– Ладно, – отозвался мальчик. – Заеду.
– Он заедет за тобой, – передала мать Хурдину, словно тот не рядом сидел. – Заедет и тебе помогет. Надо картошку спасать.
Мать ушла на работу, и скоро на улице послышалось велосипедное звяканье и дребезжанье. И голос мальчика позвал:
– Дядя, поехали!
Хурдин взял велосипед и вышел за двор. Мальчик ожидал его не один: в тележке, прицепленной к велосипеду, сидела девочка, обняв руками цинковое ведро.
– Помощница? – спросил Хурдин.
– Помогать Сеёже, помогать буду, – быстро и довольно понятно выговорила девочка.
– Орет. Не хочет одна, – объяснил мальчик.
– Помогать буду. Лена будет помогать.
Она удобно сидела на старой телогрейке, обняв руками ведро, и езды не боялась.
Проехали хутор и солонцовую пустошь, где телята паслись.
– Маленькие теята! – оборачиваясь к Хурдину, закричала девочка. – Маенькие гуята! – обрадованно возвестила она, когда проезжали плотину и пруд с птицей.
У садов, огороженных не столько плетнями, сколь завалами сухих веток, у перелаза спешились. На земле девочка оказалась совсем крошечной, в длинном бордовом платье.
– Ты сними с нее, а то жарко, – предложил Хурдин.
– Да, снимешь… – усмехнулся мальчик.
– Касивое платье… Касивое… – горделиво сказала девочка, поняв, о чем речь. – Мое…
– Очень красивое, – подтвердил Хурдин, пересаживая ее через ограду, в сад.
Эти сады лишь по старой памяти назывались садами. Вербы тут росли, тополя, огороды сажали, косили сено. Хурдин свой огород угадал. Картошка на нем стояла в колено. И на сочных листах ее, там и здесь, гнездились полосатые колорадские жуки, а уж личинок было и вовсе пропасть.
– Сейчас я с Ленкой… Пусть она поливает, – сказал мальчик.
– Поивать буду, – подтвердила сестренка, горделиво задрав нос. – Мой капуста… Мой люк!.. – и заспешила за братом.
В малую «копанку» возле берега мальчик налил воды, вручил сестре игрушечное ведерко и наказал:
– Гляди в речку не лезь. Там глубоко…
– Губо-око… – покашиваясь на воду, подтвердила девочка. – Поивать буду. Мой капуста. Мой люк.
– Да, поливай. Молодец.
Зачерпнув из «копанки», девочка заспешила к огороду, косолапенькая, в длинном, тяжелом платье.
Хурдин с мальчиком развели хлорофос и, помахивая вениками, принялись кропить картофельные кусты пахучей отравой. А девочка топотила по дорожке, от «копанки» к огороду, подавая о себе весть:
– Поиваю! Мой капуста!
– Молодец! Хорошо Лена поливает, – усердно хвалил ее мальчик. – Хозяйка!
– Хозяка! – звенел в ответ веселый голосок.
– Хозяйка, хозяйка!
Хурдину картофельные кусты были по колено. Он кропил их не спеша, курил, стараясь дымом перебить хлорофосовую вонь, порою останавливался, поглядывая вокруг. Огородные деляны лежали вправо и влево.
– Чья это? – спросил он, указывая на сорный, бурьяном поросший участок.
– Фалалеевых, – ответил мальчик и добавил осуждающе: – Будут жалиться: семена плохие, не уродилася.
– А помногу накапываете?
– Мы с мамкой в том году тридцать мешков нарыли.
– Хорошо.
От хлорофосового духа начинало подташнивать, и Хурдин, оставив ведро и веник, к берегу пошел, чтобы отдышаться.
Сады и огороды лежали по обе сторону речки. Пруженная и перепруженная, она, считай, не текла. Местами, где еще били со дна ледяные ключи, речка раздвигала камыши омутами с белыми лилиями и кувшинками.
Мальчик подошел незаметно и сел рядом.
Сестренка подле брата пристроилась, расправляя намокший подол.
– Уста-а. Потом снова буду поивать.
– Скупнуться… – сказал мальчик и, быстро сбросив легкую свою одежду, с разбегу кинулся в воду.
– Он па-авать умеет, – горделиво заявила сестренка. – Па-авает.
Мальчик плавал. В желтоватой воде вьюном вилось тростиночное тело.
Ухнул в воду Хурдин. Плеснула на берег волна, и камыши зашуршали. Даже сейчас, за полдень, студеной была вода, и Хурдин быстро полез на берег. За ним и мальчик.
