– Скажите, а правда, что Баталов женат на циркачке? – спросила она, волнуясь.
– Да, это так, – ответил я с лекторской солидностью. – Она цирковая наездница и цыганка. А зовут её Гитана…
– Гитана! – ахнула брюнетка, сверкнув чёрными глазами.
– А вас как зовут?
– Гуля Игоревна…
– Гуля Игоревна, я заметил, вы не в первый раз на моей лекции…
– Да, я тут работаю, через дорогу, в «комке»… старшим товароведом.
– В комиссионном магазине? Прелестно! – просиял я. – А вы когда-нибудь бывали в Доме кино?
– Никогда.
– Я вас как-нибудь приглашу.
– Вы тоже к нам приходите, если что…
Я стал к ним наведываться – и немного приоделся. Мы подружились, я за ней пытался ухаживать, но увы: Гуля Игоревна оказалась из порядочных женщин, изменяющих мужу только по любви. Как-то раз я повёл её в Дом кино на закрытый показ фильма «Однажды в Америке», причём на мне был роскошный тёмно-синий блейзер, который она же мне по-дружески попридержала. Тогда ведь с импортом непросто было, за привезённой из-за бугра модной шмоткой очередь выстраивалась. Поднимаясь по лестнице, я глянул на себя в огромное зеркало: мне навстречу шёл статный джентльмен с ранней интеллектуальной лысиной и серебристыми висками, как у Николсона. Гуля тоже смотрела на меня в тот вечер особенными глазами. Знаете, для того чтобы в женском сердце вместо тёплого снисхождения вспыхнула страсть, иной раз достаточно мелочи – изящно повязанного галстука, удачной шутки, оригинального подарка, нового пиджака… А то обстоятельство, что блейзер мне отвесила именно она, сработало как пусковой механизм. Я стал почти мужем, заботливо обуваемым и одеваемым.
Во время знаменитого эпизода, когда Лапша в исполнении Де Ниро насилует в такси боготворимую девушку, испуганная товароведка в темноте прижалась ко мне, и я, успокаивая, погладил её колено. По дороге домой она твердила, что «такие неприличные вещи» показывать на экране, а тем более смотреть вообще нельзя! Я проводил её до подъезда, Гуля поблагодарила меня за культурный вечер и смущённо промолвила, что с удовольствием пригласила бы к себе на чай, но там, дома, её ждут сын-школьник и муж-доцент, уверенные, будто она допоздна задержалась в магазине, заканчивая квартальный отчёт.
– Ничего не поделаешь… – вздохнул я, и мы стали любовниками в лифте.
– Врёте, врёте, врёте! – взорвался, не выдержав, автор «Сумерек экстаза».
– Почему? – оторопел Жарынин.
– Потому что получается… получается, что каждую встреченную женщину вы обязательно укладываете в постель!
– Ну не каждую, коллега, далеко не каждую! Что касается Гули, тут вы правы: потом, изредка, если моя жена уезжала в командировку, она заглядывала ко мне, чтобы взбодриться от торговой рутины.
– Врёте, врёте, врёте!
– Нет, в таком оголодавшем состоянии вас нельзя пускать в дамское общество, тем более – к Наталье Павловне. Учтите, лишь лёгкая пресыщенность делает мужчину интересным.
– Не ваше дело!
– Андрей Львович, вспомните завет Сен-Жон Перса: воздержание – прямой путь к человеконенавистничеству!
– Пошли вы к чёрту!
– Я подумаю, как вам помочь!
– Не нуждаюсь. Рассказывайте дальше!
– Ладно. А вы не забывайте записывать.
Добившись близости, я решился и показал Гуле злополучную козлиную шкуру. Несмотря на эксклюзивное ко мне отношение, товароведка пришла в ужас и долго, надев нитяные перчатки, поминутно отворачиваясь, чтобы схватить свежего воздуха, ворочала мою зловонную покупку, напоминая патологоанатома, роющегося в мумифицированном трупе. Я собрался уже, махнув рукой, взять эту смрадную дрянь и выбросить где-нибудь за городом, но моя новая подруга, закончив идентификацию, посмотрела на меня долгим любящим взглядом, вздохнула и сказала:
– Ладно, оставь! Попробую что-то сделать…
– Неужели купят? – засомневался я.
