— А кто, бишь, едет первым посланником нашим в чужие земли? — задумчиво спросил он. — Кажись, бывший стольник мой Долгорукий?
— Он самый, государь. Князь Яков Федорыч как раз нонче тут, в Преображенском, прощается с государыней-царицей. Соизволишь позвать к тебе?
— Позови.
Меншикову Петр приказал, между тем, подать большой глобус, по которому Зотов обучал его географии. Когда явился Долгорукий и объяснил, что собирается на поклон к королю французскому Людовику XIV и испанскому — Карлу II, Петр поручил посланнику передать тому и другому, что рано или поздно он лично намерен навестить обоих в их столицах.
— Ведь не так-то уж далеко тоже, — сказал он, одной рукой поворачивая на оси глобус, а указательным пальцем другой руки следя по глобусу путь от Москвы до Парижа и Мадрида.
— На шаре-то этом словно бы и близко, — отозвался Долгорукий, — а поди-кось, сколько тысяч верст отселе будет!
— Уж и тысяч! Кто их мерил?
— И не меря, государь, ученые люди тебе скажут точка в точку, как далеко от такого-то до такого-то места.
— Я что-то тебя, князь, не пойму. Как же так вымерить не меря?
— А вот как. Есть у них, слышал я, инструмент такой, астролябия, что ли, называется: как наставишь ее, так можешь, слышь, не подходя, вымерить хоть бы колокольню Ивана Великого.
— Ну!
— Ей-богу, правда. За верное слышал. Коли хочешь, нарочно тебе такую астролябию в гостинец из заморских краев привезу?
— Привези, голубчик князь, непременно, смотри, привези! Без того мне лучше и на глаза не показывайся.
— Обещаюся, так уж сдержу слово.
Но долго заставил ждать себя Долгорукий. В те патриархальныя времена, как известно, и за границей железных дорог не было еще в помине, шоссированные же пути встречались там разве кое-где около столиц. Не диво, что вернулся Долгорукий в Москву не ранее мая 1688 года. Зато он не забыл обещанного гостинца. Когда однако распаковали астролябию, ни молодой царь, ни сам посланник не знали, что делать с нею. Смышленый и изворотливый в других случаях, Меншиков на этот раз также стал в тупик. Послали за Зотовым и Нестеровым. Но оба учителя, оказалось, к немалому «конфузу» своему, видели мудреный инструмент впервые.
Выручил врач царский, ван-дер-Гульст. Был у него в Москве земляк и однокашник голландский, купец Франц Тиммерман, который еще на школьной скамье в родном своем Амстердаме считался первым математиком и не мог не знать, как приспособить астролябию. И точно, приглашенный в Коломенское, Тиммерман живо приладил инструмент и, по предложению Петра, исчислил расстояние от царских хором чрез Яузу до фортеции Пресбург.
Не верилось однако Петру, что дело могло обойтись без какой-нибудь уловки: велел он взять длинный канат, перетянуть через реку к фортеции, а затем измерить канат саженью. И что же? — расчет голландца оказался, что аптекарский: верен цифра в цифру!
— Как это ты высчитал, мингер? — удивился Петр. — Укажи, пожалуй.
— Из аттенции к особе вашего величества я душою рад, — отвечал с поклоном Тиммерман. — Дело само по себе несложное, коли знать арифметику да геометрию. Но далеко ли, ваше величество, дошли в сих науках?
Вопрос несколько смутил Петра.
— Четыре правила-то мы с Афанасием Алексеичем проходили… — промолвил он.
— А геометрию?
Молодой царь безотчетно поднес руку к затылку и переглянулся, как бы ища поддержки, сперва с Нестеровым, потом с Зотовым. Оба пожали плечами.
— Моя часть была больше огнестрельная да фейерверочная, — стал оправдываться Нестеров.
— А моя — Закон Божий да письмо, — отозвался Зотов.
— Да, спасибо тебе, Никита Мосеич, почерк у меня великолепный, на загляденье! — усмехнулся Петр. — Вот кабы я писал так, как сестра Софья, которая нанизывает букву к букве, словно печатает…
— Дело, государь, не в красоте письма, — заметил Меншиков: — было бы изложено красно, умно и толково.
— Верно… коли есть у кого ум и толк. Любезный Тиммерман! — быстро обернулся Петр к голландцу, — возьми-ка ты меня в науку!