И снова принялись они за свое дело. В горячем воздухе, перебивая пресный запах воды и полынкового сена, поплыл тяжкий хлорофосовый дух.
Вечером мать Хурдина хвалила:
– Молодец, сынок. Помочь мне оказал. А я выход заработала – може, мне зернеца поболе уделят.
Темнело медленно, и вроде менялась погода. В закатной стороне низкие пепельные облака шли на юг, а над ними летучий небесный дым багряными клубами мчался к северу, к северу. А над хутором стояло чистое небо, с ясной вечерней зеленью.
Хурдин собирался в гости. Из привезенного, московского, набрал он конфет, печенья, пачку халвы, коробку фломастеров взял, детскую книжку и попросил мать:
– Ты бы собрала чего-нибудь. К мальчику я хочу сходить, к Сереже. Сметаны, что ль, молочка… вареники там остались, давай отнесу. Только подогреть надо.
– Сами они подогреют, у них газ. А чего ты к ним?
– Да поглядеть. Одни живут… И вы к ним как-то относитесь… Не по-людски.
– А мы чего… Мы ничего…
– Вот то-то и оно, что ничего, – попенял Хурдин сдержанно.
Но мать его поняла.
– Сынок, сынок… Нас самих бы кто пожалел. А уж об них нехай начальство горится.
– Что начальство. Вы бы сами, пока отца-матери нет…
– Такого отца век бы не было. Они хоть вздохнули без него. Пропил все, вплоть до подушек. Подушками по хутору торговал.
– И брали?
– Люди на все идут.
– Да… – покачал головой Хурдин.
Гостинцы сложил он в сумку и пошел. Улица хутора была пуста. Хаты светились вечерними огнями. Дом мальчика сиял незатворенными окошками. Хурдин вошел в распахнутые ворота, поднялся на крыльцо, постучал.
– Кто там?! Входите, открыто! – крикнул мальчик и сам выскочил в коридор. – Это вы? – в растерянности замер он в светлом дверном проеме, а затем отступил. – Заходите.
Пузатая лампочка сияла под потолком, освещая пустую комнату. Глаза Хурдина, так привыкшие к иному убранству, шарили по голым стенам, словно чего-то искали. Но что найти он мог?.. Стол да две табуретки, кровать-раскладушка с выгоревшим брезентом.
– В гости к вам решил зайти, – объяснил Хурдин. – Одному скучно, знакомых нет.
– Проходите.
Мальчик был в том же застиранном костюмчике, зато сестренка его разгуливала босая и, считай, голышом.
– Платье с нее еле стянул, – объяснил мальчик. – Постирать.
– Мой патье, – указала сестренка на бордовую свою гордость, что сушилась здесь же. – Ка-асивое.
– Красивое, – подтвердил Хурдин.
Сев посреди комнаты на табурет, он поставил сумку и сказал мальчику:
– Я тут принес… Вареников поешьте. Хорошие.
– Мы ужинали, – ответил мальчик.
– Ну потом, завтра… – Хурдину было неловко. Он сумку раскрыл. – Тут вот… Тут конфеты, книжку, может, почитаешь.
– Ки-ижка? – бросилась девочка к Хурдину и замерла, увидев в руках его красивую книжку с картинкою на обложке. – Мой ки-ижка, – подняла она молящие глаза.
И Хурдин ее успокоил:
– Тебе, тебе!
Девочка, прижав книгу к груди, на мгновение замерла, а потом затопотила вокруг стола.
– Мой ки-ижка, мой.
– Так книжки любит, – оправдал ее брат, провожая взглядом.
Кастрюльку с варениками он убрал за печку, к сладостям отнесся сдержанно, сказав: «Ленка погрызет», на яркую коробку с фломастерами глядел недоуменно, потом спросил:
– Карандаши?
– Фломастеры, – объяснил Хурдин. – Тоже рисовать. Давай бумагу. – И на принесенном листе почеркал фломастером.
Мальчик заметно крепился, но сдержать своего волнения не мог. Он провел синюю линию, а рядом зеленую, потом быстро нарисовал красный трактор и в небе солнце и синие облака. С трудом остановился и глянул на Хурдина с такой откровенной радостью, что Хурдину стало не по себе.
– Здорово! Лучше карандашей, – проговорил мальчик. – Спасибо. Дорогие, наверно.
– Да ничего, что ты… В городе сейчас все такими рисуют.
– У нас нет.
Между тем девочка, положив на кровать книжку, осторожно листала ее, негромко бормоча:
– Ехали медведи, на ве-исипеде. А за ними кот, задом напе-ёт.
