Маша грустным кивком подтвердила мои слова.
– Я долго молчала, но со временем успокоительные импровизации внутри меня стали терять легкость. Мне самой надоела покорная осторожность глупой овечки. Нескончаемые скандалы и следующие за ними стенания, в конце концов, сломили мое терпение. Я не выдержала и с отважным простодушием молодых лет встряла в их ссору и спокойно выложила все, что о них думаю. Свекровь, слушая меня, самодовольно улыбалась простоте и наивности своей ученой невестки, и насмешливая складка сохранялась в уголках ее губ до тех пор, пока ей вдруг не дошло, что она может лишиться объекта для издевательств. И она встала на дыбы. Помимо тайной борьбы против меня – о которой я долго не догадывалась – она повела еще и открытую.
В кои веки я позволила себе момент откровения и естественно потерпела полную неудачу. Пробный камешек только вызвал проявление взаимного внутреннего ожесточения. А чего я ожидала, на что надеялась? Думала, переверну у них все кверху дном, выплывет правда и все сразу изменится? Целоваться со мной полезут? На кой им моя правда?.. Конечно, разразился дикий скандал, который продолжался три часа кряду. Меня будто уронили затылком на холодный бетонный пол и хлестали, хлестали словами, не давая одуматься и подняться. Я потом долго не могла отделаться от чувства вины за свою несдержанность. Перед сном я попыталась с Мишей объясниться. Но он выхватывал из нашего с ним разговора лишь фразы, дополняющие или подтверждающие знания, которыми он уже располагал в беседах с матерью. Миша признавал мои утверждения справедливыми, но только в той степени, в какой они не наносили вреда и подкрепляли достоверность его положений, тех, что крепко сидели в нем, может быть вдолбленные матерью еще в детстве. Он их затвердил и не позволял себе ни на шаг от них отступать. Остальные как бы просеивал сквозь редкое сито маминых мнений. Не задерживались мои главные слова в его голове. Откуда было взяться сложным конструктивным диалогам, терпеливым подробным разъяснениям любого вопроса, если Миша как робот, был четко запрограммирован на определенную форму поведения, отторгающую любую другую, пусть даже очень хорошую и правильную с моей точки зрения? И с ним я должна была соотносить свои действия?
Мать вбила ему в голову, что любая критика в ее адрес – заведомая ложь, а всякое предложение жены надо отвергать и делать по-своему, точнее, по ее. Бывало, я попрошу Мишу что-либо объяснить в его поведении, а он машинально оттарабанит мне что-то в ответ без всякого выражения, не вдумываясь в смысл сказанного, и все. А я потом удивляюсь, почему это он отказывает мне в том, на что я вправе рассчитывать?
Миша не понимал, что ругань в семье шокирует, мучает меня, ведь для него она была нормальной, естественной составляющей родной среды обитания. Он даже шутил, что бранные слова в определенных условиях обретают неожиданную нежность, с чем я категорически не соглашалась. Я видела, что его матери нравится находиться в состоянии постоянного конфликта. Мол, хочу вспылить – вспылю, хочу оболгать – пожалуйста! Я такая! И остальные вольно или невольно втягивались. Порядочный человек, похоже, казался им нелепым уже потому, что пренебрегает бессчетными, мелкими возможностями сподличать, досадить, поиздеваться.
Элементарная забота об удовлетворении своих гадких желаний толкает их на низкие поступки гораздо чаще, чем я могла бы представить, исходя из общепринятых понятий о мелко непорядочных людях. Наверное, поэтому никакого сочувствия в лице мужа я к себе не обнаруживала, когда он, не смущаясь, на следующий день заявлял, что я не права, хотя ночью на эту же тему говорил противоположное. Он еще умудрялся обижаться и возмущаться, если я поражалась отсутствию в нем твердых принципов и морального стержня. Доведись мне снова, я бы…
– Прыгнула бы выше головы? – усмехнулась я сочувственно.
– Не лишним будет сказать несколько слов и про то, что когда я заводила разговор о том, как издевается надо мной его семья, пока он отсутствует, Миша отворачивался, давая понять бесперспективность дальнейших прений. Не докажешь же ему, что даже любящие родители могут ошибаться не реже, чем безразличные. Я говорила впустую. Он твердо стоял на страже интересов своих родственников, не считался с моим мнением, и даже вменял мне в вину семейные разногласия. Видит бог, я не могла быть генератором их ссор. С чего это вдруг им стало требоваться мое присутствие или одобрение, чтобы начать ругаться? Для этого им любой предлог, не продиктованный здравым смыслом, был хорош.
