Проход был найден. Новоград-Волынск пал.
Но проход был найден не только в укреплениях, окружавших Новоград-Волынск; он был найден в замыслах панов, думавших остановить Конармию. Опять паника воцарилась в войсках белополяков. Бойцы шутили: «Стала ровна дорога на Ровно».
Правительственные телеграммы из Варшавы, подкрепленные «дружескими указаниями» американского посла, щедро рассылаемые по всей линии отступающего белопольского фронта и требующие прекращения паники, оставались жалкими узкими полосками бумаги, на которые командование смотрело с раздражением и недоумением. Тогда Антанта пообещала грозное вооружение: танки. И действительно, она сдержала слово. 2 июля из Ровно на позиции были направлены танки. Но в тот же день среди легионеров распространился слух, что железнодорожная линия из Ровно на Ковель перерезана дивизией Пархоменко, что дивизия того и гляди ворвется в Ровно и что танки потребуются для защиты самого города. И они поспешно вернулись в город, а обслуживающий их персонал стал искать повод для того, чтобы незаметнее покинуть свои машины.
В тот же день, вернее ночью, в 11 часов, под ружейно-пулеметным огнем белопольских войск 14-я перешла вброд реку Горынь. Через день, в полдень, конники Пархоменко прорвали фронт 3-й пехотной дивизии белополяков, сопротивлявшейся упорнее других войск. Паны кинулись в Ровно.
Через пять часов 14-я уже дралась с легионерами в предместьях города, а в 11 часов ночи ворвалась в него, захватила свыше тысячи пленных и полторы тысячи лошадей, приготовленных для формирований, которые поручались Барнацкому.
— Взяли Ровно, но дух наш тоже должен быть ровным, — сказал Пархоменко. — Обдумывайте положение спокойно и обстоятельно. Не зарывайтесь. В одном месте враг сопротивляется слабо, в другом — он подтянет силы, и вы, распустившись, можете нарваться на плохую неожиданность. Поэтому не забывайте разъяснять бойцам необходимость бдительности и осторожности. Учите, агитируйте, делайте людей сознательными.
— А от Ровно будет дорога ровна! — пробовал шутить комбриг-3 Моисеев. — Политработники не меньше других устали, Александр Яковлевич.
— Устал не устал, а действуй, — сказал Пархоменко. — Об усталости разрешается говорить на отдыхе, да и то не всегда. Что касается ровной дороги, то на нее нам, революционерам, надеяться не стоит.
Так как стоянок до Дубно не было, то митинги и собеседования проводили на марше. Комиссар дивизии Фома Бондарь ехал в одном эскадроне, Пархоменко — в другом, предревтрибунала Соколов — в третьем, да и всем другим, в том числе и Колоколову, нашлось место, где говорить. Говорить речь на ходу трудно, а в особенности после боя или в ожидании боя. Однако говорили, и говорили неплохо, а когда подъезжали к короткому привалу, то, перед тем как слезть с коней, голосовали резолюцию. Резолюции были краткие и все заканчивались одинаково: «Смерть Антанте и мировому капитализму! Да здравствует Ленин!» Пархоменко отсылал эти резолюции в газету «Красный кавалерист» и требовал, чтоб их там печатали.
— Очень важно, — говорил он, — передать настроение четырнадцатой всем бойцам Конармии. Настроение у нас передовое.
И Фома Бондарь добавлял:
— Настроение у нас пролетарское: поскорее взять Дубно и идти дальше, на Западную Украину.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
В описываемые нами времена в Москве возле Чистых прудов, в переулке, стоял одноэтажный особняк с мезонином, построенный в том купеческом стиле «модерн», которым, — и, пожалуй, единственным, — не интересуются ни музеи, ни охрана памятников старины, ни коллекционеры. Согласно моде первого десятилетия нашего века на фронтоне особняка, изображенные и фресками и майоликой, вились всевозможные болотные растения и водоросли; дубовые рамы окон и наличники были украшены резьбой в виде улиток, жаб и пиявок; каменные колонны крыльца заканчивались фигурами русалок с вытаращенными глазами. Вообще, если вглядеться, фасад дома был очень странный, и недаром прохожие думали при взгляде на этот особняк: почему все окружающие его дома в удручающем запустении, а он — начищен, накрашен и вообще говорит всем своим наружным видом, что находится в полном изобилии? Посольство, что ли, а если посольство, то чье? У ворот его ходил часовой, от ворот, мимо кустов акации, к каменному крыльцу — человек в военном, с пистолетом. Иногда ворота распахивались, и тогда выезжал или въезжал автомобиль, крытый, с опущенными занавесками.
