«Боже мой, господи… как упоительно мое чувство! – думал Валдомиро. Невольная слеза умиления наплывала из-под века и срывалась прямо на строки. – Пусть!.. – мысленно восклицал он, наблюдая, как фиолетовые буковки теряют четкость и расплываются в крошечном соленом озерке, и слезу не промокал. – Пусть! Пусть видит!.. Зачем мне стесняться своей любви?»
«Кстати, – начинал он новый абзац, и очередная слеза, уже дрожащая на кончике ресницы, исчезала вдруг и без следа – испарялась, – у меня кой-какие новости: перешел работать в Худфонд. Это целая история, не хотел забивать тебе голову разной ерундой, поэтому и не писал. Они за мной бог знает сколько времени гонялись, золотые горы сулили, однако настоящей, масштабной работы предложить не могли. Ты сама прекрасно знаешь – золотыми горами меня не удивишь, а разменивать свое искусство – не помню, говорил ли тебе, что я художник по дереву? возможно, не говорил, не хотел забивать пустяками твою хорошенькую головку, – так вот, размениваться на мелочи в святом для меня деле – не в моих правилах. Представь себе: заручившись моим согласием на участие в работе, они выбили очень приличный заказ от… – Валдомиро на мгновенье задумался, быстро написал: – от Министерства внешней торговли, – слегка покраснел и, прикусив кончик языка, принялся вымарывать конец фразы. Устранив оплошность, он продолжал: – Сегодня директор фонда (кстати, Народный художник РСФСР) передал мне для выполнения заказа набор резцов, – тут Валдомиро снова покраснел, однако вычеркивать ничего не стал, – свой собственный инструмент. Трофейный. Он привез его из Германии. Бесспорно, директор большой мастер и человек с тончайшим художественным вкусом. Однако принять заказ такого масштаба на себя не решился, говорит – возраст… Как бы там ни было, к Новому году надеюсь получить часть гонорара – тысячи две-три. Звонил своим ребятам в Дагомыс, просил придержать для нас номер в олимпийском комплексе – обещали все устроить. Собственно, уже устроили.
Считаю минуты, страшно тоскую, люблю.
Твой Валдомиро.
P. S. Поцелуй Юленьку, ужасно по ней соскучился. У меня для нее презент.
P. P. S. Юстасу – мое огромное почтение и привет. Передай ему, пожалуйста: монеты, которые я обещал достать, уже у меня. Могу послать по почте, если не к спеху – передам через тебя.
P. P. P. S. Люблю безумно!»
Валдомиро пробежал написанное, удовлетворенно произнес: «Тэк-с…» – и потянул с полки томик стихов.
Тихонько скрипнула дверь, и в узкой щели появился карий глаз. Елене Марковне Глонти, Алене, родной сестре Валдомиро, принадлежал этот внимательный глаз, и в нем, словно в крошечном зеркале, отражался нехитрый интерьер комнаты и конечно же сам Валдомиро, увлеченно листающий страницы, – весь нетерпеливый порыв.
Шелест страниц прекратился, и в наступившей тишине послышалось:
– Эге, как раз то, что нужно.
Валдомиро опер раскрытый на нужном месте томик о чугунного Дон Кихота и занес перо над почтовым листом.
– Салют, братец, – весело сказала Алена и вошла в комнату. – Вечер добрый. Терпишь муки творчества? Никак за роман взялся?
Ответа не последовало.
– Понимаю, понимаю, – как ни в чем не бывало трещала Алена. – Ради бога извини. Собственно, я по делу: сигареткой не угостишь?
– Боже мой, господи! Это же бедлам, а не человеческое жилище! – взвился Валдомиро, но тут же успокоился и добавил примирительно: – Свои пора иметь. Иди, иди, не мешай человеку работать.
Алена легким ударом выбила из пачки сигарету, дернула плечиком, легким, как у всех Глонти, и обиженно сказала:
– Прошу пардону.
И оставила Валдомиро наедине с томиком.