– Но ведь ты же купил! – с экзистенциальной грустью, свойственной труженикам прилавка, ответила она. – Сколько, кстати, это стоило?
– Четыреста пятьдесят.
– Сколько?! Боже! Ну хорошо… Поставлю пятьсот пятьдесят. На руки, если удастся, получишь четыреста сорок.
– А может, лучше сразу снизить цену?
– Это мы всегда успеем. Если будет стоить очень дёшево, начнут искать недостатки. И найдут…
– У неё застёжки на мужскую сторону, – на всякий случай напомнил я.
– Знаю! – самоотверженно прошептала моя возлюбленная: два дня назад она призналась, что ради меня готова уйти от мужа-доцента.
Для начала Гуля обработала дублёнку импортным дезодорантом, угробив целый баллончик, в результате шкура уже не воняла козлом, зато исходила сладким трупным запахом.
– Звони! Буду ждать… – сказала она на прощание.
Не знаю, что она имела в виду: то ли участь выставленной на торжище гиблой дублёнки, то ли мой отклик на её готовность оставить ради меня супруга-доцента… Но так или иначе, а наши отношения с того момента пошли на убыль. Мне было неловко лишний раз звонить ей в «комок», ведь Гуля могла подумать, я лишь делаю вид, будто хочу услышать её нежный голос, а на самом деле интересуюсь, не продалась ли наконец отделанная ламой вонючка.
Моя подруга всё чаще под разными предлогами стала отказываться от интимных свиданий, потому что при встрече, наскоро, как приветствиями, обменявшись оргазмами, мы, сами того не желая, начинали обсуждать туманные перспективы реализации сыромятного чудовища. А ведь прежде, подобно всем влюблённым, утомясь, мы подолгу нежились, искренне удивлялись тому, что на огромной планете, где бессмысленно шныряют туда-сюда миллиарды мужчин и женщин, два сердца, измученных брачным одиночеством, нашли друг друга. Гуля, неплохой счетовод, начинала вычислять вероятность нашей встречи… Вы не представляете, насколько ничтожна эта вероятность!
…Прошёл почти год, а шкуру никто так и не купил. За это время мы окончательно охладели, и судьба дублёнки, пожалуй, – единственное, что продолжало нас связывать. Мы перезванивались. Я успел страстно влюбиться в длинноногую студентку ВГИКа… Гуля Игоревна, в свою очередь, серьёзно увлеклась молодым милиционером, дежурившим в стеклянной будке на перекрёстке Земляного Вала и Старой Басманной, прямо напротив «комка»: он забегал иной раз по-соседски в магазинный туалет и однажды для удобства вынул из кобуры табельный «Макаров», положил на сливной бачок да и забыл, совершив тем самым тяжкое должностное преступление. Пистолет нашла Гуля и убрала от греха в сейф. Через полчаса примчался постовой, белый, будто кафель в операционной, и в тот момент, когда моя бывшая подруга со снисходительной улыбкой возвращала ему оружие, малолетний хулиган Купидон поразил их из своей рогатки. В результате она всё-таки бросила мужа-доцента, а милиционер – двух сыновей и жену-расфасовщицу.
Я уже стал забывать про дублёнку, да и Маргарита Ефимовна больше не спрашивала, махнув рукой и навсегда вычеркнув четыреста пятьдесят рублей из семейного бюджета. Вдруг, как сейчас помню, 6 марта звонит Гуля и севшим от волнения голосом сообщает: «Дима, приезжай! Купили!» Я помчался в «комок» как сумасшедший. Мне нужны были деньги: у студентки ВГИКа оказалось нездоровое, прямо-таки сорочье влечение к блестящим изделиям из драгоценных металлов, а я уже вступал в тот возраст, когда одним блеском глаз юницу не взять. Но ещё больше мне хотелось узнать, как же всё это произошло и кто именно купил моё козлиное горе.
Гуля ждала меня на пороге магазина, показательно светясь тем новым женским счастьем, какое так любят напускать на себя дамы при встрече сбывшими любовниками, даже если расстались спокойно и по взаимности. Я вручил ей огромный букет роз, купленный по дороге, она мне-четыреста сорок рублей. И всё подробно рассказала. Оказалось, покупателей тоже было двое. Мужики, по виду командированные и пьяные в стельку, опаздывали на Ярославский вокзал к поезду. Один, едва ворочая языком, объяснил, что жена просила купить в Москве афганскую дублёнку, отделанную ламой и обязательно с вышивкой.
