И вот я закончила вуз и окончательно переехала в город, где жила семья мужа. Встретили меня настороженно, не пылали радушием и гостеприимством.
– И Миша не выполнил ни одного своего обещания? – внимательно глядя в глаза Маше, – спросила я.
– Отвечу как на духу – ни одного. Откуда такое предвидение?
– Теперь-то мы умные, а тогда… Наивные были, глупые. Станешь отрицать?
– Нет, конечно. А как ты думаешь, мой муж предвидел, как сложится наша семейная жизнь?
– Мне кажется, он глубоко не вникал в эту тему. А если и задумывался, то лишь о том, как бы ему было поменьше забот да хлопот, – рассмеялась я.
– Ты права. В общежитие Миша не пошел. Мама ему запретила, сказала, если уйдешь, ты мне не сын. Никакой логики не было в ее заявлении, но он не ослушался. И тем точно ушат холодной воды на меня вылил. Такого я никак не ожидала. Это было просто глупо! Много позже Миша сознался, что его снедал яд соперничества. Он боялся стать подкаблучником, и считал, что без опоры на маму, не удержит в нашей семье первенства. Без нее, как выяснилось, он всегда чувствовал себя неуверенно. Оттого-то у него было семь пятниц на неделе. Мать корректировала его поведение и его обещания. Во мне он поддержки не искал, желая всегда выглядеть уверенным и самостоятельным.
А я не собиралась бороться за лидерство. Не в моем характере командовать, я была за равноправие. Но равенство сторон предполагает уважение и взаимопомощь, а Мише, как оказалось, хотелось полной свободы, которой он добивался, прикидываясь, как и его мама, больным и немощным. Коллега пыталась мне втолковать, что мой муж – мнимый больной, но я не верила, потому что не представляла, что можно ежедневно, ежеминутно врать. Получалось, что ложь – это тоже вопрос его личного комфорта.
Маша вздохнула, взгляд ее затуманился, но она продолжила:
– Безрадостное впечатление сложилось у меня от Мишиной семьи. Ни приветливости, ни трогательности, ни нежности между ними. И окунулась я в их омут… Не припомню недели без скандалов и ругани. От них у меня закладывало уши и ныло сердце. Правда, первое время меня не трогали. Сами «развлекались». И я не провоцировала. Провокации ставят обе стороны на грань войны, а мне надо было соблюсти свои интересы, а не воевать.
Удивляло и то, что всегда готовый упорядочить – даже без их на то желания – мир других людей, Миша не хотел, а может быть, просто был не в состоянии управлять своим собственным. Он зло обвинял других людей в неудачах, насмехался над ними, а сам имел те же проблемы, но не желал, чтобы кто-то указывал ему на это и тем более просил что-то изменить. Он не терпел, чтобы ему диктовали. По крайней мере, внешне это выглядело именно так. Я не узнавала своего Мишу.
Иногда по ночам он рассеянно выслушивал меня, не особенно подвергая мои мысли анализу, и не пытаясь приспособить их к собственной жизни, а потом просто забывал всё, о чем я ему говорила. Я чувствовала это кожей, обижалась, но преодолевала в себе недовольство во имя нашего светлого будущего, которое надеялась выстроить, положительно влияя на Мишу, когда мы станем жить отдельно. Я считала, что вины его в ссорах нет. Во-первых, он не здоров, во-вторых, он таким образом привык защищаться от нападок родственников.
Я жалела и оправдывала Мишу и не вступала в их семейные пререкания, понимая, насколько тяжелыми, могут оказаться последствия моей несдержанности в этой ненормальной семье, и только с некоторой тревогой следила за выражением лица мужа, ища его поддержки своему поведению. Приступы безудержного раздражения моих новых родственников, не облагороженные разумом и совестью, были для меня очень непривлекательны и неприятны. Краска стыда за них заливала мне лицо. Но я боялась, что мои простые, логические, иногда чуть ироничные замечания, которые я многократно прокручивала в своей голове во время их ссор, могут показаться этим людям дерзкими, неуместными, очень обидными, но, главное, – чего я больше всего страшилась – ложно истолкованными. Я не раз замечала, какими жесткими сразу становились глаза этих людей, не терпящих признания собственной невежественности. А мне они казались именно такими.