В общем особняк не казался домом, защищающим и растящим что-либо высокое и честное, скорее всего он мог показаться домом, укрывающим преступления. Так оно позже и оказалось. История смела и унесла в безвестность и дом и обитателей его. На месте дома выстроена школа, а бывших обитателей вспомнит разве ненадолго беллетрист, желающий полнее охарактеризовать эпоху.
В первых числах июня 1920 года к этому особняку не спеша шли мужчина и женщина. Оба они были одеты в военное, оба несли мешки с провизией и оба, закуривая, оглядывались назад. Но и площадь Красных ворот, и Мясницкая, и переулки, в которые они углубились, были пустынны: они проходили ранним утром, лишь только скрылись патрули, обходившие город.
— Москва изменилась, — сказал мужчина, увидав особняк. — Но этот дом все такой же, как прежде.
— Не нахожу, — отозвалась женщина, глубоко затягиваясь папироской. — Может быть, ты редко ездил по Москве рано утром, а я езживала.
— Кутили?
— И кутили.
При их приближении к особняку навстречу вышел мужчина, тот самый, что всегда прохаживался с пистолетом. Приезжий, скинув на левую руку мешок, не здороваясь, сказал ему:
— Абажуров с женой к Заильскому от Иконникова с письмом.
— Пожалуйте. Давно ждут. Машина вас не встретила у вокзала?
— Не люблю в машине, — сказал человек с мешком. — Укачивает.
— Пожалуйте.
Мужчина и женщина с мешками прошли в особняк, а встретивший их продолжал разгуливать от ворот к крыльцу мимо акаций. Минут пятнадцать спустя к нему, тоже с мешком за спиной и с палочкой в руке, подошел старичок в крестьянской одежде, седенький и худой. Он сказал:
— Отец Абажурова к Заильскому от Иконникова. Сынок мой и невестка приехали?
— Прибыли. Пожалуйте.
И старичок вошел в дом.
Абажуров и его жена были Штрауб и Вера Николаевна; Заильский был Тухачевский, а письмо Иконникова — было письмо Троцкого. Старичок, назвавший себя отцом Абажурова, был Ривелен.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Пятые сутки, день и ночь, Конармия билась под Дубно.
Пять суток без сна и отдыха! Но если сосчитать всю продолжительность боев на белопольском фронте, то окажется, что Конармия билась уже свыше сорока суток. Сорок суток без передышки и при таком плохом снабжении снарядами и конями, что даже всегда не унывающий Ламычев хватался в отчаянии за курчавую голову и кричал: «Седею!»
Пополнения людьми поступали тоже медленно, а вернее сказать и совсем отсутствовали. Еще в Таганроге создали управление формирований Конармии, но теперь его превратили там в дивизию, и оно не только не формировало части, а само ушло драться с Врангелем. Бригады, имевшие в мае по полторы тысячи сабель, теперь едва насчитывали по пятьсот, так что Пархоменко, ведший три бригады, в сущности вел одну. Часто белополяки отступали так стремительно, что усталые и голодные кони наши не могли догнать их пеший бег. И смешно и досадно до боли!
Ко всему тому шли слухи, что командование западным фронтом Троцкий и Тухачевский требуют, чтобы Конармия для измышленного ими «удобства маневрирования» была передана в ведение западного фронта, то есть в их ведение! 12-я и 14-я армии, стоящие в соседстве с Конной, не могут, дескать, из-за того, что Конная находится в ведении командования юго-западного фронта, действовать согласованно, а оттого-де операции их проходят неудачно.
— Слышал о переброске нас на западный фронт? — спросил Пархоменко вернувшегося из Киева Ламычева.
— Слышал.
— Мнение всех военспецов соберут. Их много пробралось! Как подумаю о них, так и полагаю, что, кроме Колоколова, ни одного порядочного военспеца нету.
— Есть. Но меня, Александр Яковлевич, военспецы не волнуют — скоро обучимся, сами военспецами будем. Меня конь волнует, Александр Яковлевич. Коней мне в Киеве дали мало.
— А людей?
— Людей и того меньше.