Тиммерман не отказался, и с этого самого дня от сделался безотлучным наставником и спутником молодого государя.
XIII
— Делу время, потехе час, — говаривал в ободрение самому себе Петр, когда он душой порывался к своим потешным, а рассудок заставлял его корпеть над учебными тетрадями.
Меншиков, парень рассудливый, умница и книгочей, пользовался всяким случаем, чтобы присутствовать при уроках своего государя; в отсутствие же последнего тайком просматривал царские письменные работы.
Так, по следам царя, он основательно прошел «адицию» (сложение), «субстракцию» (вычитание), «мультипликацию» (умножение), «дивизию» (деление), так искусился в началах астрономии и артиллерии, успешно преодолев понемногу рябившие у него сперва в глазах научные термины: «градусы» и «минуты», «деклинация», «квадрант» и «дистанция», и прочее, и прочее.
Натура Петра не была однако натурою кабинетного ученого. Ему, непоседе, требовалась деятельность живая, кипучая. Куда охотнее, чем за книгами, он набирался ума-разума у нового наставника своего Тиммермана на прогулках, где каждый предмет останавливал его чуткое внимание, а сведущий голландец своими обстоятельными комментариями давал всему надлежащую окраску и значение.
На одной такой прогулке, летом 1688 года, в подмосковном селе Измайлове, Петр заметил ветхий амбар и полюбопытствовал узнать его назначение.
Царю объяснили, что это-де кладовая со всяким старьем еще от Никиты Ивановича Романова (двоюродного брата деда Петрова, царя Михаила Феодоровича).
— Отоприте-ка! — приказал Петр, — может, найдется что про нас.
Отперли амбар. В заднем углу, среди разного мусора и хлама, виднелась большая опрокинутая ладья. Необыкновенный вид ее тотчас привлек внимание молодого государя, и он не замедлил пробраться к ней.
— Челнок не челнок, барка не барка… — недоумевая, говорил он. — Ты, Франц Федорыч, не мало видел ведь судов на своем веку; что это такое?
— Ботик английский, — не задумываясь, отвечал Тиммерман.
— Английский? Да как он попал сюда?
— Знать, выписан был из Англии.
— Но для чего?
— Чтобы и против ветра тоже ездить можно было.
— Как же так против ветра?
— А на парусах.
— Против ветра? — повторил Петр. — Покажи мне, Тиммерман, сейчас покажи!
Тиммерман усмехнулся.
— Есть у вас, русских, ваше величество, мудрая пословица: «Дело мастера боится». В мореходном деле я не мастер. Но каков ботик, сами, чай, видите: ни паруса, ни мачты нету, а дно насквозь продырявлено. Спустим на воду — мигом зальет.
— Так я велю его починить, велю сделать и мачту и парус! — вскричал Петр. — Достать бы только такого человека. По глазам твоим, Франц Федорыч, вижу, что есть он у тебя. Есть ведь, — да?
— Поискать, так, может, найдется, — уклончиво отвечал флегматичный голландец.
— Да кто он? Назови же! Не мучь ты меня, Господи Боже мой!
Тиммерману пришлось уступить.
— Голландец он тоже, столяр, Карштен Брандт, — сказал он. — Покойный батюшка вашего величества, царь Алексей Михайлыч, вызвал его с другими мастерами еще двадцать лет назад из Амстердама — поставить флот морской на Каспии. Да разбойник этот волжский… как, бишь, его?
— Стенька Разин?
— Вот-вот… сжег первый же корабль их «Орел». На том постройка судов каспийских и остановилась.
— А Брандт перебрался сюда, в Москву?
— Да, и кое-как перебивается тут изо дня в день своим столярным ремеслом. Но возьмется ли он еще теперь…
— Возьмется! должен взяться! — перебил Петр. — Я ему всемерный авантаж окажу. Сейчас, сей же момент кати за ним, да без него, смотри, не смей и глаз мне казать.
Покачал головой Тиммерман, но «из почтительного аташемента» к юному царю не стал более перечить.
Старичку Брандту, понятно, грех было отказываться от улыбнувшегося ему на старости лет счастья: законопатил он, засмолил ботик, смастерил мачту и парус, а затем стащил готовое суденышко в воду, в Яузу.