Я предполагала, что с детства Мишу разрывали на части противоположные силы в семье, а значит, и противоречивые чувства, которые, в конце концов, и определили его характер. Именно поэтому он пребывает в постоянном разладе с собой. А теперь ему особенно трудно, потому что он находится между двух огней – между мной и своей прежней семьей. Я считала, что Миша пытается, но не может найти такого компромисса, чтобы не обидеть маму и не оттолкнуть от себя жену. Я понимала, что в запутанном лабиринте жизни трудно найти себе идеально подходящую пару, надо учиться приспосабливаться, уступать, но, не имея опыта, старалась хотя бы не навредить.
Неумение ладить с такими людьми изматывало меня, а они этому радовались. Но, живя невероятно странной и какой-то сомнительной, не совсем реальной жизнью, я вспоминала милые подробности нашей студенческой любви, и это поддерживало меня, вселяя надежду на наше достойное будущее. Я поняла, что у Миши слабые нервы по причине его трудного детства, но решила для себя, что он умный и поэтому достоин моей любви. Я думала: «Буду ему хорошей, заботливой женой, а мелочи жизни мы вместе сумеем преодолеть. Главное, поскорее покинуть это сумасшедшее семейство, у которого, как у глупых юнцов, слишком высокий порог высокомерия и агрессии». Только через много лет я осознала, что поведение моего мужа – череда «блистательных» элементарная распущенность эгоиста.
Потом я сплетни о себе у колонки услышала. Будто ничего не делаю, сплю целыми днями.
«Когда же я сплю днем, если работаю? Да и мои домашние дела никто не отменял», – удивилась я нелогичным обвинениям. А я так старалась в надежде, что меня оценят и полюбят! Хотела понравиться этой зловредной семейке. И что получила?
«Говорят, твои родители деньги с тебя взяли за приданое», – доложилась мне лучшая подруга моей свекрови.
«Откуда такие фантазии? В вашем городе так принято? У меня на родине приданое дарят. Иначе какой в нем смысл? Проще здесь все купить», – не принимала я обвинений теперь уже в адрес моей семьи.
Ну и так далее… Судя по всему оговоры для соседок были делом привычным. Я не стала придавать значения их болтовне, потому что невозможно было доказать, кто из них сочиняет эти сплетни. Не устраивать же очную ставку? К тому же я заметила, что моей свекрови и ее подругам доставляет особое удовольствие сообщать друг другу именно плохие сведения. Им было все равно: свои или чужие, правдивые или ложные. Эту привычку соседок я связывала с наличием у них свободного времени: от безделья маялись. Все они были домохозяйками или пенсионерками. И в нашей квартире я постоянно за спиной слышала гаденькие шепотки, чувствовала злые сверлящие взгляды. Тогда и поняла, что сплетни – не только наполнение их жизни, но и суть характеров.
– Может, тебе все это казалось? – засомневалась я.
– Иногда, как в детстве, я проверяла свои ощущения: выходя из комнаты, неожиданно для родственниц оглядывалась и видела направленные на меня ехидные взгляды и склоненные друг к дружке головы кумушек, рассказывающих какие-то гадости.
– Не так страшно, когда в тебя летят комья грязи, страшно и противно видеть в толпе их бросающих знакомые лица, – сказала я, вспомнив неприятные моменты из своей жизни.
– Жили мы в бараке, в двух малюсеньких, холодных комнатушках с черными от сырости стенами. Но меня это не смущало. Я не притязательна. Морально было трудно. Я старалась до прихода мужа, больше находиться вне дома. Таскала воду из колонки, ходила в магазин, возилась в их маленьком садике, колола дрова. Как-то выкорчевывала засохшую яблоню. Гляжу, а соседки как галки весь штакетник вокруг садика «обсели» и на меня глядят, как на чудо заморское.
«Кто тебя этому учил?» – спросили.
Объяснила, что несколько лет в деревне жила. А когда я строгала доски для книжной полки, соорудив во дворе за сараем небольшой верстак, они долго стояли с открытыми ртами. Потом одна, наконец, вымолвила:
«И где он откопал такую жену?»
«Странные вы какие-то, – удивилась я. – Если у вас, например, крыльцо сгниет, вы разве его не почините?»
