– Я воды ныне дождуся, цимбала моя медовучая?
Дед Архип, ведра ухватив, затрусил домой. Хурдин пошел к магазину и клубу.
Отсюда, со взгорья, хутор был виден весь. Три десятка домов его лежали почти кольцом, повторяя прихотливый изгиб речки Ворчунки. К воде спускались огороды, сады, дома поднимались выше, а на самом взлобье стояли вразброс магазин и клуб, колхозная контора, амбар и кузня, круглый дом бывшей школы. Вечные седые вербы дремали над речкой, затеняя своей куделью воду. Сизая полынь на бугре в жарком полудне источала душную горечь. И тихо было на хуторе, так тихо, что невольно искал глазами живую душу: человека, скотину иль птицу. Искал и находил: телята паслись там и здесь, меж дворов; за речкою, в теплом ерике, белели гусиные стада; оттуда же, от летнего стойла, шли бабы с сияющими на солнце подойниками.
Хурдин купил что надо, дождался мать.
– От Архипа ослобонился? – с усмешкой спросила она.
– Он мне рассказал…
Домой шли не прямиком, а улицей, мимо дворов, любой из которых вроде еще недавно был своим: родня здесь жила и друзья-товарищи – все знакомые. А теперь вот…
– Зрянины? Живут старики… Макарьевна одна осталась, – рассказывала мать. – Виктор Тарасов на станции. Настя в городе.
Казалось, еще вчера все здесь было свое: просторные базы на подворье Тарасовых, где в кулюкалки так хорошо играть; веселый дом Калимановых, там путали своих ребятишек и чужих; щедрый сад Чигаров, откуда детвора не выводилась; теплые воды Холюшинского плеса; сеновал Кривошеевых, где допоздна слушали сказки и басни всякие про чертей и ведьм – так, что боялись уходить и иногда засыпали там. Весь хутор был родным гнездом. А теперь?.. Как запустел он… Старая кровь текла в его жилах, утишая и утишая бег.
– А здесь пришлые? – спросил Хурдин, указывая на дом, куда мальчик заезжал на велосипеде.
– Здесь беда живет, – ответила мать.
– Какая беда?
– Горькая… – вздохнула она.
Оно и видно было, что в доме не великая радость кукует: пустой двор, газетами закрытые окна, копешка сенца.
– Переселенцы, – сказала мать. – Летось приехали. Детей четверо, мал мала. Сережке, старшему, десять или одиннадцать. А отец пьет. Вроде и дельце у него неплохое в руках: кузнец и на комбайне, а запился, земли и неба не чует. С зерном попался – и посадили его, там и лечат. Уж чего будет… А баба осталась. Малые двойнята у нее болеют, все в больнице лежат. Дома Сережка хозяинует с девочкой. Девочка такая хорошая, кудрявенькая, три годика, теперь вот месяц без матери живут.
– Одни? – изумился Хурдин.
– Одни, – подтвердила мать. – Сережка – он неплохой. За девочкой доглядает, стирает на нее и себя. Газ у них есть, варит.
Во дворе на веревке сушилось какое-то цветное тряпье. Двери хаты были отворены, а ничего не видно.
– Зимой матери не было, сам управлял, печку топил. Хороший мальчишка…
Хурдин с недоумением глядел на мать: правду ли говорит она, да еще так спокойно?
– Десятилетний мальчик один? Да еще девочка? – переспросил он.
– Не знаю, сколь ему. В какую он группу ходит. А мальчик неглупой. Козы у них есть, сено, гляжу, косит и возит. Косёнку ему отбили. К велосипеду тележку он приспособил, сам. Возит помаленьку сенцо, молодец.
И, словно подтверждая ее слова, выехал из двора мальчик на велосипеде, тележка погромыхивала сзади, а в ней – коса. Тележка погромыхивала голыми железными ободьями, а мальчик, заглушая ее громыхание, порыкивал, изображая голос мотора, и переключал рукою невидимую скорость. Переключил, нажал на педали и покатил.
До самого дома Хурдин молчал. На базу мать принялась молоко цедить, а Хурдин закурил, уселся на лавку, в тени.
– Ты бы погодил чадить-то, я тебе парного налью.
– А? – не понял ее Хурдин.
– Молочка, говорю, волью, попей.
– Спасибо.
Хурдин принял от матери кружку молока, поднес ее к губам и вдруг отставил.
– Мама, – сказал он. – А почему их не заберут, ребятишек? В детдом бы забрали, что ли?
– Откуда я знаю?..
– Ну, вы бы заявили… Управляющий позвонил… И заберут их.
– Не удумай. Этот черт зевлоротый нас тогда спалит.
– Какой черт?