– Она что, читает? – удивился Хурдин.
– Да нет, это так… – усмехнулся мальчик.
– Читаю, – услыхала его сестра. – Мой ки-ижка.
– Читаешь, читаешь, молодец!
Мальчик с фломастерами не мог расстаться, он перебирал их, яркую коробку трогал и говорил:
– Я буду не всегда ими. А когда чего-нибудь хорошее, чего-нибудь главное нарисовать. В школе. А может, и так. Школа ведь не скоро.
Увидев, что мальчик оттаял и уже не дичится его, Хурдин сказал:
– Вы, может, поедите вареники, они еще теплые? Пока свежие, а?
– Поедим, – улыбнулся мальчик. – Ленка! Вареники будем есть?
– Ва-еники будем… – согласно повторила девочка.
– Сейчас разогрею на сковороде.
Оставив фломастеры и бумагу, мальчик метнулся к печке, а потом в коридор, где газовая плита стояла, и через пять минут уже шкворчали на столе вареники, тонущие в масляной и каймачной жиже.
Ели ребята хорошо.
– Мы кашу все варим, – рассказывал мальчик.
– Са-адкую, – прижмурилась сестренка.
– Вареники, конечно, лучше, – похвалил он и, подумав, добавил: – Вот мамка придет, напишет заявление, колхоз нам корову продаст, в рассрочку.
– А прокормите?
– Прокормим. Косить еще долго можно, все лето. Будем кормить. Нам молоко нужное, – объяснил он. – Малышам. С молоком они не будут болеть.
Ребята ели, а Хурдин понемногу оглядывал их жилье. Хотя глядеть было особо не на что. Комната совсем пуста. В кухонке, за печкой, лишь кровать с ватным одеялом да какая-то одежонка на вешалке. Не на что было глядеть. Пододвинув к себе лист бумаги, Хурдин стал рисовать единственное, что умел, – самолеты. Они у него ловко получались. Один, а потом другой. Мальчик взглянул на рисованное и похвалил:
– Красиво.
А потом, убирая со стола, словно ненароком обмолвился:
– Я тоже самолет делаю.
– Самолет? – удивился Хурдин.
– Ну, не самолет, а такое… Буду летать. Такую штуку я делаю.
– Какую?
Хурдину стало любопытно. Что мог придумать этот мальчуган?
Мальчик включил свет в кухонке, за печкою. Хурдин пошел туда и тут же посмеялся над собой. Конечно же мальчик ничего не придумал. Это были обычные крылья, большие крылья из белых гусиных перьев.
Слажены они были неважно: каркас из велосипедных спиц и сетки. Но, взяв одно крыло в руки, Хурдин понял, какую долгую работу делал мальчик. Каждое перо было подобрано и аккуратно прилажено на свое место тонкими капроновыми нитями. Крылья были готовы. Взмахнув одним из них, Хурдин почуял его непрочность.
Взяв оба крыла, Хурдин понес их в комнату. Мальчик, следуя за ним, покорно ждал.
– Я их давно делаю, – сказал он. – Придумал и делаю.
– А как же ты хочешь полететь? С крыши?
– Нет, с велосипеда. Я давно придумал. На Вихляевской горе есть такое место. Когда из школы едешь домой, к хутору, там есть такой прыжок. На половине. Там на велосипеде-то подлетаешь, – вскинул мальчик руки, – прямо вверх. А если с крыльями… Разогнаться с самого верха, а на прыжке крылья раскрыть, велосипед бросить и запросто…
Глаза мальчика широко раскрылись, и в них было такое ожидание радости, что Хурдин не смог его огорчить.
– Да-да, – подтвердил он. – Хорошие крылья, должен полететь.
Сияющий и такой благодарный взгляд был ему наградой, что Хурдин почуял подступающие слезы и опустил глаза. Скрывая волнение, он крылья разложил на столе и стал рассматривать их, прикидывая, стал глядеть и говорить:
– Так, так… Вообще-то надо бы увеличить…
– У меня еще перья есть, – с готовностью ответил мальчик.
– Это хорошо… Но жесткость надо увеличивать, и крепления посерьезней… Иначе…
– Но я полечу?! – почуяв недоверие, спросил мальчик, и голос его дрогнул.
– Полетишь, полетишь, – успокоил его Хурдин, потому что иного говорить было нельзя.
Они просидели допоздна, так и эдак прикидывая и соображая. Нужно было каркас изменить, размер крыльев и крепления.