«Нет, в ЖЕК подадим заявку», – ответила мне соседка.
Потом я стала замечать, что по субботам, когда я приходила с работы, муж встречал меня холодно, цеплялся из-за мелочей и чаще всего необоснованно. Все ему было не так. Я поняла, что «накачивают» его родственники всяческой ложью. Еще обратила внимание на то, что придя с работы, муж уже не подходит ко мне, пока не расскажет матери обо всем, что происходило на работе, а со мной молчит, ничем не делится. Меня это обижало, а Миша только отмахивался: «Привычка».
Мое место работы располагалось недалеко от дома, и я возвращалась домой раньше мужа. Мне надо было до его прихода успеть многое сделать. И вот тут-то на меня как злое воронье с руганью набрасывались Мишины родственники. А свекровь после этих разборок просила меня не нагружать ее сына «мелочами», не рассказывать ему о наших размолвках и обидах. Она говорила:
«Жалей его, он у нас слабенький. Он у нас в доме единственный мужчина».
И получалось, что Миша о моих проблемах не знал, а мать по-своему преподносила ему происходящее в доме. Я любила Мишу и поначалу верила свекрови. Не сразу мне дошло, что она нас разъединяет, хочет, чтобы он только ее одну любил, ей одной верил. Я и свекровь жалела, объясняя скандалы в семье ее нездоровьем. Страдала, но не решалась сказать ей, когда считала, что она не права, только мучительно пропускала через себя все услышанное.
Первое время я не могла разобраться во всех хитросплетениях сюжетов споров родственников, не понимала, из-за чего у них разгорался сыр-бор. Я не умела развести спорщиков по сторонам и благоразумно молчала, предпочитая выжидательную позицию, хотя в сердце нарастало глухое раздражение. Я не считала себя вправе давать советы старшим, только прислушивалась и присматривалась. Думала, что в случае необходимости, если Миша не справится, я смогу вмешаться и доказать абсолютную бесполезность и полную безосновательность их споров. Вспомнился один случай. Я было открыла рот, чтобы возразить свекрови, но потом раздумала и чуть улыбнулась мужу, словно ища его похвалы. Этот краткий миг нашего общения доставил ему удовольствие. «Она меня послушалась!» – подумал он. «Мы смотрим на эти вещи одинаково», – ошибочно порадовалась я.
Родственники злились, ругались. Сметались все границы понимания, преподносилась псевдоинформация, слова передергивались, смысл их искажался. Они далеко уходили от реальности, что сильно осложняло примирение. Но, похоже, ссоры эти приносили им облегчение. Можно подумать, что так в их семье заведено. «Они, таким образом, встряхивают эмоции, щекочут нервы, устраивают себе разрядку, нарушая однообразие жизни? А более веселого развлечения нельзя было придумать? – размышляла я, продолжая заниматься домашними делами и поглядывая на бабушку, которая была нечувствительной к происходящему в ее семье. – Может, она умеет отключаться? Не подпитывается же она энергией ссор и дрязг, как утверждала одна моя знакомая. В это я не могла поверить. Но зачем причинять страдания другим просто так, без надобности, без повода»? Не могла я придумать для их поведения какую-нибудь убедительную причину. А они были нелицеприятные и примитивные…
Среди неописуемого шума, в котором один был не в состоянии перекричать другого и тем более всех остальных, мое молчание казалось мне зловещим укором, не прекращающимся ссорам и взаимным упрекам. Как-то вспомнилась фраза: «Ничто так не сближает людей, как наличие общего врага». Против кого или чего они ссорятся и объединяются? Зачем промывают друг другу мозги? Что хотят доказать? Скандал у них мог разразиться буквально из ничего. Они умело нагнетали истерическое напряжение, забираясь в голосовом поединке все выше и выше.
Иногда я пыталась остановить Мишу взглядом, который должен был заставить его умерить свой пыл, соизмерить свои силы и впредь быть настороже: не ловиться в капканы раздражающей нелогичности родни. Но он не хотел замечать моего виртуального вмешательства. Тогда я спросила: «Твои родственники не знают, что такое любить и уважать? Они все меряют только на деньги? Так объясни им, что любовь – это когда кто-то для тебя важнее, чем он сам, когда думаешь не о себе, а о том кто напротив. Если люди любят друг друга, многое в их взаимоотношениях упрощается. Они легче прощают, уступают, не замечают мелочей». Мой вопрос озадачил Мишу. И мне, наконец, дошло, что каждый из них любит только себя.