– Да отец ихний. Придет и спалит, – убежденно сказала мать. – Это такой, от черта отрывок. Лучше их не трогать. Ты гляди не удумай. Да они ничего, – успокоила сына мать. – Сережка – он неглупой, он все могёт. И люди им приносят, кто щей, кто молочка. Надысь посылку они получали, бабка прислала.
– У них бабка есть?
– Значит, есть.
– А чего же она глядит? Взяла бы…
– Кто ее видал, эту бабку? Може, она еще хужей живет.
Хурдин выпил молоко, не почуяв вкуса его.
– Сладкое? – спросила мать.
– Сладкое, – послушно повторил Хурдин.
– Хорошая коровка, нечего сказать. Конечно, молодая, первым телком, а молочко…
Мать говорила что-то еще, но Хурдин ее не слышал: мальчик стоял перед глазами. Хурдин пытался вспомнить черты его лица, но они смывались. И виделся лишь мальчишка на велосипеде. Синий бумажный костюмчик, кепочка с целлулоидным козырьком, тонкие руки на руле.
– Ты меня не слухаешь?! – вернул его к яви оклик матери. – Либо уснул?
– Нет-нет, я слушаю.
– Шурку, говорю, на стойле видала и Лексевну. Петрову дочку, куму Василису – всем пересказывала тебя проведать прийти. Мишки Харитонова жена тоже спрашивала. В кухне истоплю тебе побаниться с дороги. А я петушков зарублю. Как же, люди придут…
Вечером, готовясь встретить гостей, Хурдин переоделся и вышел из дома в сером костюме, при галстуке. Мать в первый миг обмерла, а потом заплакала. Она кинулась к сыну, но обнять его не посмела, вернулась к столу и, опершись на руку, стала глядеть и плакать с открытыми глазами и причитать:
– Да какой ты у меня хороший… Неужто я тебя родила да вскормила? Отец бы поглядел… Не привел Господь…
В хорошем костюме, при галстуке, Хурдин и впрямь был чужим на подворье, словно из другой жизни, из телевизора вышел.
И родня и гости, что пришли на Хурдина посмотреть, чувствовали себя неловко, церемонились, беспрестанно извинялись. Осторожно расспрашивали о загранице, о видах на войну. Бабы, потаясь, шпыняли мужиков, не давая им выпить. Тем более что хозяин водки не пил.
Посидели и разошлись. Мать убирала со стола. Хурдин на крыльце курил и глядел на остывающее небо. А хутор уже засыпал. Гасли огни. Но в доме переселенцев, так хорошо видимом отсюда, с крыльца, горел свет. Хурдин смотрел туда и думал о мальчике. Чем он занят сейчас, в эту пору? Почему не спит? Собственное детство Хурдина уплыло далеко; малые годы сыновей стояли рядом, но неприложимы были они к теперешним дням мальчика, не могли помочь. И Хурдин глядел на лучистые окна домика и мог представить себе лишь телевизор да поздний ужин. И все.
Мать на кухне убралась, и пошли в дом. На воле комары одолевали, да и пора было спать. От горницы, от парад ной кровати Хурдин наотрез отказался.
– Стели в боковушке, – сказал он. – Что я, гость?..
– А кто же?.. Да какой дорогой… – проговорила мать, но сына послушалась.
Хурдин включил телевизор, непривычно малый, с крошечным экраном.
Ложились спать. Хурдин подошел к окну и поглядел в темноту. Весь хутор уже уснул, но дом переселенцев по-прежнему светил в ночи желтыми окнами.
– Мама, – спросил Хурдин, – а чего они не спят? Мальчишка этот, без матери?
– Переселенцы, что ль? Не знаю. Кажеденно свет жгут.
– Может, чего случилось у них?
– Да чего случится! Сережка, он… – мать не договорила и зевнула сладко. – Ныне лишь до подушки – и в сон покачуся. Сердце на покое. Ложись, сынок.
Мать легла, но против обещания не сразу заснула. Она полежала, вспомнила и через тьму двух комнат громко сказала:
– А мы, сынок, Витю похоронили… Здесь, у нас.
– Какого Витю?
– Твоего дружка. Такой хороший похорон был. Музыку привезли. А почему его не в городе схоронили? Либо они с женой не жили?
До Хурдина доходило медленно. Медленно, но неотвратимо.
– Какой Витя? Ты что, мама? – пытался сопротивляться он.
– Ну какой… – еще не понимая, легко ответила мать. – Твой дружок.
– Виктор?!
Хурдин встал и пошел в комнату матери. И она навстречу ему поднялась и свет зажгла, все поняв.
– Виктор умер? Когда?