Аккуратнейшим почерком, поминутно сверяясь с печатным текстом, Валдомиро вывел рядом с виньеткой:
Запечатал письмо в узкий конверт, оглянулся на дверь почему-то и поцеловал конверт. А затем отложил его в сторону, вздохнул и вынул из портфеля книжицу в темно-зеленом муаровом переплете – ежедневник.
– Ну как на него сердиться? – говорила на кухне Галина Петровна Глонти своей дочери и беспомощно разводила руками. – Это же просто невозможно! Вот шоколадку припер. «Шоколад Бабаевский», 300 грамм. Говорит, приятель прямо с кондитерской фабрики прислал. Он там главным технологом работает. Какая-то экспериментальная партия – повышенной калорийности. При моей комплекции, сама понимаешь, без повышенной калорийности – беда!.. На, Саньке, что ли, отдай, порадуй внука.
– Скажите на милость, – задумчиво произнесла Алена, разглядывая фиолетовое ресторанное клеймо. – Надо же… Тут даже печать стоит – экспериментальная партия.
– В самом деле?! Ну вот и сердись на него!..
Алена дернула плечиком, выпустила изо рта серию дымных колечек мал мала меньше и положила сигарету на край блюдца.
– А на него никто и не сердится. Какой прок? Живет, хлеб жует, никому не мешает. Друзья ему шоколадки шлют. Повышенной калорийности. Какие к нему могут быть претензии? Зато к тебе есть.
– Ты это о чем?
– Да все о том же. – Алена энергично чиркнула спичкой, раскуривая погасшую сигарету, и к потолку взвилась золотистая искра. – Объясни мне, пожалуйста, какого черта я взяла отгул на пятницу? Зачем мне отгул, если ты все перестирала? У тебя что – дел больше не было?
– Ну ладно, ладно. Проехали. Ты лучше скажи, чем он там занимается?
– Тезисы пишет, деятель… депутат. Планы составляет, – саркастически сказала Глонти-младшая и, сама того не подозревая, попала не в бровь, а в глаз.
Именно в этот момент Валдомиро распахнул ежедневник, усмехнулся, одним диагональным движением перечеркнул все «пункты», помедлил мгновенье и на новой странице вывел золоченым карандашиком:
План дня:
1. Купить для дома: стиральный порошок «Лоск» – с утра…
Ломаная прямая
Раскинувшись на просторной тахте, над которой висела картина «Благовещенье» кисти дружественного живописца Петра Верховского, Карагодин, вооружённый мини-наушниками Sony, рассеянно слушал кассету с произведениями композиторов-минималистов и предавался смутным мечтаниям. «Вот, – думал он, – умеют же люди, всего три ноты, а имя уже в вечности. Что бы и мне такое придумать, чтобы не дюже трудоёмкое, но на века».
Давно пребывающий в статусе свободного художника, Карагодин питался «проектами», приносившими пусть нерегулярные, но порой достойные плоды, которые позволяли ему не прерывать связующую нить со столицей, где прошли его университетские годы и обретались Шерами, Виталик Шаламов, Вова Короляш, роскошная Дарья Алейникова, эпатажная Алёна Лиепиньш и масса прочих достойнейших и благородных людей. А также значительное число земляков из геройского города на Волге, презревших провинциальное благополучие во имя рискованной, но такой упоительной московской жизни. Потакая порой случайной прихоти, он садился в поезд, при случае увлекая с собой бизнес-импровизатора Валдомиро, также свободного от регулярных занятий, умеющего затеять непринуждённое, а порой и грозное веселье. На Павелецком вокзале их обычно встречала машина от фирмы «Коро», возглавляемой удачливым и харизматичным Вовой Короляшем, старинным другом, собравшим под знамёна своей фирмы соратников по жизни и всегда готовым поддержать любую креативную затею.
Впрочем, московская кутерьма быстро становилась докучной, утомляла, навевала мысль о суете сует. И он возвращался на провинциальные берега, где, как правило, им овладевал очередной порыв деятельности.
Здравствуй, товарищ!
Вялые звуки фортепьянных триолей были неожиданно сдобрены ритмическими трелями телефонного звонка, придавшими опусу оптимизма и свежести.