Я недоумевала: «Почему Миша себя так вознес?» И предположила, что, наверное, с детства часто обижаемый детьми, униженный бедностью, постоянным давлением матери, он привык разговаривать лишь с самим собой, жалея себя, критически не анализируя свои мысли, не противореча себе, что приводило к признанию за собой правоты, непогрешимости своих решений. Это, в свою очередь, приучило игнорировать и не принимать во внимание чужое мнение. А теперь, выучившись и повзрослев, он стал требовать сатисфакции. Но диктат матери так и не смог превозмочь.
Я после ссор долго не могла уснуть, ища пути смягчения ситуации. Мне почему-то вспоминалось раннее военное детство, ночи, полные леденящего страха смерти, доводившего до слез, до крика пробуждения… И теперь я снова чувствовала себя маленькой, беззащитной, одинокой и несчастной в этом чужом городе, в чуждой неприветливой семье. Мне так хотелось тепла и поддержки! Я не понимала, почему семью надо строить на зависимости, унижении, а не на любви.
Я думала: «Почему бы Мише не стремиться вносить в нашу жизнь праздничные моменты? Ведь умел же он быть интересным, когда ухаживал». Это невозможно в этой пасмурной семье? Я имела над Мишей власть, пока была свободная, независимая, пока ему приходилось завоевывать каждый мой взгляд, каждую одобрительную улыбку? Некоторые парни по водосточной трубе поднимались к окну любимой, а потом ни содержать семью, ни помочь жене в доме не умели, потому что «одноразовые». А Миша и по трубе не полез бы. Наверное, поэтому некоторые уверенные в себе разведенные женщины не торопятся второй раз выходить замуж. Они держат желающих их мужчин на расстоянии, чтобы те не переходили на прозу жизни.
Много раз я уговаривала Мишу не прятаться за спину мамы, начать самостоятельную жизнь. Говорила: «Хватит играть в пионерский лагерь. Чтобы мы не ссорились, не вмешивай в наши дела маму». Я пыталась с ним обсуждать наши проблемы, строить планы, просила не говорить о них матери, чтобы она их не разрушила. Он обещал, а на следующий день все ей выкладывал. Она торжествовала: у нее был повод затеять скандал. В ней закипала злоба: «Невестка ей не подчиняется!» Ее душил страх потерять влияние на сына. Она свирепела от его малейшего неповиновения. Едва ли ты, представляешь себе, как мучительны для меня были вечера в этой семье!
К концу «срока» жизни в чуждой семье, меня стало раздражать даже то, на что раньше я не обращала внимания, а надо было. Например, рассказывала я мужу что-то об опере, а он пренебрежительно выслушивал или высокомерно прерывал, мол, ерунда это все. Правда, признавал мою удивительную память, когда я цитировала отрывки из классиков. «Я ценю твои знания в технике, а ты мою эрудицию не признаешь», – обижалась я. «Мои знания полезны, а от твоих какой толк?» – смеялся он. «Но ты же считаешь себя интеллигентным человеком», – сердилась я, не понимая его позиции. – Как глубина знаний не определяется только суммой знаний – еще требуется воображение, – так и интеллигентность содержит в себе нечто большее, чем набор правил поведения. Больше преференций получают такие качества как доброта и порядочность.
А как-то Миша застав меня за решением занимательных задач из журнала «Квант» насмешливо заявил: «Они тебе по силам?» Тут уж я не выдержала: «Мне по силам было поступить в университет, а ты даже боялся пытаться. И студентом тебе не удавалось решать задачи, вызывавшие у меня затруднение. Если ты больше меня знаешь в какой-то одной области, это не перечеркивает моих знаний в другой. Дед мне говорил: «Чтобы тебя не заносило, и чтобы ты не заигралась, чаще вспоминай тех, кто умнее и успешнее тебя. Есть места, где ты не самая главная». Но Мишу мои слова не задевали. Я тогда еще подумала: «Мечтала гордиться мужем, но пока нечем. Это обычный мужской гонор или он нарочно принижает меня, чтобы подчинить?»