На берегу стоял Петр с неизменным своим Меншиковым, наблюдая за Брандтом, и глазам своим не верил: под опытною рукою старого моряка, ботик с распущенным парусом, как одушевленный, поворачивал то вправо, то влево, плавал то по ветру, то наперекос, а то и совсем против ветра.
На берегу стоял Петр, наблюдая за Брандтом.
— Каково, Данилыч? — говорил Петр, с сияющими глазами оборачиваясь к своему спутнику. — Что скажешь?
— Знатно! — отвечал Меншиков, — занятная штука!
— Занятная! Нет, братец, мало что занятная, — невиданная, дивная! Надо и нам испробовать. Эй, Брандт! Мингер Брандт! Пожалуй, причаливай скорей.
Мингер Брандт не без самодовольства спросил у молодого царя, дает ли он его боту апробацию.
— Как же не дать-то? — был ответ. — За твой мерит, мингер, я пребуду к тебе в вечном решпекте и эстиме. А теперь дай-ка и нам покататься с тобою.
И началось сообща катанье на ботике, ученье у мингера управлять парусом и рулем. Не раз под торопливой рукой Петра парус перекашивало, обрывало, и ботик, накренясь, зачерпывал воду; не раз ботик ударялся в берег, либо садился на мель на узкой и мелководной Яузе.
— Нет, это что за катанье! — жаловался тогда Петр, — не река это — лужица. Переберемся-ка на Просяной пруд.
Перебралися. Шире было там, чем на Яузе, точно: а все не было того простора, какого просила ненасытная душа Петра.
— Вот кабы добраться нам до Плещеева озера, — раздумчиво заметил Меншиков, — будучи как-то, года четыре назад, на поклонении мощам преподобного Сергия, довелось мне от лавры забресть туда. Ширь, доложу тебе, необъятная: десять верст длины, пять ширины! И на немудрящей лодчонке есть где разгуляться.
— Плещеево озеро? — подхватил, встрепенувшись, Петр. — Это где же? Недалеко от Троицко-Сергиевской лавры?
— Не ахти как далеко, да и не близко: верст пятьдесят еще дальше будет, под Переяславлем.
— Ну, все единственно. Беспременно надо побывать там.
— Да отпустит ли тебя государыня-матушка в экую даль-то?
— Отпустит! Да и не один же я поеду, а с тобой да с Брандтом. Кстати же нынешнего июня 25-го числа у Сергия, слышь, храмовой праздник: обретение мощей святого угодника. Вперед помолимся, как быть надо, а там уж…
Куда неохотно вдова-царица Наталья Кирилловна отпустила ненаглядного сына на далекое богомолье. Но отказать в чем-либо своему любимцу ее слабому материнскому сердцу было не под силу. Пять дней спустя, она снова обнимала возвратившегося сына.
— Ну, что, радость ты моя, золото мое червонное, расскажи, что да как? — спрашивала она. — По-хорошему ль ездил, здорово ль приехал?
— О! да… чудесно… — рассеянно отвечал Петр; а у самого обветрившееся, загоревшее от воздуха и летнего зноя, славное лицо так и пылало, быстрые глаза так и разбегались.
— А много было богомольцев?
— Весьма даже…
— И сам ты тоже душевно этак, истово молился, прикладывался ко святым мощам?
— Прикладывался, понятно; а то как же… Ах, матушка! Родимая ты моя! Кабы ты ведала только…
— Что, что, сердечный ты мой?
— Дело-то у нас ладится…
— Дело? О каком ты это деле, батюшка? Господи, помилуй! У тебя, я вижу, совсем не то на уме. Где мыслями-то летаешь теперь?
— Где летать, дорогая моя, как не на Плещеевом озере? Больно облюбовал я его.
Царица в немом ужасе уставилась на сына широкими глазами. Петр поспешил ее успокоить, и так как скрывать что-либо от любимой родительницы было не в его нраве, то он выложил перед нею на чистоту всю правду: что слетали они с Карштеном Брандтом и Данилычем из Троицкой лавры дальше, в Переяславль; что высмотрели там, на берегу Трубежа, подходящее место для постройки больших морских судов; что подрядили и леса корабельного, досок, смолы, канатов, а парусины, железных гвоздей и скобок сами-де захватят уже с собой из Москвы…
Рассказывал Петр с таким увлеченьем, что царице Наталье Кирилловне и слова вставить нельзя было. Она слушала только, не сводя глаз с сына и приложив руку к бьющемуся сердцу.
