Ничего поэтичнее невозможно было представить и придумать. Говорят, существует лишь одна мера для таланта – воображение. В момент лицезрения этого я почувствовал себя совершенно бесталанным и даже более того: абсолютно бездарным «нехудожником», не способным ни фантазировать, ни мечтать. Напрочь позабыв о своём фотоаппарате, я не допускал даже мысли о том, чтобы передать в снимке то, что жадно пытались ухватить мои глаза.
– Кто это? – сам себя спросил я и приложил руку козырьком, закрываясь от солнца. Оно мешало своим светом разглядеть сияние тёмной звезды, которая повелевала ветрами.
– Это Лии, – ответил мне оказавшийся рядом Мон.
– Лии… – заворожённо повторил я.
– Да. Она дочь шамана Мадаха. Как прибудем, сразу отправимся к нему. Салоне привыкли к тому, что время от времени их посещают туристы и учёные, потому они не обратят на нас никакого внимания. Без одобрения Мадаха с нами даже не заговорят, – продолжал Мон, но я его не слышал.
Моё прекрасное «виденье» спрыгнуло с утёса скалы и скрылось в густых изумрудных зарослях. И только тогда я перевёл взгляд на своего собеседника.
– Что ты сказал? Салоне? – переспросил я, словно очнувшись ото сна.
– Так бирманцы называют мокен, – пояснил Мон.
– Ясно… ясно… А на каком языке с ними говорить?
Загадочно улыбнувшись и устремив свой взгляд в том направлении, где я только что лицезрел Покахонтас, Мон многозначительно произнёс:
– На языке души и жестов…
– Я серьёзно, английский?
– Немного, только с Лии, но она знает и ваш язык.
Моему удивлению не было предела. И давно забытое щекочущее ощущение радости от предвкушения зародилось в моём сердце.
– Откуда? – только и смог вымолвить я с дурацкой улыбкой на губах.
– Она Хонгкван.
– Что это означает?
– Хонгкван переводится как «дар».
– Она полиглот?
– Что это означает? – теперь уже удивился Мон новому слову.
– Полиглот – это человек, знающий много языков, – пояснил я.
Наконец и мне предоставилась возможность хоть кому-то продемонстрировать силу своих знаний.
С того самого момента, как я поднялся на борт нашего самолёта, я стал сомневаться в уровне своего IQ.
– Тогда да. Лиа Ханкунг – полиглот, – с какой-то распирающей гордостью заявил Мон и тут же добавил:
– Предупреждая твой вопрос… Лиа Ханкунг на вашем языке означает «цветок ночи».
Мотор катера смолк, и я услышал тишину. Именно тишину, наполненную шелестом моря и дикими, даже эротичными криками птиц. Это было поразительно. И это была тишина в моём понимании. Мягкая, тёплая, ленивая тишина.
По мере нашего приближения к берегу громче и громче нарастали детские голоса и крики, постепенно разрушая торжествующую магию.
Перед нами предстала деревня из сорока пяти соломенных-бамбуковых лачуг. По берегу бегали чумазые, горластые дети, и действительно, как и говорил Мон, на нас не обратили ни малейшего внимания.
Однако, когда Лара вытащила на берег свои рюкзаки, битком набитые алкоголем, сигаретами и всевозможными сладостями, вокруг неё собралась жадная, нетерпеливая толпа. И даже шаман для одобрения не понадобился.
Я схватил свой аппарат и, мигом сменив оптику, начал щёлкать всё подряд.
Со мной такого не бывало. Всегда, прежде чем «щёлкнуть», я проводил целый ритуал. После двух выпитых чашек капучино я доводил до истерики всех визажистов, а затем и саму модель. После мне требовалось выпить два бокала холодной Mondoro Asti, и дело шло, но исключительно у меня одного.
Сейчас, глядя в объектив своего фотоаппарата, я ужасался, и шампанское бы вряд ли помогло.
Несомненно, в этом месте и у этого народа присутствовал экзотический, неповторимый колорит, но его обесценивало и принижало убожество разноцветных европейских тряпок с дурацкими никчёмными надписями. Абсолютная неуместность американских бейсболок – это просто бесило меня.
