Черт бы побрал эти пробки.
Черт бы побрал эту Москву.
Черт бы побрал это Шереметьево, эту Хайфу, из которой иначе как самолетом не доберешься - или я просто не знаю?
Черт бы побрал эти потные ладони, которыми я вцепился в руль...
Перевести дух. Ну, пробка. Самолет прибывает только через два с половиной часа, успею еще и цветы купить. А пока стоим, закажу-ка я нам пиццу побольше. Глупо, конечно, покупать цветы мужчине... Спрашивается, почему я никак не могу перестать задыхаться? Почему пальцы дрожат и промахиваются мимо клавиш мобильника? Дурак я, надо было сенсорный покупать...
Мы увидимся впервые за два года нашей переписки - и за много-много лет, прошедших с выпускного. Два года назад я, загрузив в такой же пробке Grindr и бессмысленно серфя эту выставку мускулистых и не очень торсов с подписью "встретимся сегодня вечером, длина члена...", вдруг увидел пол-лица - затемненного, не разглядишь, но почему-то показавшегося мне привлекательным. Обладателю лица было уже не двадцать, хотя в Grindr все поголовно молодятся. А этот указал, похоже, верный возраст, оказавшись моим ровесником. И искал он не кого-нибудь на вечер: в объявлении значилось "Познакомлюсь с хорошим русским парнем, желательно темноволосым и сероглазым". Насчет хорошего можно и поспорить, в остальном я вполне подхожу под это описание. Времени в пробке как раз хватило на то, чтобы написать любителю русских парней. Написать - и вскоре получить ответ.
Я подписался как "Одессит", и первое, что прочел от него, - "Я тоже с Одессы, а вы?"
Мы не увиделись ни в тот вечер, ни в последующий. Человек, спрятавшийся за никнеймом באַל-כאַלוימעס, обитал в Хайфе. Но зато мы писали друг другу километры, мегабайты писем. Мы говорили обо всем: о погоде, о случайных встречах, о работе, о музеях, о красивых домиках и кактусе на подоконнике, мы вспоминали одесские анекдоты и характерные одесские словечки. "Что вы знаете, Люся, Хайфа - это же пригород Одессы", говорил он мне. А я отвечал: "Москва, конечно, столица, но Одесса лучше..." И наконец, настал тот день, когда он мне впервые позвонил.
Я услышал его голос. Это было так... неожиданно, что я даже сначала ничего не понял, только горло перехватило, и где-то в области ключиц заколотилось сердце так, что я испугался.
- Мишка, - прошептал я, не веря себе. - Ты?
- Алексей Павлович... Люся... Стоп, Леха! Зайцев, ты, что ли?!
* * *
Мы росли на Молдаванке, в соседних дворах Земляничного переулка - знаете ли вы Земляничный переулок? Там финские домики, полные толстых кумушек, квартирантов, кошек, горластых детей, сплетников, рыбаков и черт знает кого еще. Тесная и шумная Молдаванка, щедрая мать наша, увитая виноградными лозами, с удобствами во дворе и натянутыми рядом бельевыми веревками, на которых сушатся шеренги ползунков и наволочек, а возле заборов стоят облезлые, сто лет не крашенные лавочки... На одной из таких лавочек восседали наши с Мишкой мамы: моя - пухлая, в розовой кофточке, с волосами, крашенным "Блондексом", и Мишкина, тетя Инесса - пышная, в цветастом платье и с волосами, крашенными "Иридой". Мишкин старший брат, Борис, опасливо оглядывался на них и удалялся за угол; мы знали, что там он покуривает со старшими пацанами, и за это тетя Инесса частенько ругала его так, что даже у нас дребезжали стекла. Потом мамы расходились по домам, и над переулком плыл запах стряпни.
- Бора, домой! Ты уже хочешь кушать! - зычно кричала тетя Инесса.
- Мам, я еще не хочу, - возражал Борис.
- Бора, не делай мне нервы, ты хочешь кушать. Бери Мишеньку и иди домой. Бора! - тетя Инесса быстро начинала сердиться. - Покажи соседям, что ты хороший мальчик, иначе будет такое, что с тобой еще не было!
"Мальчик" лет пятнадцати кривил пухлые яркие губы, уже опушенные первыми усиками, подхватывал Мишку под мышку и, невзирая на его протесты, тащил домой...
- Леша, - подключалась и моя мама. - Леша! Света!
Светка, моя сестра-погодка и участница всех наших игр - даже самых рискованных - фыркала, я тоже фыркал, но спорить с мамой не решался.
У тети Инессы жили квартиранты по фамилии, кажется, Гапченко, у них была дочь Леся, постарше нас. Мы с ней не дружили. А вот Борис присматривался к ней с интересом.
Иногда мы убегали к морю. С Борисом нас отпускали без родителей, так что мы ловили рыбу или отколупывали от пирса мидий и жарили их на тут же разведенном костерке. Леся все чаще присоединялась к нам, и все чаще получалось так, что мы с Мишкой и Светкой были сами по себе, а Борис и Леся - сами по себе.
Как же здорово было нырять с пирса в море! Мишка - как сейчас его помню: выгоревшие до неестественной рыжины темные вихры, белые зубы, вечно приоткрытые в улыбке, и ресницы, застенчиво прикрывающие лукавые, живые темные глаза; весь тощий, черный от загара, только попка - белая как молоко, и спадающие плавки приоткрывают сзади полосу этого молочного тела с нежными ямочками на пояснице... Мне все время хотелось потрогать эти ямочки, провести по ним пальцем и даже оттянуть резинку плавок, чтобы еще раз их увидеть, но при Светке я стеснялся, а не при Светке - тем более.