Когда Ламычев вошел, Пархоменко читал приказ командования юго-западным фронтом. Конармии поручалось, окончательно разгромив дубно-кременецкую группу противника, направить главную массу конницы на занятие Львова.
— Львов! Слышишь, Ламычев, Львов! Древняя украинская земля. Сердце трепещет, как скажу — Львов. Хороший приказ!
— Я тоже думаю — хороший. А как, Александр Яковлевич, львы с конями уживаются? Коняги в том Львове найдутся?
— И кони будут, и всякое другое снабжение, да и люди к нам подвалят. Во Львове — пролетариат.
— Дай-то бог! А то здесь мужик какой-то забитый. Не нравится он мне. Пана, верно, не любит, но к оружию тоже не способен.
— Будет их время, будут и способны.
— Дай-то бог! А то встретил я в Киеве такого хлюста, тоже военспец, сукин сын… Быков такой. Хохочет! «Ничего, говорит, у вас не выйдет!» Порубил бы я его, да говорят: «Нельзя — заручка у него большая; только ты, Ламычев, Конармии навредишь». Чуть ли не сам Троцкий за Быкова стоит!
— Стоит. На западном фронте оказались не очень-то мозговитыми, слабенькими. Ну, надо их ему выручать! Другими, которые умеют и хотят воевать.
— Нас?
— Нас.
— Так это ж ложь!
— Скользка глина, Терентий Саввич, а ложь еще скользше. Вот и думают они, что мы на этой лжи поскользнемся. Нам ухо надо держать востро. Быкова тогда изрубим, когда на прямой измене поймаем.
— Фу-у… Так это ж кругом измена! Упрел я от этих мыслей, как на четверке с выносом ехал. Не могу я так думать!
— Нет, ты думай. Опрокинули мы русский капитализм; класс гнилой. Ну, перешагнули. А гнилья-то много на подметках осталось, оно и заражает. Вот Львов займем, покажем пролетариату нашу силу, — будет легче.
— Надо Львов занять.
— Непременно займу Львов!.. Дай-ка, Саввич, карту. Что-то меня беспокоит, что вокруг Дубно много болот. Не люблю я болота… еще в империалистическую надоели.
Он задумался над картой. Ламычев, следя за его рукой, чертившей отметки на карте, спросил тихо:
— А чего ж ты все в болоте чертишь?
— А то, что, кроме болот, другого пути к Дубно нету. Позови-ка ко мне, Саввич, Колоколова да вели собрать со всей дивизии белорусов. Там, помнится, в первой бригаде Григорий Отражной служит… Он был ранен легонько под Ровно, наверное, из лазарета уже выписался. Умный, помнится, боец. Его непременно пригласи. Через степи, реки, леса ходили, — через болота ли не перейдем?
— Да много их!
— Такая уж у нас земля: всего много. Ну, значит, со всем и управляться надо уметь. Управимся, поди, и с болотами…
Дубно действительно с трех сторон окружено болотами.
По плану, разработанному Пархоменко, Колоколовым и белорусами, конники прорвались по тропинкам среди болот и внезапно выскочили на холмы, поросшие сосной, дубом и грабом.
Но и на этих холмах, среди дубов и грабов, бесчисленны и мощны окопы, перевитые проволокой. Враг сопротивляется, а для того, чтоб он оказывал еще более упорное сопротивление, над красной конницей, сбрасывая бомбы, проносятся самолеты противника. Дубно не подпускало.
Особенно настойчиво защищали паны переправу и деревянные мосты через Икву. Бой затянулся. Самолеты летали часто. Дубно действовало…
В дивизию приехали Буденный и Ворошилов.
— Что это вы здесь копаетесь? Очищать надо дорогу на Львов.
— Замусорена дорога, товарищ Буденный.
Стали обсуждать положение. И было решено, дабы прекратить затяжной бой: одним полком производить демонстрацию и сковывать противника, а другим обойти и внезапно атаковать с тыла…
— И желательно в конном строю. Не любит пан конного строя!
— Каким полком атаковать?
— Выбирай сам, Александр Яковлевич.
— Я бы выбрал восемьдесят первый. «Шахтеры и донцы рядом большие молодцы», — такая уж у нас поговорка выработалась в дивизии.
— Действуйте, действуйте на Дубно!
Пархоменко, как всегда в серьезных операциях, поехал с командирами во главе колонны.
