Вылезли из толпы. Быстро пошли с площади. Мимо трёх дисциплинированных мухобоев, внимательно наблюдающих событие.
В автобусе подпрыгивали на буграх и колдобинах, но сидели. Табашников тихо пилил неразумного: «Мы же пришли посмотреть. Просто посмотреть. А ты что устроил?» Неразумный молчал. Разглядывал женскую спину в полотняной рубашке с вышивкой. На ухабах подавался к ней, точно хотел разглядеть внимательней. Потом будто стал переводить иероглифы:
– Любой человек глуп в принципе. Как говорят теперь, по умолчанию. Так он задуман природой. Или как кто-то считает, Создателем. Он видит только то, что хочет видеть. Слышит то, что ему приятно слышать. Он раб своих предубеждений, привычек, своего невежества. Поэтому даже умный человек (умный в чём-то одном), в другом, рядом – баран бараном. И вины его в том нет. Он так задуман.
Сбрендил. Выжил из ума. Точно! И я вместе с ним.
У Табашникова ели на кухне, приходили в себя.
В маленьком телевизоре над холодильником шли «Новости Кубани». Окраина какого-то городка. Может быть, вот этого. У ворот – типичный летний кубанский голопуз со своим домом и крепким двором за спиной. Рядом стоит его жена в домашнем платье мешком. Она хмуро стесняется телевизионщиков. Хозяин – нисколько. Полный самодовольства, говорит в подставленный микрофон.
Из соседнего двора такой же полуголый на заборе повис. Ждёт, когда дойдёт до него очередь. Богатая голопузая каста Кубани. Кубанские аристократы-пузаны. Все предпенсы или уже законно на пенсии. Однако активно орущие в это лето на площадях. Против Путина. Против повышения пенсионного возраста. Та не выйдет у вас ничего, козлы! Та не дадим! Та не позволим! Долой!
Агеев смотрел. Полный презрения. Обличал. Исходил желчью.
– А тебе завидно? – не выдержал Табашников. – Что они так крепко живут? И всегда так крепко жили?
– Ещё чего!
– Тогда что же ты орал с ними на площади? Сегодня? Час назад?
– Да так просто. Из справедливости. Да там и не они были.
– Да как не они! Пиджаки, рубашки надели – и всё. Те же пузаны. Да ещё десятка два молодых дебилов Навального. Которых ты вдохновлял. А?
Агеев не знал, что сказать. Походило – бес попутал.
<p>
<a name="TOC_id20234626" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20234627"></a>5
Табашников свернул к пустой бетонной площади, к стёклам низкого супермаркета.
Из разъехавшихся дверей вышли двое. Муж и жена. Пожилые. Топтались с сумками. Муж явно злился:
– Да покупай всё в этой «Пятёрочке»! Склерозная ты моя! Покупай! Ходи там целый день, ищи свою банку горошка!
Где-то видел этих мужа и жену. Вспомнил – на рынке! С полгода назад. Склерозная забыла тогда дома кошелёк. Потом они выкладывали мясо назад надутой торговке. И шли от стыда нарастопырку. Как покалеченные.
В рентгенозном свете бродил по тоннелям супермаркета, набитым товарами и продуктами. Брал банки, пакеты. Разглядывал. Словно ничего не поняв, клал назад. Чуть не опрокинул высокую выставку с кошачьими кормами. Успел подхватить. Снова бродил. Пришёл в Пятёрку с намереньем набрать продуктов дня на три, однако вышел на бетонную площадь пустым. С одним батоном под мышкой. Как с забытой ненужной палкой…
Отец заболел альцгеймером сразу после семидесяти. Как будто по уроку. Однажды, провожая сына и его гражданскую жену после скромного застолья (выпили всего по паре рюмок), тихо спросил у сына в прихожей: «Кто это с тобой приходил, сынок?» Сын вытаращил глаза. Однако и шуточки у тебя, отец. Отец виновато улыбался. Как будто и вправду пошутил.
Болезнь развивалась быстро. Уже через полгода его стали приводить к сыну домой. Неравнодушные люди. Он почему-то помнил только его адрес. Гражданская жена Елизавета Гербер сердилась в спальне, говорила, что старик просто прикидывается. Набивается в нахлебники. Пасынок Вовка, в общем, неплохой мальчишка, оставаясь с дедом наедине, почему-то стал устраивать ему ехидные экзамены на сообразительность и память. И хихикал от фантастических ответов. И всё докладывал матери. В спальне по ночам начали полыхать скандалы. Отец лежал в большой комнате, улыбался в темноте. Это его не касалось. Он пришёл к сыну. А кто такие эта женщина и её ехидный мальчишка – сын завтра расскажет.