– Оказалось, что в нем и то, и другое. Как говорит современная реклама: два в одном, – рассмеялась я. – Твой Миша – зеркальное отражение мужа моей сестры. Один к одному. Но она меньше тебя рефлексирует и много жестче ведет себя с семейством своего благоверного.
– И у них в этом отношении все устоялось? – живо поинтересовалась Маша.
– Ну не так, чтобы совсем, но все же… – промямлила я неуверенно.
– А я под градом грубостей своей «очаровательной семейки» умела только тараканов на полу искать.
И вот я забеременела. Я ходила счастливая, я летала! Такого теплого, радостного внутреннего торжества организма я никогда не испытывала. Это было богатое красками, нежнейшее чувство материнства: красивое и настолько восхитительное, что невозможно описать словами. Ни с чем несравнимое, возвышенное, божественное состояние! Я чувствовала себя особенным, самым счастливым человеком на свете. Я узнала, что такое истинное, настоящее женское счастье ожидания появления новой жизни! Оно потаенное, глубокое и в то же время широкое, всеохватное. Оно – колыбель рая!
В этом ощущении – сколько безмерно-прекрасной, еще не полностью осознаваемой и прочувствованной любви! В нем собрана вся красота Земли, вся нежность мироздания! И при всей остроте и высоте этого чувства, оно оставалось мягким, удивительно трепетным, тонким. Я бы сказала – обостренно утонченным.
И что же? Вместо того, чтобы порадоваться за нас, мамаша подослала ко мне Мишу с требованием сделать аборт. Свекровь говорила:
«Ребенок станет пищать, а мы не будем спать».
«Так мы уйдем в общежитие», – радостно предложила я.
«Вы там грязью зарастете!»
«Эти слова не про меня, вы же знаете. Хотите оскорбить? Так я тоже могу, только воспитание не позволяет», – возразила я. Она поняла мой намек.
Тогда свекровь стала орать сыну: «Бросаешь меня! Какой ты сын? Я у тебя подзаборная!» И прочее... Я ей спокойно разъяснила: «Подзаборные – те, кого из дому выгнали, а вы у себя остаетесь и к тому же не одна. Мы уйдем, и вам свободнее станет. Мы здесь буквально на головах друг у друга сидим, а в общежитии у нас с Мишей будет отдельная комната». А она мне в ответ: «Ишь, распахнула дверь для своих мечтаний! Хочешь лучше нас жить?! Не позволю!»
«Зависть, жадность и хитрость – трехглавый змей, который одних лишает мозгов, других – жизни», – подумала я и ответила свекрови:
«Это что-то новенькое в вашем репертуаре! Вы не хотите счастья своему сыну? Но когда-нибудь мы получим квартиру и все равно уйдем от вас. Не лучше ли уже сейчас смириться с неизбежностью и не мотать друг другу нервы»?
А Миша, вместо того, чтобы поддержать меня, стал кричать, мол, мою маму не уважаешь, не жалеешь, нервничать заставляешь. Маму нельзя расстраивать, а меня так можно? Дурдом!
Мне создали такие условия, что я каждый день лила слезы. А свекровь открыто заявляла: «Я лучше знаю, что хорошо для моего сына. Все будет так, как я захочу». Она знала, как этого добиться.
Через месяц ежедневных скандалов у меня появились сильные боли внизу живота. А еще через месяц произошел выкидыш с большой потерей крови. Врач попросил родственников сдать кровь, но все сослались на нездоровье. Полгода я ходила на работу с головокружением. Ты знаешь, оперировавший меня врач жестко требовал рассказать, что я пила, чтобы лишиться ребенка. «Все признаки вмешательства налицо», – утверждал он. Тогда я расплакалась и ответила, что все равно у меня будут дети, пусть даже против воли свекрови. Он все понял и сказал: «Уходите на квартиру» и больше меня не «допрашивал».
– Понимаю, в такой житейской обстановке меркли и гасли лучшие чувства, затаптывались любые нежные движения души – все то, что делает человека добрым и счастливым, – вздохнула я.