«Сильный ход, – восхитился Карагодин, – чувствуется рука мастера. Впрочем, где-то я это уже слышал… Господи, у Пуленка слышал, в опере «Человеческий голос». Триоли неожиданно закончились, и Карагодин осознал, что напористые трели – часть реальности, ими исходил чёрный телефонный аппарат, карболитовый раритет 60-х годов, подарок знакомой феи.
«Ни сна, ни отдыха измученной душе… Кому-то я нужен?» – недовольно поморщился Карагодин и снял трубку.
– Здравствуй, товарищ, – сказал незнакомый голос.
– Драссте, – ответил Карагодин, трубка молчала, и он было вознамерился вернуть её на «рога» аппарата, но не успел.
– Надо бы встретиться, – императивно сказала трубка.
– А то, – автоматически пошутил Карагодин, – святое дело.
В ответ послышался тяжёлый вздох, а за ним совершенно неожиданный дробный полив Люсиль, замначальника иностранного отдела горсовета, доброй приятельницы Карагодина, с которой он пару раз мастерил культурные городские мероприятия, в том числе и международный шабаш писателей-фантастов с диковатым названием «Волкогон на Волге».
– Карагодин, ты совсем исчез! Ты куда запропастился? Ты тут очень нужен! Ты что спишь, негодник? Не смей спать! Есть очень интересный проект. Очень международный! Ну просто очень! Тебе нужно срочно встретиться с маэстро Савойским, ты с ним только что говорил! Совершенно неординарный человек! У меня тут дел по горло. Передаю трубку.
– Здравствуй, товарищ, – прозвучал в трубке абсолютный клон первого приветствия. После блиц-интродукции Люсиль Карагодин заговорил в лапидарно-деловом стиле.
– Где и когда? – спросил он без обиняков.
– Через часок в «Английском клубе». Они там как раз откроются. Устроит?
«Хорошее начало», – подумал Карагодин, а в трубку сказал: – Вполне.
Зал «Английского клуба» был отделан массивными панелями тёмного дерева со вставками бронзовых корон на ромбах зеленого сукна. По замыслу дизайнера они должны были обеспечивать атмосферу консервативной британской респектабельности. В любое время дня зал был довольно пустынен.
История этого заведения и его особенности Карагодину были хорошо знакомы. Стиль клуба всегда находился в перманентном противостоянии с изменчивой действительностью. Его солидные интерьеры были побочным продуктом перестройки и выросли на месте весёленького молдавского кафе. Клуб вызывал осторожное недоверие завсегдатаев помпезных центральных ресторанов города, где можно было порезвиться от души, строгостью убранства и отрезвляющими ценами в меню. И сейчас, в начале 90-х, суть и дух «Английского клуба» так же стойко противостояли хабалистым росткам «свободного рынка» – возникающим тут и там забегаловкам и палаткам пестрых цыганских расцветок.
В тени «Английского клуба» затевались серьёзные дела, здесь рождались и рассыпались в пыль надежды и состояния.
«Рановато пришёл», – подумал Карагодин, но в следующий момент увидел круглолицего крепыша, сидевшего за столом в самом конце зала. Тот смотрел на него яркими карими, но как бы и огненными глазами, в которых гуляли отблески каких-то далёких пожаров, и никаких знаков не подавал. Из-за кулис барной стойки выплыл метрдотель с болезненно-бледным лицом, подошёл к Карагодину и сказал:
– Проходите, пожалуйста, вас ждут.
«Вон оно как…» – подумал Карагодин и проследовал за официантом к столу, где сидел крепыш, который легко поднялся, протянул дружественную руку и сказал:
– Борис. Присядем?
Рекогносцировочный момент знакомства тут же выявил наличие неких общих знакомых, общности пристрастий в плане напитков и закусок, в результате которых на столе появился графин с «Араратом» и блинчики с чёрной икрой, а также масса сопроводительной снеди.
Взаимное расположение сформировалось естественно и практически мгновенно. Легко перешли на «ты».
«Нечасто встретишь такого хорошего человека в наше тревожное время», – подумал Карагодин.