— Напрасно ты так рискуешь собой, Александр Яковлевич, — сказал ему Ворошилов.
— На войне, Климент Ефремыч, без риска нельзя.
— А все-таки побереги себя. Нарвешься когда-нибудь.
Пархоменко сказал, смеясь:
— Тогда, надеюсь, добрые люди скажут: хоть и нарвался, а для нас.
В дороге, среди бойцов, Пархоменко говорил:
— Что такое конь, товарищи? Конь есть твое второе сердце. Даже если ты струсил в бою, — это, впрочем, вас сейчас не интересует, — конь тебя спасет, вытащит. Ну, а при движении вперед, вроде сегодняшнего, конь удесятеряет нашу силу. Это я испытывал часто! Перед боем вроде дрожишь, а как он под тобой пошел, вся дрожь в тебе проходит и ты богатырем сидишь.
Он оглядел бойцов и сказал:
— Вот, вроде вас!
Перед тем как войти в высокую рожь, за которой стояли батареи врага, готовые бить по конникам с дистанции семисот метров картечью, Пархоменко выстроил полк.
Он стоял перед полком, положив руку на плечо Гайворона, командира полка:
— Нас ждут батареи и картечь. Проскользнуть трудно — не мухи. Но наша внезапность и отвага слепят врага. И будем надеяться, что расчистим дорогу на Львов. Во Львове лежит ваша слава, товарищи!
Он глубоко вздохнул и затуманившимися глазами оглядел полк. Он знал по дыханию людей, когда подходит тот момент, при котором голос командира, призывающий к атаке, звучит желанно и весело. Этот момент приближался, он чувствовал его в себе и видел в лицах других. Именно об этом моменте он говорил Гайворону, когда въезжали в рожь: «Сниму руку с плеча, ты и кричи: „Вперед!“» Плечо Гайворона вздрагивало под рукой Пархоменко.
Он продолжал, глядя в высокое голубое небо и переводя оттуда глаза на лица бойцов:
— Хорошо идти на Львов! Кругом, плечом к плечу, твои товарищи, которые тоже идут на Львов. Вот мы, восемьдесят первый полк, стоим во ржи, и чудно нам думать, что Дубно мы возьмем атакой двух полков. Нет! Я вам открою тайну перед атакой. В атаку пойдет не два полка, а целых две дивизии. Так что мы здесь, восемьдесят первым полком, подтяжки только обрезаем пану, а штаны будем тянуть уже сообща, двумя дивизиями.
Полк тихо захохотал.
Пархоменко, смеясь, продолжал:
— Здесь, товарищи, в окрестностях Дубно, имеется сто семьдесят пять тысяч десятин земли, a владеют ею только триста помещиков. Триста! Выходит, живут богато. Зачем, — когда произошла социальная революция и земля должна принадлежать народу? Восемьдесят первый полк намерен помешать им, помещикам, в этой хорошей жизни! И еще я сегодня узнал, что в Дубно, во французскую революцию, жил принц Кондэ, который группировал здесь войска, чтобы подавить санкюлотов. Наша революция поглубже будет, так что теперешние Кондэ группируют войска не только в Париже, но и в Вашингтоне. Что ж? Если французы своего Кондэ били, то нам-то американских и польских кондэвистоз бить и сам бог велел. Короче говоря, хлопцы, — смерть Антанте!
И он снял руку с плеча Гайворона.
Комполка Гайворон не успел раскрыть рта, чтобы крикнуть «вперед», как полк уже рубил прислугу батарей противника.
Дубно было взято.
Два полка 14-й за отличные действия под Дубно получили почетное название «Дубнинский» и «Хорупанский» — по имени лесов, возле которых происходили бои.
Гайворон, выслушав приказ о почетном наименовании полков, сказал Пархоменко:
— Это название и к вашей фамилии не мешало б прибавить, Александр Яковлевич. Батарею-то порубили и потерь не понесли после вашей речи! Очень вы крепко говорили.
Пархоменко промолчал. А когда после собрания шли в штаб, он сказал Гайворону:
— Я и сам насчет этих речей удивляюсь. С чего это меня перед боем на речи тянет? Ведь в других-то случаях я плохой оратор! Думаю, что и здесь я плохо говорю. Слушают хорошо! И говорить хочется, потому осмысливают положение. И осмысленно желают воевать! К полному смыслу жизни идем мы, Гайворон, к полному!