– Я не находила выхода подавленным чувствам, и в семейной жизни уже не видела ничего привлекательного. Мы разучились улыбаться, мы безвылазно сидели дома. Если бы мне дали общежитие, я бы и дня не осталась в этом клоповнике, и мужа потихоньку перетянула бы. Миша почувствовал бы, где ему спокойнее и радостнее, понял бы, что мой мир веселее, добрее и справедливей. Не зря говориться, что родственники, как горный пейзаж, хорошо смотрятся издалека. Я знала лучшие времена, а мой муж всю жизнь в этом аду жил. Хоть он и родной Мише, но от этого ему не легче. «Может, как и я, он каждый день на грани срыва, только виду не подает, потому что мужчина», – сочувствовала я мужу.
– Я думаю, свекровь держала сына рядом с собой еще и потому, что вы отдавали ей всю зарплату, и она сама распоряжалась ею. Не правда ли?
– Я как-то об этом не подумала. Благоразумие советовало мне самой вести свой бюджет, но Миша сказал, что в их семье хозяйка – его мать, и мы обязаны отдавать деньги в общий котел. Я подчинилась, надеясь, что долго мы у них не задержимся. К тому же я понимала, что если «кто выше всего ставит покой своих близких, тот должен хотя бы на время отказаться от самого себя».
– И куда это может завести? Надо сочувствовать, снисходить, но не в такой же степени, чтобы нарушать свои принципы, свои жизненные установки.
– Миша не поддерживал меня, а одна я не могла справиться с этой оравой. На словах он готов был, что угодно для меня сделать, а на деле… только привносил психологическое напряжение. К тому же у меня воспитание интеллигентское: уважать старших научили, а защищаться от них – нет. И как тут что-то требовать и отстаивать?.. Знаю, стремление ни во что не вмешиваться – признак слабого духа. Но эту семью можно было поставить на место лишь грубостью, а я не могла обругать, обозвать, повысить голос.
– Не интеллигентность, крепостная душа русской женщины тому виной. Каждый в больших семьях ведет себя так, как ему позволяют родственники, – усмехнулась я. – А ты была слишком доверчива, прямолинейна и добра, вот и засосало тебя их болото.
– Я знала, что надо было иногда хитрить, но не умела. Не могла поперек себя идти. Мне всегда казалось, что добиваться любви хитростью как-то нехорошо. Пробовала. Но чувствовала себя неполноценной, непорядочной, обгаженной… Для меня хитрить, как лгать.
– Идеалистка. Умный, с хитринкой человек получает от врагов больше, чем глупый от друзей. Только понимание этого постулата даже с годами приходит не всем, – заметила я.
– Квартиры я ждала пять лет. За это время мы с Мишей сильно отдалились друг от друга. Общаться с людьми – не интегралы брать. В математике все много проще. Там можно рассчитать, предусмотреть, четко оговорить граничные условия. А человек – существо непредсказуемое в разных ситуациях. Всяк под своими углами зрения, многослойно и разнопланово трактует происходящие вокруг события. Ну что мне тебе, математику, объяснять. А в этой семье каждый из своего характера исходил, свое мнение превыше чужого ставил, свою линию гнул и выгоду искал, никому ни в чем не уступая. Отсюда все последствия. Я мыслила жить просто: я в ваши дела не вмешиваюсь, и вы ко мне не приставайте. Не вышло. Не оставляли меня в покое: требовали, надзирали, хамили, оговаривали. Не соскучишься!
А защитить меня было некому. Под покровом внешней респектабельности – таким я знала Мишу в университете – в нем причудливо уживались черты, о которых я прежде не подозревала: слабохарактерность, необязательность, откровенный эгоизм. Как-то совершенно незаметно для себя я попала в его семье, пожалуй, в наиболее интересную группу людей – в разновидность «бедных родственников», хотя, казалось бы, ни по каким параметрам не подходила в эту категорию. Я много знала, многое умела, по крайней мере, больше, чем все вместе взятые женщины Мишиной семьи. Я могла быстро придумать и за пару дней изготовить модную шляпку из подручного материала, починить обувь и любую одежду. Я даже умела прясть. Я все себе сама шила и вязала. И мужские дела мне были привычны. Все, чему я научилась в детстве, мне в жизни пригодилась, потому что всегда жила очень скромно.
Запомнилось мне в ту пору неожиданно возникшее и все усиливающееся чувство собственной неполноценности. Я ничего не стоила в мире этих людей, живших без явных признаков культуры. Позже и моя двоюродная сестра, врач по образованию, тоже попала в такую же ловушку.