– Теперь о деле, – Борис зацепил зубцом вилки кусочек лосося, отправил в рот, помолчал, как бы собираясь с мыслями, и продолжил: – Есть такой достойный человек… Гарун Аль Рашид… ну, не помню, как там его. Короче, генерал-губернатор египетского города Порт-Саида, который, как тебе должно быть известно, есть город-побратим нашего города-героя.
Последовала продолжительная пауза.
Карагодин испытания паузой не выдержал.
– Ну, известно, – сказал он.
Этого оказалось достаточно, чтобы Борис очень толково и кратко обрисовал ситуацию и связанные с Гаруном перспективы. Не так давно губернатор приезжал в Волгоград с визитом дружбы, естественно, посетил местные достопримечательности, из которых комплекс на Мамаевом кургане посетил дважды, при этом второй раз – по собственной инициативе. Ходил у подножья скульптуры «Родина-мать зовет», рассматривал ракурсы.
Вскоре прислал в горсовет письмо с просьбой подыскать достойного ваятеля, чтобы обсудить кой-какие монументальные планы в его вотчине. Естественно, такой ваятель в лице Бориса, оснастившего родной город пусть меньшим, но, несомненно, монументальным памятником, нашёлся. О чём Люсиль, хорошая знакомая Бориса, его немедленно уведомила. Для упрощения общения и разработки возможного бизнес-плана была предложена кандидатура Карагодина, знающего английский и имеющего богатый организационный опыт, включающий написание самых разных бизнес-планов и прочих фантастических деловых бумаг.
Если идея нравится, то губернатор мгновенно пришлёт приглашения.
Следуя предложенной стилистике общения, Карагодин тоже выдержал паузу, после которой твёрдо сказал:
– Нравится.
Остаток времени новые друзья провели в приятных фантазиях, распалённое воображение рисовало вавилоны с вертолётными площадками на крышах международных бизнес-центров и лестницы, уходящие в небеса. Пару раз вызывали мэтра с печатью суровой аскезы на бледном лице, требовали невозможного, которое волшебным образом всегда находилось.
– Есть такое дело, – говорил мэтр, подтверждая этой пролетарской фигурой речи полное понимание вопроса, и… всегда находилось.
С клубного телефона звонили в горсовет Люсиль, требовали губернаторского приглашения немедленно.
Приглашение, украшенное затейливыми печатями в стилистике поздней Каббалы, и в самом деле вскоре пришло. Однако обнаружились обстоятельства непреодолимой силы. Форс-мажор заключался в том, что авиабилетов на Каир в продаже просто не было, а причины их отсутствия толком никто объяснить не мог. Все привычные усилия, как то: подключение административного ресурса, проплата услуг гражданкам, сидящим в авиа-агентстве на контроле отказа от полётов, обращения к узкоспециализированным спекулянтам с посулами двойной цены и прочих бонусов – давали неизменно нулевой результат. Губеру направляли извинительные письма, на что его канцелярия гнала новые приглашения. Однако Каир так и оставался недоступной Шамбалой, неким метафизическим изъяном земной географии: есть ли город, если туда нет авиабилетов? Карагодин в Каире бывал, в существовании этого города сомнений не имел, но и им порой овладевали нехорошие сомнения…
Пролетела осень. Карагодин, его папá и Савойские сдружились семьями. Декабрь рисовал на оконном стекле «кружки и стрелы». А нужный человек всё не находился. Карагодин пару раз летал в Москву, общался с университетскими дружками, привлекал их к содействию. Но и они терпели фиаско в своих сподвижнических усилиях.
В середине декабря Карагодин, корпевший над переводом мудрёного текста по заказу г-жи Жирмунской из Московского института мозга, работу закончил, нежно погрыз колпачок китайской автоматической ручки Wing Sung, которую использовал для особо ответственной работы, и вписал каллиграфическим почерком последнюю фразу: «В заключение можно сказать, что одним из наиболее эффективных, но и необъяснимых способов интуитивного познания мира является так называемое «озарение». И поставил точку.