– Тот год еще. А тебе не передали? Какая беда… и я, на ночь глядя… – Но, понимая, что теперь таить уже нечего, мать рассказала все. – Он далеко погиб. Издаля его везли, в железном гробу. И никому не показали. Жена тоже хоронила, с сыном. А вот почему не возля себя, а здесь? Видать, они не жили, сынок. Такая беда. Боле десяти человек разом побилось. Вот и я всегда горюю, летаешь ты на этих самолетах, не дай бог. Конь о четырех ногах и тот… А тамотка… – поглядела мать вверх. – Как вы не боитесь? А Витю…
С Виктором Хурдин учился. Сначала в Вихляевке, потом на центральную усадьбу вместе ездили. И уже смальства вместе начали думать они о будущем. Виктор хотел стать летчиком, а Хурдин – инженером. Так и остались они каждый в своей вере: после школы Виктор поступил в летное училище, Хурдин – в институт.
С той поры дороги их нечасто скрещивались. Но все же видеться случалось, особенно в последние годы, когда Виктор стал испытателем. И каждая встреча была такой радостью: говорили и наговориться не могли, вспоминали, на будущее загадывали.
Но последняя встреча была иной. Три года назад, как раз перед самым отъездом Хурдина за границу, Виктор прилетел в Москву. И сейчас так отчетливо помнилась эта встреча. Особенно в ночи, в тишине.
Мать давно уснула.
И тогда была ночь. Вечером при жене и детях говорили о другом. А потом одни за шахматами сидели, и возник этот разговор.
Виктор как раз вернулся от матери, почти месяц у нее прожил и теперь нет-нет да и объявлял какие-либо новости.
– Камагорова встретил, – сказал он. – Помнишь?
– А как же… Лесотехнический он кончал?
– Да. Вот наворочал мужик!
– Чего? Натворил что-нибудь?
– Нет, я о хорошем. Поговорили, он рассказал, да и я сам потом глядел. Решил он все пески, что от Ильменя идут, от Вихляевки, все пески сосной засадить.
Хурдин даже присвистнул.
– Ну и ну!..
– Вот тебе и ну. Ты там давно бывал?
– Давно.
– А вот поедешь – погляди. Там уже больше половины засажено. От Ильменя до Летника сосна стоит. Трехметровая. Лес. Маслята растут, да много.
– Вот тебе и Камагор, – удивляясь, сказал Хурдин. – А мы смеялись: лесник…
В те далекие теперь школьные годы над Камагором смеялись. Тогда все десятиклассники техникой бредили, авиацией, заводами, ну педагогический девчатам прощали, медицинский или сельхоз, кому по душе. Но лесной…
– Смеялись, смеялись… и досмеялись, – вздохнул Виктор, оставляя шахматы: партия была закончена. – Досмеялись.
Какая-то горечь была в его голосе, и Хурдин спросил:
– Ты чего?
– Да так… Просто подумалось. Послухай, дружба, – присел он возле Хурдина и положил ему руку на плечо. – А не проиграли мы свою жизнь, а? Ты только не полохайся. Я это, может, в шутку. А может, всерьез, – добавил он.
– Почему проиграли? Ты о чем, парень?
Виктор подумал, хмыкнул, потом сказал:
– Да я тут кое о чем все размышляю. И неутешительные итоги, знаешь ли. Камагор лес посадил, помог ему вырасти. На голых песках, какие хутор засыпали. Теперь там лес, грибы. И тут любого спроси, от черта до бога – всяк скажет: хорошо. И что главное и самое завидное, что Камагорову самому нравилось этот лес сажать, глядеть за ним, растить. А мы с тобой в технику играемся.
– Как это играемся? – не понял Хурдин.
– Да очень просто. Нам ведь уже по сорок. Юный оптимизм испарился. И что-то сдается мне, что вся наша так называемая работа – пустая игра, – хохотнул Виктор, глядя на изумленного Хурдина. – Ведь сколько бы мы с тобой ни пыжились, ты в своем деле, я в авиации, а получаются лишь громоздкие коробки с грохотом и вонью. Да и не могло быть по-иному. Ты же не самонадеянный хлыщ, подумай: природа – тысячи лет ее трудов, миллионы. А тут выскочил некто, я или ты, и решил все по-другому устроить. Устроил… Летаем. Грохочем. Воняем. А рядом – стрекоза, – легко повел рукою Виктор. – И муха. Я, знаешь, муху люблю за посадку. А оса? Чудо. Коршун. Сорока. Какой прекрасный лёт. А все наши поделки – глупость.
Хурдин глядел на Виктора, слушал, понимая, что это не шутка. Товарищ его не болтал пустого.