— Святая Богородица, Царица Небесная! — воскликнула она тут и осенилась крестом. — Да на что тебе, дитятко, суда-то эти морские?
— Известно — на что. Как доберемся раз до Свейского моря, целый флот корабликов…
Царица руками всплеснула.
— Солнышко ты мое, светик мой! Что это ты надумал? Бог с тобой! Ты, ты сам, Петруша, войной идти хочешь против Свейского короля?
— Да не сегодня же еще, матушка! — засмеялся Петр. — Будет время. Покудова мне изведать бы только мореплаванье.
— Но ты потонешь, дитятко! понимаешь ли, потонешь…
— Ты, матушка, считаешь меня все еще за малое дитятко, за младенца; а мне, слава Богу, 17-й уж год пошел!
— Пусть так; а все же, миленький, душа не на месте. Брось ты, ну, брось это, право! Ведь все одни пустые затеи.
— Не пустые, дорогая ты моя. И рад бы я сделать для тебя угодное, да никак, поверь, не могу. Лучше и не проси.
— Да кто тебе суда эти строить-то будет?
— Сам буду строить с Карштеном Брандтом, с Данилычем…
— Ну, вот, так и знала! Без этого мальчонки-пирожника никакая дурь не обойдется. Как чертополох, увязался за тобою! Он же, баламут, верно и подбил тебя? Ах непутный!
— Нет, матушка, этому делу Данилыч не причинен. Сговорился я с Брандтом; этот, сама знаешь, человек обстоятельный…
— Час от часу не легче! Немчура ведь и, поверь ты мне, в конец тебя загубит!
— Не загубит, матушка: хоть не русский, а человек хороший и уму-разуму научит. Есть у Брандта еще на примете преотменный корабельный мастер — Корт: такие корабли мастерит, что, как в сказке говорится, ни в огне не горят, ни в воде не тонут. Нет, право же, милая ты моя, уволь меня с ними! Ну, не противься, коли ты хоть столечко меня любишь…
С обычной своей стремительностью и страстностью он стал, смеясь, обнимать, целовать родительницу; и могла ли она в конце-концов не «уволить» своего баловня?
— Ох, приветный ты мой! — вздыхала она, задыхаясь от его бурных ласк. — Храни тебя Господь! Только, чур, именины-то хоть свои побудь тут у нас, в Преображенском.
Последней этой уступки не мог не сделать ей Петр. Зато на другое же утро после Петра и Павла, 30-го июня, он умчался снова с своими кораблестроителями-голландцами в Переяславль.
XIV
Тем временем затеянный царевной-правительницей для своего возвеличения Крымский поход не доставил ей желаемых лавров: до первой еще стычки ее стотысячной сборной рати, под начальством гетмана Самойловича, с татарами, — те зажгли кругом свои необозримые степи, и перед бушующим океаном огня и дыма русские поневоле вынуждены были обратиться вспять к низовьям Днепра. Самойлович был сменен и сослан в Сибирь, а на место его назначен гетманом генеральный есаул Мазепа. Однако неудачный поход настолько истощил царскую казну, что пришлось наложить на народ новые подати; от неурядицы в доставке провианта, от тяжелых переходов по палящему летнему солнцу в войске пошли повальные болезни и мор. Стоустая молва, по обыкновению, значительно преувеличивала еще зло. Москва громко возроптала. Кормило правления ускользало из рук Софьи. А тут, в довершение невзгод, из-под самой Москвы, от села Преображенского, надвигалась нешуточная туча.
Еще до первого снега, приостановившего лихорадочную деятельность корабельных мастеров на Переяславской верфи, царь Петр возвратился в Преображенское.
Две постельницы царицы Натальи Кирилловны — Нелидова и Сенюкова — подкупленные Верхом, наперерыв доставляли в терем царевен из Преображенского тайные вести, одна другой тревожней:
— Грехи наши тяжкие! Генерал Гордон второй раз уже, без ведома, слышь, князя нашего Василья Васильевича (Голицына), поставил царю Петру Алексеевичу по именному приказу из полка своего наилучших музыкантов: сперва флейтщиков и барабанщиков по 5 человек, а ноне 20 флейтщиков и 30 барабанщиков.