Мне всегда доставляло страшное мучение отсутствие стилевой целостности. Терпеть не могу эклектику в любом её проявлении. Самым же возмутительным и тяжело переносимым для меня являлось вопиющие кощунство и мародёрство. Именно так я характеризовал моменты, когда с Троицкого моста или с Дворцовой набережной, исторического центра Петербурга, открывался изумительный и роскошный вид на набережную Петра и на дом военморов – памятник архитектуры между прочим, и на фасад, обращённый к Неве, и на гигантские вывески: «Мегафон» по одну сторону от монументальной скульптурной группы Матрос и Кораблестроитель, а меж ними ботик Петра I, и вывеску «ВТБ» – по другую.
Или когда с Невского проспекта твоему взору открывается вид канала Грибоедова, ведущий тебя к увенчанному девятью главами Спасу на Крови, но прежде чем ты это всё увидишь, твоё созерцание красоты осквернят ярко-красные и синие, абсолютно неуместные огни «Пепси».
«Ель моя, ель, словно Спас на Крови…»
На многих поэтов и творцов «налетела грусть» по этому поводу…
Я поумерил свой гнев и пыл, когда заметил, что добрая часть цыган была всё же одета в свои традиционные одежды.
На мужчинах было что-то напоминающее странные рыбацкие штаны, а женщины были обёрнуты в длинные отрезы разноцветной ткани, в виде самодельного сарафана, длинною достающего до щиколоток.
Такой наряд назывался саронг. Мужчины тоже носили его, обернув отрез вокруг бёдер. Выходило что-то вроде шотландской юбки.
Как мне довелось убедиться на собственном опыте чуть позже, ношение саронга требовало некоторых навыков, а именно – плавности и неспешности в движениях. Тут напрямую работала пословица: «Поспешишь – людей насмешишь». Бельё под эту одежду по традиции не надевали.
Пока я фотографировал и злился, злился и фотографировал, Лара с Владом и Эдом раздавали подарки и гостинцы.
Один мужчина-мокен широко мне улыбнулся одними голыми дёснами, я не увидел в его ротовой полости ни одного зуба. Мужчина не был стариком, примерно одного возраста со мной, сухой и худой как жердь, он безумно улыбался и кивал всем вокруг, выпучив свои оливковые глаза.
– Нуто. Нуто… – шамкал беззубый мокен.
– Вас зовут Нуто?! – обрадовалась Лара. – Я поняла…
Лара приложила ладонь к своей груди и медленно произнесла:
– Лааа-рааа.
– Лара… Лара… – тут же подхватили благодарные мокен.
Влад стоял посреди стайки детей, как длинное дерево, и высоко над головой держал прозрачный пакет с конфетами. Худые и чумазые дети подпрыгивали, как обезьянки, пытаясь выхватить заветный пакет и дёргая в разные стороны его за льняную рубашку. Лица маленьких чертят были вымазаны чем-то белым. Как будто они поочерёдно окунули свои мордашки в сахарную пудру.
Эд стоял в стороне, нацепив на нос солнечные очки, сжав руки крестом на груди и широко расставив ноги, изображая из себя телохранителя Лары. Его легко можно было принять за Кевина Костнера из фильма «Телохранитель», если бы не малый рост и шарообразное пивное пузо.
Из глубины деревни показался Стеф в сопровождении Мона. Стеф был чем-то взволнован. Он сделал быстрые короткие шажки в нашу сторону и, щурясь на солнце, нервно утирая обильный пот со лба, крикнул в мою сторону:
– Приготовьтесь, мы идём на знакомство к шаману этого племени. Он приглашает нас к себе.
– Как ты хочешь, чтобы мы приготовились, Стеф? Надеть нам саронги? – засмеялась Лара.
– Не смешно! Выпрет нас отсюда, и будешь знать. Где мой рюкзак с подарочным виски?
– Вот, держи, Стеф, – протянул я рюкзак Стефу.
Краем глаза я заметил, как трое мужчин обступили подошедшего Мона и наперебой стали что-то требовать от него.
Суть их претензий была мне не ясна, так как я не мог понять ни слова.
– Таукей, таукей… – так они обращались к Мону.
Он достал из-за пазухи небольшой свёрток и быстро сунул одному из мужчин. Остальные тут же успокоились и разошлись.
Мон заметил мой интерес к происходящему и подошёл ко мне.
– Ник, давайте поспешим. Все ваши уже далеко, – сильно улыбаясь, сказал он.
– Ну, не дальше острова, – ответил я, и мы оба рассмеялись над моей шуткой.