Табашников увёл отца. В его квартиру. Стал жить с ним. Гражданскую жену и пасынка сдвинул в сторону.
Вскоре немка с сыном отправилась в Германию, и Табашников сразу перебрался обратно к себе. Почему-то думал, что раз отец помнит его квартиру – с памятью у него в ней будет лучше.
Однако наступили непростые времена. Отец забывал всё. Выключить газ. Воду в ванной. (Один раз затопил соседей внизу.) Свет везде горел с утра до вечера. По улицам один уже не ходил. Только с сыном. Если спускался во двор посидеть на воздухе, на людях, возвращаясь в квартиру – ключи снаружи в замке забывал постоянно. Ключи приглашающе побалтывались, а потом повисали, смирившись. (Однажды пацаны из озорства закрыли его, а ключи выбросили. И наблюдали со двора, как он кричал с балкона. Звал сына.)
Табашников водил его по врачам. Накупал лекарств. И импортных, и отечественных. Но ничего не помогало. Неизлечим альцгеймер, виновато развели руками в психбольнице, где Семён Иванович пробыл месяц.
С болезнью сразу как-то резко постарел. Большая голова его стала походить на заскорузлую, всю в белых лишаях и пятнах бомбу. Найденную в глухом лесу и выкопанную неугомонными искателями.
В годовщину смерти матери (девять лет уже прошло), Табашников повёз отца на кладбище. Надеялся, что тот вспомнит. Альцгеймер с интересом смотрел на весёлое завитое лицо не старой ещё женщины в медальоне пирамидки со звездой. И вдруг начал закидывать голову и рыдать. Поворачивал к сыну большое искажающееся лицо. А тот сам плакал, задирал голову к воронам и галкам, мечущимся выше кладбищенских деревьев.
Отец умер через полгода. Умер просто. Бормотал что-то невнятное перед сном, пока сын укладывал на диван и подтыкал одеяло. Потом почти сразу уснул. А утром не проснулся…
Табашников шёл осенней жёлтой улицей, грустил. По-прежнему с забытым батоном под мышкой.
Решил помянуть отца.
В утреннем полупустом кафе сел у стены напротив трёх окон на улицу. Ему принесли графинчик со ста пятьюдесятью и салат.
Поднёс первую рюмку ко рту – и замер с нею. Напротив, за столиком у среднего окна, сидела Кугель. Точно! Она! Без кителя своего, без очков. В штатском. В платье с подсолнухом на плече. Чернявый мужчина кавказского типа оказывал ей кавказское гостеприимство. Пододвигал, наливал, тянулся с рюмкой, смеялся. Кугель отпивала, закусывала и умудрялась говорить без остановки. По своему обыкновению.
В какой-то момент покосилась. Из дымовой завесы беседы. И чёрный табун её замер.
Узнала робко улыбающегося речного толкача. Который даже привстал. С намереньем поздороваться.
Нахмурилась.
Создалось интересное положение – изгой оказался на празднике жизни. Довоенного негра вдруг обнаружили в автобусе для белых. Впрочем, Кугель быстро забыла о мордатом. И снова кавказцу поливала.
Табашников по-быстрому начал глотать рюмки. Однако хотелось увидеть главное: когда будет передаваться взятка. И увидел – кавказец, прямо-таки заходясь от смеха и гостеприимства, привстал и подал Кугель глянцевый журнальчик. Та, тоже не переставая говорить, ловко сунула его в подвешенную на стуле сумку. Всё! Теперь жди криков «всем оставаться на местах!», «гражданка Кугель, вы арестованы!».
Табашников вымелся из кафе. На улице вспомнил, что оставил в гардеробной батон. А, чёрт с ним! Помчался к Агееву.
– Ну и что? – на удивление равнодушно спросил тот.
– Да как что? как что? Средь бела дня берёт взятку!
– А что ей – ночью брать? В подворотне?
Но Табашников всё не мог успокоиться. Как ошалевший мальчишка:
– В центре города! Средь бела дня! На глазах у всех!