Светка была мне необходима. Без нее я сразу терялся и не знал, о чем говорить с Мишкой, только смотрел, бычась, исподлобья, набирал в грудь воздуха - и молчал. А Мишка краснел и мялся, точно ему в голову внезапно пришло что-то стыдное... Но приходила Светка, и Мишка называл ее "фрекен Снорк", и моментально откуда-то брались и темы для болтовни, и идеи для игр...
Лето пролетало быстро. Не то что учебный год - в школе время всегда тянется, тянется и тянется, и быстро летит только на перемене. Особенно если на этой перемене ты пытаешься второпях подготовиться к контрольной!
Перед учебным годом тетя Инесса приходила к нам. Учеба была не при чем, просто все еврейские мамы перебирали одежду своих детей на осень, и все, из чего дети выросли, раздавалось знакомым. Я был довольно крупным парнем, поэтому тетя Инесса приносила нам то, что было мало Борису, но велико Мишке. Иногда мне доставались чьи-то совсем незнакомые одежки, как незнакомым детям доставались мои обноски. А вот очень хорошие фирменные джинсы, которые мама специально для меня купила однажды у фарцовщиков, сильно на вырост, их пришлось ушивать, потом расшивать и ушивать заново... я носил их года четыре, наверное. В конце концов они достались Мишке. Он из них не вылезал.
- Я их надену, и как будто ты со мной, - как-то сказал он.
Я не нашелся, что ответить. Помню, что мне очень хотелось иметь что-то такое от Мишки, чтобы сказать ему: "Как будто со мной - ты". Но Мишка был почти на голову мельче меня, куда уж тут вещи-то отдавать...
Мы учились в одном классе. Нас было сорок "гавриков", болтливых, веселых, то ссорящихся, то мирящихся детей Молдаванки. Помню Сережку Акопяна - белокурого и голубоглазого, скромного высокого мальчика Димку Озерова, Райку Пепескул, с которой я сидел за одной партой, Леньку Васильченко... За мной сидел Вадик Лейзерович, юркий пронырливый мальчишка. А на последней парте - Зинка. В классе она была парией. Тихая, странноватая девочка, она сторонилась детской компании и всегда была погружена в какие-то раздумья. Ее почему-то часто дразнили, и не все были настроены дружелюбно. Бедной Зинке, как Ассоль, иногда приходилось выслушивать оскорбления, от которых ее грудь должна была ныть, как от удара - но я не обращал на нее никакого внимания, и заступиться за девчонку ни разу не пришло мне в голову.
Сейчас-то мне стыдно за свое тогдашнее молчание...
Однажды Лейзерович ляпнул ей что-то уж совсем гнусное, и тогда Зинка, вспыхнув, бросила:
- Жиденыш!
- Ах ты, сучка! - взвился Лейзерович, но Зинка злорадно повторила: "Жиденыш!"
Мишка нахмурился. Он довольно болезненно реагировал на шуточки про евреев, не говоря уж о ругани - я испугался, что он ударит Зинку, тем более, что Лейзерович взбеленился и начал швырять в нее книжки и тетради со своей парты. Нет - Мишка подошел и с силой зарядил кулаком по лицу Вадику!
- Козел, - сказал он. - Позоришь нас, - потом обернулся к Зинке и произнес: - Не все евреи такие.
- А я про евреев плохо и не думаю, - ответила Зинка, заметно смутившись.
Потом я понял: ей просто хотелось обидеть Лейзеровича так же жестоко, как он обидел ее. О том, что в классе есть Мишка и еще несколько ребят-евреев, она и не подумала.
У Светки к концу очередного учебного года появился приятель на два класса старше нее. Он приглашал ее то в кино, то на мороженое, и теперь Светка гордо шагала в школу не с нами - со мной и Мишкой, а с этим Санькой, который нес ее портфель, будто почетный трофей.
Семья Гапченко съехала от тети Инессы - им наконец-то дали квартиру где-то у черта на куличках, кажется, на Дальних Мельницах. Позже я побывал в их районе: там стояли унылые обшарпанные хрущевки, но в те годы "собственная квартира" звучало для меня почти как "личный дворец". Ну и что, что Лесин папа вкручивал лампочки, стоя на полу, а кухня была такой маленькой, что в нее не помещались ни стол, ни холодильник - последний пришлось поставить в коридорчике, заменявшем прихожую, а стол Лесин папа смастерил складной, раздвигавшийся на время обеда? Но зато это была своя квартира!
Ехать оттуда до нас было час с двумя пересадками, однако Леся частенько гостила у Бориса, а Борис ездил к ней в гости. Борису уже исполнилось восемнадцать, он готовился поступать на физмат - в первый год после школы не поступил и подрабатывал почтальоном...
А Мишка вечерами приходил к нам, и мы вдвоем мечтали, как поступим в МГУ и будем весело жить в столице. Иногда нас посещали вовсе завиральные идеи - например, построить летающую тарелку или сочинить роман, мы даже начали его писать, но быстро забросили это дело, или создать группу вроде "Битлз" и повторить их успех - при том, что ни слуха, ни голоса у нас обоих не было! Когда мы спускались на землю, становилось ясно, что нам обоим дорога в инженеры: способности к технике у нас были, не то, что к музыке. Но мечтать хотелось не о реальном, а о несбыточном... Мишка так и говорил: "Какой смысл мечтать о том, что все равно сбудется?"
...Как-то я случайно услышал, как тетя Инесса во дворе выговаривает сыну что-то насчет Леси.
- Мама, шо такое? Где ты взяла слово "гойка", шо тебя еще не выгнали из партии? - хорохорился Борис. - Перестань сказать, я не хочу этого слушать!