Мы двинулись вслед за всеми. Я оглянулся на мужчин, и Мон тоже оглянулся.
– Интересно, что я им дал? – заключил Мон.
– Интересно, – не стал отрицать я.
– У одного из салоне захворала жена. Сильные боли не дают ей спать по ночам, и он попросил меня достать для неё небольшое количество опиума…
– Понятно… – ответил я, и мы пошли дальше молча.
Я шёл и думал о прогрессивной медицине, и о бедной женщине, и о заботливом муже, и у меня кое-что не складывалось.
– Мон, – неожиданно прервал я молчание, – давай отправим эту женщину в больницу на той лодке, что нас привезла?
Мон даже остановился, подивившись моему предложению, и я остановился тоже.
– Я понимаю, Ник, – осторожно начал он, – ты хочешь помочь, но не надо.
– Не совсем понимаю, почему?
– Салоне боятся врачей, «другого мира» и всего, что не поддаётся их пониманию… Они доверяют только мне. Я их единственная связь с цивилизацией. И я помогаю, как могу.
– Да, я понимаю, – ретировался я, и мы продолжили путь.
И с чего это я решил поиграть в Робин Гуда? Что на меня нашло?
Мои неприятные мысли вмиг улетучились, как только я поднял глаза и увидел её.
Шагая твёрдой походкой, широко размахивая одной рукой, второй она сжимала подол своего саронга, задрав его выше колен. Она шла прямиком на нас. Черничный водопад волос, точно шёлковый плащ, развевался за её спиной. Тёмно-зелёный саронг туго обтягивал точёную фигурку, выдавая мне чёткий контур восхитительных форм.
Я прежде за всю свою жизнь и за весь свой внушительный опыт не видел такого гордого изысканного лица. От внешности южноазиатских женщин во всём мире никто и никогда не ожидал ничего подобного, тем более я. Как правило, имея низкий рост и склонность к полноте, азиатки были для меня все на одно лицо. Видел одну – видел всех! Широкое, плоско-овальное лицо. Губы, как правило, тонкие, глаза раскосые и глубоко посаженные с нависающим верхним веком. На мой вкус и в моей оценке красоты, такой типаж был «позади планеты всей». Но та, что сейчас приближалась ко мне, могла считаться прекраснейшим из существ, когда-либо живших на этой планете.
На узком овальном с высокими скулами лице гневно сверкали чёрные, раскосые глаза, как у ехидны. Её брови были сурово сдвинуты, и меж ними залегла слабая чёрточка, придавая выражению лица какую-то детскую непосредственную очаровательность. И эти пухлые губы, как у ребёнка после сна… но она была женщиной. Женщиной, которая будила моё мужское естество совершенно нормальным, но постыдным для меня образом. Она просто шла и сердилась, а я… со мной творилось что-то непонятное. Я был возбуждён и восторжен, дышал через раз, и хотелось, чтобы это моё новое ощущение длилось вечно.
Интригующее существо, говорящее на неведанном мне языке, действовало на меня сверхъестественным образом. Создание красивое, гибкое и в данный момент агрессивно настроенное.
– Таукей! – крикнула она и перешла на бег.
Шедшего до этого рядом со мной Мона я не увидел, когда повернул голову в его сторону. Оглянувшись назад в надежде найти его и выяснить, что говорит моя дикая красавица, я застал Мона, пятившегося по принципу рака. Он что-то бормотал, выставив перед собой обе руки для защиты.
– Чан ца атибай ту кян, чинчаннок, Лии. Ман пэн кранцу таай!!! – быстро пробормотал Мон и заулыбался собачьей улыбкой.
– Ты кто? – приблизившись в упор, строго спросила меня Лии.
Подойдя так близко, что я смог почувствовать тепло её тела и уловить запах какого-то удивительного цветка, Лии вскружила мне голову. Я тонул в тёмных водах её бесконечно глубоких глаз и не мог вымолвить ни слова. Её прекрасное лицо поплыло, смешавшись с голубым небом, и меня поглотила тьма.
Очнувшись, первое, что я увидел, было вновь лицо Лии. И я ещё раз убедился в реальности её существования.
Сейчас в любопытно-спокойном взгляде не было злобы, она смотрела просто и изучающе, склонив голову набок.
Глаза, которые столь внимательно изучали меня, напомнили мне глаза лисёнка фенека. Такие же чёрные, как оливки, и такие же продолговатые, как миндаль. Женщина с глазами животного – удивительное сочетание.