– У кого «у всех»?
Агеев смотрел на друга. Сверху вниз. Вот уж правда, в чём-то человек может быть дурак дураком.
<p>
<a name="TOC_id20234937" style="color: rgb(0, 0, 0); font-family: "Times New Roman"; font-size: medium; background-color: rgb(233, 233, 233);"></a></p>
<a name="TOC_id20234938"></a>6
Ещё до РВП Евгения Семёновича, летом, когда тот чуть не прозевал окончание пресловутых «девяноста дней» (хватился бедолага за три дня до их окончания, рванул в Краснодар, в аэропорт, на самолёт, летал в Казахстан, получил в Астане отметку в паспорт и сразу вернулся обратно) – всем Агеевым (одновременно!) пробило – надо женить Табашникова! Немедленно. Законно. Со штампом в паспорте. На местной. Казачка не казачка – барабир, как говорят татары. Разом убить всех зайцев. Возможных и не возможных. И самого главного зайца – Кугель.
Вскоре на дне рождения Агеева-младшего Табашникова посадили рядом с какой-то женщиной в чёрном платье. Которую он сначала никак не воспринял. Просто привстал, пожал руку и снова сел. Потому что, как всегда, был поражён накрытым столом. И не столько разнообразием блюд на нём, сколько оформлением его: сверкающим хрусталём бокалов и рюмок, царским графином с водкой, рядом с которым даже коллекционная бутылка Андрея выглядела бедно. Серебряными, чётко разложенными столовыми приборами. Салфетками на чистых тарелках. Смахивающими на островерхих белых монахинь. И самое главное – бьющим без пощады космодромом с потолка. От света которого всё время вспыхивали новые дорогие запонки чопорного Андрея Геннадьевича Агеева. Хозяина дома и стола. Однако живут, как всегда подумал Табашников, вытирая со лба пот (платком, платком, не рукой!), пока Андрей Геннадьевич нацеживал из красивой бутылки трём женщинам, виртуозно подкручивал бутылку, а Агеев-старший, отец чопорного, вздрагивающей рукой плескал из царского графина в рюмки водку другу и себе.
Поднялся со своей, откашлялся. И повернулся вдруг к жене:
– Дорогая Маша! (Все удивились, не поняли, застыли с рюмками, а сын усмехнулся – старик совсем попутал рамсы.) – Дорогая Маша! – повторил Агеев. – Сердечно поздравляю тебя с рождённым тобою сыном! Рождённым сорок один год назад. Рождённым в муках. Спасибо тебе, родная. – Склонился и поцеловал растерявшуюся жену в темя. Как ребёнка.
– Ну а теперь и твоя очередь, Андрей. Поздравляю тебя, дорогой.
Подошёл, обнял, постукал по спине, плеща водкой на дорогую рубашку сына. Потом смахнул слезу и сел. И дёрнул.
Женщины и Табашников с облегчением захлопали. И тоже выпили. Табашников выпил разом, женщины пригубили.
Только тут Евгений Семёнович вспомнил про соседку. Даму в чёрном платье. И с брошью, как оказалось. Как со стеклянным скорпионом:
– Не желаете? – застыл с ложкой над оливье.
Та милостиво разрешила. Взбодрила причёску полной рукой. Кольцо на безымянном пальце смахивало на жука с панцирем. Не колорадского, конечно. Но майского, российского – точно.
– Чем занимаетесь? – любезно поинтересовался жених, закусывая.
Оказалось, дама имеет салон. Женской красоты. Под названием «Элеонора». Хотя сама назвалась Ксенией. Ксенией Петровной. Вообще за вечер она несколько раз как-то перевоплощалась. Выпив водки (Агеев не жалел из царского), свекольно раскраснелась. Как простая баба. Стала вроде бы мощной и сильной. Чтобы оправдать пожелания Агеева (свата), начала хвалиться, что она не просто казачка, а донская. Не в пример местной мелкоте. А потом и вовсе начала поталкивать жениха плечом и подмигивать всем. Мол, вот он, жених, хих-хих-хих. Сидит чурбан чурбаном, хих-хих-хих. И снова сидела чопорно, соответствуя месту, поправляла причёску. Будто её только что хорошо прижали. Где-нибудь в тёмном углу. И пальцы её опять превратились в пальчики. С защитным панцирным кольцом.