Хурдин спохватился чуть не в полночь. Девочка уже спала на раскладушке, обняв книжку. Она спала, несмотря на яркий свет, и Хурдин сказал:
– Надо бы ее туда перенести, в кухню.
– Нельзя, – ответил мальчик. – Она боится.
– Чего боится?
– Без света. Папка напугал. Так и жгем всю ночь.
От крыльев, от волшебной мечты, от полета одним разом вернулся Хурдин на эту землю. Вернулся и сказать ничего не мог. Лишь вздохнул и безотчетным движением опустил на плечо мальчика руку. Мальчик его ласку принял.
И потом, в летней рассеянной тьме, на улице, всласть накурившись после долгого воздержания, и дома, в постели, Хурдин думал и думал о мальчике. О мальчике и о крыльях его. О крыльях и о Викторе. О Викторе и о себе.
Мальчик пусть полетит, пусть попробует, раз хочется. Не много у него в жизни радости, пусть будет хоть эта. Упадет – не беда. Но в коротком мгновении почует сладость полета. И это будет надолго, на всю жизнь. Пусть летит.
И жаль, что Виктора нет теперь, он бы понял и загорелся, он бы помог. И мальчик бы ему помог. Вернуться в далекое детство, в горечь жизни, усталость ее – всю растопить, в капле живой воды, в капле радости, принесенной оттуда. И снова жить.
Думалось и о себе. Нынешнем и в далеком детстве.
И все виделось, как мчались они наперегонки по Вихляевской горе и вниз. Камагор на дамском своем велосипеде, Витек… и почему-то мальчик, Сережа. Но это уже во сне.
С крыльями колдовали день, и другой, и неделю. Мать начала коситься и ворчать. Незаметно подходило время отъезда, а еще не были у сестры, у дядьев. Хурдин увлекся, ездил на центральную усадьбу и даже в райцентр, добывая материалы. Давно уж он не работал с таким азартом. О мальчике что говорить…
И наконец все было готово.
Вечером Хурдин ушел от Сережи, сговорившись отоспаться как следует, а уж потом ехать на Вихляевскую гору.
Он проснулся чуть свет. Мать встала корову доить, чем-то громыхнула, и Хурдин проснулся.
Утро было росное. На дворе по седой траве гусынке тянулись темные полосы материнских следов. Солнце еще не поднялось, и алый пожар его полыхал на полнеба.
– Сынок? – позвала мать. – Иди парного попей.
Опорожнив банку теплого пенистого молока, Хурдин решил больше не ложиться. Когда-то еще он поднимется рано, да и поднимется ли? Он вышел на забазье и глядел, как тухнет заря и встает солнце. Как тает золотистый туман над речкою.
Мать прогнала в стадо корову и коз. А Хурдин, не дожидаясь завтрака, сел на велосипед и покатил к Вихляевской горе. «Я быстро», – сказал он матери. Он решил еще раз поглядеть на то место, откуда полетит мальчик.
От колхозного сада, вдоль светлой березовой лесополосы Хурдин набирал и набирал скорость, чтобы выскочить на гору повыше. И поднялся почти до «прыжка», до бугра на склоне. И снова убедился, что ничего страшного не случится. Если и упадет мальчик, то в густую пшеницу. А такое ли видала Вихляевская гора.
Дорога звала выше, и Хурдин стал подниматься, ведя велосипед, чтобы катануть с маковки во весь дух и лететь потом до самого хутора.
Он поднялся наверх, пошел к яру, минуя пшеничное поле, и сел там, на краю.
Утро уже набирало силу. На том берегу Ильменя, на птичнике, выпустили кур, и они хлынули белой лавою, затопляя округу.
О Викторе, о покойном друге своем, вспомнил Хурдин. Вспомнил и поглядел на далекое кладбище. Там, на кладбищенском пятаке, среди пшеничной зелени, что-то вдруг сверкнуло и засияло, словно лучистая звезда. Какая-то жестянка или стекло? А может, это светил самолетик над могилой Виктора? Никелированный самолет? Да, наверное, он.
И снова, в который раз уже за эти дни, стало думаться о Викторе, о жизни его, о смерти и о собственной жизни – обо всем разом. Клоками наплывало то одно, то другое. И казалось, что прав Виктор, нужно все бросить и уйти, покойно и счастливо доживая свой век на родине.
Счастье… Но разве обошло Виктора счастье в молодости и потом? Пусть, он говорит, призрачное, обманное, но было же. А где истинное? Во вчерашнем дне или в нынешнем? Кто скажет правду? Как жить?.. Отец… Сколько на его долю досталось… И разве сладкого? Оттого и ушел он до срока.