Я ненавидела эти вздорные, постыдные ссоры. Моя душа рвалась к красивому, светлому, а попадала в черную яму лжи, двуличия, и мне казалось, что колесо моей жизни катится под гору. В такие часы мне уже не верилось, что наше счастье возможно. Сжигающее душу смятение неудержимо нарастало. Наверное, я выглядела загнанно, беспомощно, но ничего не могла с собой поделать. «Они и святого доведут до ручки, – горевала я. – Время жизни в семье мужа как годы заключения: один к трем».
В тот первый год совместного проживания я поняла, сколько во мне слабости, неуверенности, нерешительности, какой-то внутренней робости. «Я напрочь лишена способности противостоять злу? Я смиренно признала их силу, их первенство в моей жизни? Я для них пигалица, ничтожество? Я не такая как они, поэтому вся семья мужа дружно объединилась против меня в холодном неприятии?» – предполагала я.
«В семьях не бывает, чтобы без сучка и задоринки. Ты привыкнешь к ним», – убеждал меня Миша.
«Но если эти сучки ежедневные? А если я не хочу привыкать? Я замуж выходила, чтобы жить в этом аду? Для тебя такая жизнь привычна и приятна? Ты же обещал…» – горько возражала я, вспоминая счастливое лицо свекрови, когда Миша впервые повысил на меня голос. Я по наивности подумала тогда: «Чего больше в ее улыбке – глупости или фальши?» А она искренне радовалась!
Я не могла разобраться в себе, что уж говорить об остальных. Наверное, поэтому первое время была склонна искать несообразности в себе и в своем восприятии их жизни. Я анализировала причины своих слабостей, выискивала в себе недостатки. Я удивлялась самой себе: «Откуда эта бесконечная «сложность» и «неисчерпаемость» проявлений моего существа, неспособность к решительным действиям, откуда молчаливая покорная растерянность?» Интуитивно я понимала, что добрыми делами и честностью мне не справиться с этим семейством, а иначе я жить не умела. Я знала, что с разными людьми человек должен вести себя неодинаково, но у меня не получалось расстаться с тактом, добротой и мягкостью. Они во мне были неистребимы.
– Как в Мише пороки, – усмехнулась я. – У меня есть подруга. Она тоже не сразу распознала семейку своего мужа. Мы же, выходя замуж, как правило, не знакомимся с бытом своих будущих родственников, знаем только его парадную сторону. Как котов в мешке их себе в нагрузку получаем. Так вот, ее благоверный как, бывало, разживется бутылкой, так в доме дым коромыслом. Дружки со всей улицы сбегались, да еще командовали ею, мол, огурчиков тащи баба, яичницу жарь. И все с глупыми ухмылками, пошлыми шуточками и жестами. Возмутительно с ней обращались. А она из интеллигентной семьи. Долго терпела. А как-то схватила огромный дрын и давай их охаживать и матом поливать. Выставила всех самым грубым образом. Вмиг отвадила.
– Я не допускала непарламентских выражений. Язык не поворачивался произносить гадкие слова.
– С подобными людьми надо говорить на их языке, иначе не поймут. Алинка тоже не умела и не хотела. Достали. Пришлось ради семьи один раз переступить через себя. Прости, я отвлеклась, продолжай.
– Бремя всех этих ненужных эмоций выводило меня из себя, я жутко уставала, но настраивала себя: «Уж год я как-нибудь потерплю. Стрессы, заканчивающиеся победой не вредны».
Когда моя жизнь зависела только от меня, все было просто и ясно, я всегда побеждала. Я отлично кончила школу, университет. Имела неплохие спортивные успехи. Я считала себя уверенным человеком с точным расчетом целей и средств. А в чужой семье оказалась неспособной даже отвести от себя незаслуженные обвинения, потому что меня не слушали, игнорировали. На меня наседали, а Миша не защищал. Я давала сбить себя с толку, направляла свои мысли в сторону оправдания мужа. Мне хотелось видеть в нем союзника. Как бы не так! Сподобится он! Я, видно, ждала от него слишком многого.