– Конечно, – согласился Хурдин. – Ты прав. Но мы же не обольщаемся. Мы это понимаем. И в этом залог нашего движения. Ты сравни, как далеки хотя бы ваши машины от первых. Конечно, это не середина, но…
– Боже! – перебил его Виктор. – Какая самонадеянность. О какой середине речь! Мы в миллиметре от начала пути, а впереди бесконечность. И бесконечность, незримо для нас летящая вперед. Ведь человек – брат птицы и насекомого. На каплю мудрее, но бесконечно самонадеяннее. Но то, что природа создает лишь дыханием, естественно, человек лепит огромным трудом. Он землю уродует… тратит столько сил, а для чего? Машины, машины… А где им предел? Где разумный предел? Пока на земле места хватит? Пока в небе места хватит? А не в беличьем ли мы колесе? Может, мы уже сейчас не для людей стараемся, а для машин? Это им нужна новая и новая нефть, металл, уголь. Все больше и больше, а человеку что… Человеку в общем-то нужен кусок хлеба и кружка воды. Остальное – лишнее. Хлеб и вода. Вот он и живет. И душу живую. И мудрость, чтобы понять: не обжираться и не опиваться он приходит на землю, не собирать побрякушки. Но жить. Единственный раз. На прекрасной земле, устроенной чудно: с зеленым лесом и травой, с синей водой и небом, с людьми-братьями, дорогими, любимыми. И вся мудрость мира, все лучшие люди его из века в век твердят: живите проще. Высшая мудрость в том, чтобы не мудрить. Главное вам дано – жизнь. Иначе собой будете обмануты. В міре бе, и мір тем быть, и міра Его не позна… – это о нас, дружба…
– Но ведь ты мечтал с детства об этом, – сказал Хурдин. – Ты стремился к этому. К авиации, к самолетам.
– Не попрекай меня детскими глупостями. Мы же стали, черт возьми, мудрее или нет? Я вот о наших матерях думаю, – заговорил он спокойнее, – об отцах, обо всех хуторских. Нужны ли им наши игрушки-самолетики? А ведь делаются они их потом и кровью. Мы на их шее сидим, их не спрося, что-то мастерим. А ведь матери моей не нужны самолеты, они ей ни к чему. И твоей тоже. Всему хутору будет спокойнее, если они не будут гудеть в небе. Так ведь?
– Ну почему?.. – ответил Хурдин. – И там нужна авиация. Полететь куда-нибудь.
– Никуда они не летали и не полетят. Это мадама моя летает на субботу-воскресенье в Самарканд. Или на море. А для всех, и для самих мадамов тоже, будет лучше, если они дома посидят.
Спорить с Виктором Хурдин не хотел, он видел, что товарищ его встревожен и болен душой, и нужно было хоть чем-нибудь да успокоить его, и потому он сказал:
– Предположим, ты прав. Но взгляни по-иному. Вся наша работа – это наш хлеб. Хлеб насущный. Без него не прожить ни нам, ни детям. Так же как отцы и матери, зарабатываем мы свой хлеб, но иным трудом.
Виктор улыбнулся и помахал рукой.
– Нет, не на хлеб мы работаем. Матери наши на честный хлеб, а мы – на дьявола. Разве мебельные гарнитуры, японские – это хлеб? А немецкие ванные? Столовое серебро, золотые побрякушки? Да и даже в еде: паштеты, оливки, дурь всякая – какой уж там хлеб… И наша работа тоже. Если завтра по волшебству исчезнут все наши самолеты, мир остановится? Нет. Поохают и забудут. Единственная беда: мадама моя в Испанию не улетит. У нее путевка. А представь, что завтра наши мамки не станут свою работу делать. Уж тут, без хлеба, мир взвоет, а потом помрет. Значит, там – хлеб насущный, а у нас – баловство.
Виктор подошел к Хурдину, положил руки ему на плечи и пристально поглядел в глаза.
– Боже мой, дружба… На что мы жизнь свою тратим, что мы с ней делаем… Ведь ее больше не будет. А мы ее – впустую. Я пробыл пятнадцать дней дома. И это равно пятнадцати годам жизни. Да, да… Долгие дни, мудрые, счастливые. Пойти на Вихляевскую гору и сидеть, глядеть, думать. Как травы растут. Как облака плывут. Как живет озеро. Вот она, жизнь человеческая. Работать в огороде, плетень плести во дворе. И жить. Слушать ласточек, ветер. Солнце для тебя встает, роса падает, дождь – все доброе, сладкое. Зарабатывать на хлеб чем-нибудь и жить. Жить долго и мудро, чтобы потом, на самом краю, не проклинать себя, не скрипеть зубами. Второй жизни не дано, и об этом жалеть – пустое. Но упустить свою единственную… Какая беда.