– Даже и не знаю… – покачала головой опытная продавщица. – Есть у меня одна. Но её уже отвесили…
– Не обидим! – пообещали командированные, поддерживая друг друга, чтобы не упасть.
И она, отворачивая лицо, принесла им мою злополучную шкуру. Но мужикам, которые, очевидно, пили всё что можно и закусывали чем попало, запах даже понравился.
– Чуешь, кожей пахнет! Не подделка! Заменитель резиной отдаёт…
Но их беспокоило другое – размер. Покупающий пьяный внимательно посмотрел на дублёнку и покачал головой:
– Не-е-е… Моя крупнее… Мерь! – приказал он другу.
Сопровождающий пьяный, не сразу найдя рукава, надел дублёнку.
– Размер правильный, – кивнул покупающий пьяный. – И вышивка приятная. Моей понравится. А вот лама что-то хилая…
– Совсем даже не хилая, – мягко возразила Гуля. – Просто свалялась. Расчешется!
– Нормальная лама! – подтвердил сопровождающий пьяный. – Расчешется.
– А ну застегнись! – бдительно приказал покупающий пьяный. – Знаю я этих душманов! У них всегда петель для пуговиц не хватает!
Гуля похолодела, понимая, что сейчас произойдёт, ведь дублёнка-то застёгивалась на мужскую сторону. Несколько раз, сбиваясь, командированные пересчитывали сначала пуговицы, потом – петли. Как ни странно – сошлось.
– Чувствуешь, как пахнет? – восторженно втянул воздух сопровождающий пьяный.
– Ещё бы! Натуральная! Моей понравится. Синтетика пахнет галошами.
– Сколько стоит?
– Пятьсот пятьдесят.
– Бери, не думай! – посоветовал сопровождающий пьяный.
– 3-заверните!
– Но её отвесили! – запротестовала Гуля.
– Не об-бидим!
Расплатившись, пьяные схватили свёрток и, налетая на вешалки, умчались к поезду.
– Не обидели? – спросил я.
– Нет, не обидели… – ответила она и посмотрела на меня так, что стало ясно: с милиционером у неё скоро всё закончится.
Но два раза войти в одну и ту же женщину, как справедливо заметил Сен-Жон Перс, невозможно!
– А Гуля? – после некоторого молчания спросил Кокотов.
– Что именно вас интересует?
– Ну, как у неё сложилось?
– Не знаю. Возможно, она вернулась к своему доценту. Не знаю. Я ещё не настолько стар, коллега, чтобы интересоваться дальнейшей судьбой моих прошлых женщин! – мрачно ответил Жарынин.
Уроки английского
– В восемьдесят шестом году я впервые попал на Запад, в Англию. Мы полетели на международный фестиваль молодого кино «Вересковый мёд»…
– Опять на кинофестиваль? – ревниво переспросил Кокотов.
– Представьте себе – опять! И не завидуйте! Как сказал Сен-Жон Перс, зависть – геморрой сердца. В самолёте мы, конечно, выпили виски и начали, как водится, спорить о мировом кино: Тарковский, Лелюш, Феллини, Куросава… Среди нас был паренёк, выпускник ВГИКа, потомственный киновед: его дедушка на страницах «Правды», рецензируя «Потёмкина», требовал отправить Эйзенштейна на Соловки. Юноша весь рейс слушал наши прения с молчаливым благоговением, боясь раскрыть рот, словно смертный подавальщик амброзии на пиру заспоривших богов. Но вот самолёт приземлился в Хитровке, равняющейся четырём нашим Шереметьевкам, и мы ступили на Великий Остров, мгновенно из речистых небожителей превратившись в косноязычных, «хауаюкающих» дебилов. И только один из нас, тонкодумов и краснобаев, композитор, написавший музыку к фильму «Молодой Энгельс», кое-как объяснялся строчками из битловских песенок. Преподавание иностранных языков в Советском Союзе было поставлено плохо, потому он так долго и продержался.
