Настенька, здравствуй, – протяжно – ласково поздоровалась Кира.
– Здравствуй, Кира, – ответила Настя.
– Ой, Настенька, мне тебе надо столько-столько сказать, но при этом изверге разве можно спокойно поговорить по телефону…
– Тогда до завтра, да? – Настена живо опустила трубку.
II
На следующий день после обеда, когда низкое солнце, перевалив зенит, стало заглядывать в окна и в комнатах рассеялся тот особенно приятный зимний свет, которому радуешься, возвращаясь домой, уже с порога, Настена, вновь облокотившись на подоконник, смотрела на улицу. Метель прошла. Еще утром, когда она уходила в школу, суматошно раскачивались ветви тополей, и гремела водосточная труба над хлебным магазином, оторванная штормовым ветром в самом начале осени. Пронзительно-колючий, настывший во льдах и снегах порывистый ветер трепал полы ее шубки, раскатывался по теплым щекам, незаметно пробираясь под вязаную шапочку и что-то холодное, бесчувственное нашептывал в порозовевшие уши. Настена приподняла было руки, чтобы отогреть уши, но побоялась задавить этот шепот, такой тихий и беспомощный, как слепые котята, народившиеся у соседской одноглазой Мурки. А теперь вот ничего этого уже нет…Никуда не бежит ветер, на ходу подметая коробочки от мороженого, не хлопают плакаты с белыми буквами над зданием метеослужбы, не прячутся от его неловких, колючих прикосновений прохожие люди… Прохожие потому, что они проходят и проходят мимо дома, а люди – потому что все они – Человеки… Все, кроме одного – Мишиного папы…
– Настенька, доченька! – кричит из комнаты мама. – Ты уже собралась?
– Нет, – Настена глубоко вздыхает.
– Ну как же, доченька, – мать, уже в брючном костюме, с рюкзаком в руке, заглядывает на кухню. – Скоро папа приедет, а ты еще даже не переоделась.
Мама у Настены красивая. И зовут ее очень хорошо – Александра Николаевна. Она работает диктором на телевидении. Настена думает, что таких красивых дикторов, с таким приятным родным голосом и большими добрыми глазами нет даже в Москве. И за Москвою – тоже. И вообще нигде больше нет. Так она думает уже давно, четырнадцать лет.
– Доченька, вот твой лыжный костюм, переодевайся скорее… Что ты на меня так смотришь? Ты же в этом костюме поедешь?
Минут через десять Настена видит в окно, как подъезжает отец на белых «жигулях».Он всегда ездит очень осторожно и держится только правой стороны. Наверное, это потому, что папа у Настены близорукий человек… «Жигули» медленно разворачиваются и замирают у самого подъезда, перекрыв узкий проезд вдоль дома. Настена знает, что едва папа поднимется в квартиру, как ему начнет длинно и зло сигналить какой-нибудь таксист, и тогда он, роняя в прихожей вещи, сорвет с вешалки пальто и пешком бросится вниз…
– Доченька, папа уже приехал?
– Да.
– Покричи ему в форточку, чтобы он не ставил машину возле подъезда. Только осторожно, не простудись…
Настена видит, как ее папа вновь достает ключи и долго возится, открывая переднюю дверь машины.
Деревья, уставшие от ветра, понуро и терпеливо ждут весну. И даже сегодняшнему солнцу они совсем не рады, потому что оно не греет, а только светит, как настольная лампа. Можно было бы подумать, что деревья с осени спят, как медведи в берлогах, но Вилена знает, что это не так…
Отец уже поставил машину возле мусорных баков, где была небольшая бетонированная площадка. Он вытянул и поднес к глазам руку, а потом быстро пошел в подъезд.
– Доченька, – опять зовет мама. – Достань, пожалуйста, из холодильника пакет с мясом, а то мы его забудем. И положи в корзину хлеб.
Деревья оживают, когда на них садятся птицы, пусть даже самые маленькие, как эти вот суетливые и любопытные синички. Вилена это очень хорошо видит: ветви у тополей становятся мягче, кора теплеет, и бесконечно долго пружинит какая-нибудь веточка, радостно раскачивая крохотную птицу с хорошеньким зеленым брюшком и черным клювиком. А когда синички начинают прихорашиваться, поочередно приподнимая крылышки и выщипывая из-под них дневную усталость – деревья улыбаются им. Этого нельзя увидеть, как нельзя увидеть глубину моря на картине Айвазовского, это можно только почувствовать…
– Настенька, папа пришел? Налей ему чаю и сделай бутерброд.
Папа пьет чай с бутербродом и читает газету «Известия».И уже никто не говорит ему о том, что это вредная привычка. Папу зовут Эрнест Иванович. Когда-то, очень давно, жила его бабушка эстонка. Мама говорит, что она страшно похожа на нее. Папа преподает философию в институте. Они учились вместе с мамой в Московском университете, и еще с ними учился Мишин папа. Oни все там и познакомились…
– Настенька, доченька, ты что обуешь – валенки или сапоги?
Тетя Нина из табачного киоска опускает на окна деревянные щиты и запирает дверь. Суббота. У нее короткий рабочий день. Подбегает какой-то маленький человек в заячьем треухе и начинает размахивать короткими руками. Тетя Нина вновь открывает киоск и дает ему пачку сигарет. Маленький человек убегает, а тетя Нина долго возится с замком, опечатывая киоск…
– Спасибо, доченька, – говорит отец, – очень вкусный бутерброд.
Наверное, была у отца эта бабушка эстонка, потому что он как-то странно выговаривает все слова с буквой «ч». У него за этой буквой всегда угадывается звук «э». Может, это потому, что страна его бабушки тоже начинается с буквы «э»?
Звонит телефон, мама снимает трубку, и уже только по тому, как она говорит: «Да, мы готовы… Да, уже спускаемся вниз», Настена догадывается, что она разговаривает с Мишиным папой. Никогда больше не становится у нее голос таким неестественным и противным, каким он бывает, когда она разговаривает с Мишиным папой…
III
– Настенька, девочка, ты так повзрослела – я тебя не узнаю…
Это мамина подруга, Аглая Федоровна, редактор детских передач на телевидении. Наверное, поэтому ей кажется, что она хорошо понимает детей. А вот Настена давно уже знает, что Аглая Федоровна очень хочет выйти замуж. Теперь – за Феликса Купермана, которого они захватят по пути. Они бы, наверное, и еще кого-нибудь захватили, но больше нет места в машине.