– Ты упал. Солнце жаркое, – сказала она, ломая звуки букв, привычные моему слуху. – Пить?
Она протянула мне пластиковую бутылку воды. Я поднялся с земли и, усевшись, прислонился спиной к широкому стволу какого-то экзотического дерева. Всё вокруг меня, вся земля была усыпана красивыми крупными цветами сливочно-белого цвета. Я узнал запах. Насыщенно-густой, цветочно-сладковатый запах с оттенком свежей зелени. Это был её запах. Этот сладкий аромат вскружил мою голову, когда она приблизилась.
Поспешно сделав пару хороших глотков из бутылки, чтобы вновь позорно не лишиться чувств, я наконец смог привести свой пульс в размеренный ритм.
Она продолжала изучающе смотреть на меня и вдруг улыбнулась, обнажив свои ровные белые зубки.
«Мон был совершенно прав, – подумал я в этот момент. – Она дар, жемчужина этих диких мест. Как же её до сих пор никто не вывез отсюда?» – удивлялся я.
– Лучше? – спросила Лии, кивнув.
– Да, спасибо, – солгал я.
Не зная, куда глядеть и чем занять свой разум, я поднял с земли один из валявшихся вокруг меня цветков.
– Что это? – показал я на цветок.
– Лилавади. Они символ вечности души.
И Лии взяла цветок из моих рук, заложив его себе за ухо.
– Лии – это твоё имя?! – радостно озвучил я свою догадку, как идиот. – Твоё имя, как этот цветок? – не унимался во мне мой щенячий восторг.
В недоумении кивнув, она с серьёзным беспокойством взглянула на меня.
– Ты и вправду как этот цветок, – наконец успокоившись, сказал я.
Но Лии не восприняла мои слова как комплимент. Для неё это было простой очевидностью, что её назвали в честь цветка, белого нежного цветка. И ей совершенно не был понятен повод моего торжества и восхищения.
Надо сказать, что в иной ситуации я бы тоже себя не понял. Я, в принципе, не восторженный человек. Будучи закоренелым скептиком и пессимистом, я влачил безрадостное существование, и мне это не доставляло никаких неудобств, но вот окружающие жаловались. И если в земной жизни было что-то интригующее и прелестное, так это возможность всё изменить. Я сам жаждал и ждал того момента, когда лучи жизнерадостности появятся на моём мрачном небосклоне. И вот те на! В последний раз я так улыбался, когда ещё верил в Оле Лукойе.
Тем временем моя собеседница совсем помрачнела и вновь сурово нахмурила чёрные брови.
– Ты таукей? – сердито спросила она.
– Нет. Я Ник, – улыбнулся я и протянул ей руку исключительно для пожатия.
Лии тоже протянула свою руку, но лишь для того, чтобы забрать у меня бутылку.
– Я подумала, что ты из этих… этих сгодов.
– Сгодов? – не понял я.
– Я ругаюсь, – пояснила Лии и оторвала от своего саронга кусок ткани.
– Ты хотела сказать скотов? Скот, правильно?
– Правильно, – кивнула Лии и вылила из бутылки на тряпку остатки воды.
– Чтобы жить, мокен должны меняться, – прорычала она, глядя на меня в упор. – Морские огурцы, улитки, ракушки – всё дорого, для китайцев. Мокен получают взамен от таукей немного денег, инструменты для работы, топливо, рис и опиум, но всегда в небольших количествах. Так можно держать на крючке. Это злое снадобье им уже необходимо…
Лии подползла ко мне совсем близко, как гремучая змея.
– Узнаю, что ты таукей… убью, – прошипела она и, взгромоздив мне на голову мокрый кусок тряпки, отпрянула в тот же миг.
Я сидел в тени дерева вечности души и «обтекал». Струи, сбегающие по моему лицу, попадали мне в глаза и мешали любоваться быстро удаляющейся от меня Лии.
Мои «единомышленники» так и нашли меня, сидящего в белых цветах с блаженной улыбкой на губах.
Первой подошла Лара и, сев со мной рядом, взяла цветок лилавади и прокрутила его, зажав меж пальцев.
– Они называются плюмерия или франжипани, – начала рассказывать мне Лара. – Тут везде растут кустарники с этими цветами, мимо них невозможно пройти – такие они красивые и ароматные. Нотки апельсина и жасмина… и свежесть.