Зато наш потомственный киновед расцвёл и вдруг затараторил на свободном английском. Не в пример нам, пробивавшимся к вершинам искусства из народной толщи, он окончил спецшколу, да ещё занимался языком с природной британкой, которая работала связной у Кима Филби, а после провала великого шпиона была ввезена в СССР в мешке с дипломатической почтой. Я, кстати, давно заметил: чем проще мыслит человек, чем хуже говорит по-русски, тем легче даются ему языки. Замечали?
– Конечно! – обрадовался Кокотов, вспомнив бывшую жену, сбегавшую на годичные курсы и затрещавшую по-английски, как сорока.
– А полиглоты – так и просто глупы! – углубил свою гипотезу режиссёр. – И это понятно: в голове у них столько иностранных слов, что для мыслей просто не остаётся места.
– Точно!
– Как приятно, коллега, когда мы друг друга понимаем! – улыбнулся Жарынин. – И я поклялся: если вернусь, обязательно всерьёз займусь английским.
– Почему «если»? Вы хотели остаться?
– Конечно! Как все, я мечтал выбрать свободу.
– Почему же не выбрали?
– Верите ли, я даже отправился просить политического убежища, но меня обогнал композитор. Он так торопился, на лице его была такая решимость, что я невольно замедлил шаг… Что есть, подумалось мне, свобода? В сущности, как сказал Сен-Жон Перс, всего лишь приемлемая степень принуждения. Не более. И ради того чтобы одну степень принуждения, домашнюю, привычную, поменять на другую, ещё неведомую, чуждую, я оставлю родную страну? Брошу верную жену, любимых подруг и, наконец, животворный русский бардак, питающий соками наше великое искусство?! Нет! Как я буду жить среди этих странных англичан, которые говорят так, точно у них отнялась нижняя челюсть? А как любить британских женщин, похожих на переодетых полицейских?! Нет! Никогда!
– А что же композитор?
– Добежал – и ему дали убежище. Вы думаете, он теперь пишет музыку к голливудским фильмам? Ошибаетесь, коллега, он три раза в неделю ходит в ресторанчик «Борщ и слёзы», чтобы играть на пианино попурри из советских шлягеров, и счастлив, если кто-то бросит ему в кепку фунт или два. Иногда приглашают на Би-би-си, чтобы он рассказал, как в КГБ его зверски пытали, заставляя писать саундтреки к идеологическим киноподелкам, и он, чтобы продлили вид на жительство, врёт, будто на Лубянке ему грозили наганом и пугали Магаданом. На самом же деле, чтобы музыкально прильнуть к «Молодому Энгельсу», он изменил близкому человеку, став наложником заместителя председателя Госкино, мерзкого отроколюбивого старикашки! И это вы, сэр, называете свободой? В общем, вернувшись в Отечество, я поспрашивал знакомых, и мне нашли учительницу английского языка – вдову тридцати пяти лет, выпускницу ромгерма. Жила она, кстати, в элитном, как теперь говорят, доме с консьержкой, что по тем временам было такой же экзотикой, как сегодня охранник подъезда, одетый в железную кирасу и вооружённый алебардой. Звали её… ну, допустим… Кира Карловна. Она, между прочим, приходилась внучкой одному из знаменитых сталинских наркомов.
– Какому?
– Много будете знать, скоро состаритесь.
Милая дама, но в женском смысле смотреть не на что: маленькая, худая, очкастая и такая вся духовная, что, глядя на неё, можно подумать, будто люди размножаются дуновением библиотечной пыли. В её присутствии никаких желаний, кроме как «учиться, учиться и (ещё раз) учиться», у меня не возникало. Она была образованна, начитана, неглупа, но и не умна. Впрочем, Сен-Жон Перс справедливо заметил: «Мозг вмещает ум не чаще, чем объятия – любовь!» В её уме была та унылая правильность, какую часто обнаруживаешь у детей, унаследовавших профессию родителей.
Но вернёмся к Кире Карловне. Наши занятия шли своим чередом. Порой я ловил на себе её пытливый взгляд, и мне казалось, я интересен ей не только как ученик, которому на удивление легко даётся произношение. Однажды, когда мы проходили тему «В ресторане», я предложил обкатать топик в Доме кино, так сказать, в обстановке, максимально приближённой к застолью. Выпили вина, поговорили, конечно, о жизни. Оказалось, она была несколько лет в браке, потом муж ушёл в горы и не вернулся. Не вернулся вообще или конкретно к ней – уточнять не стал из деликатности. На обратном пути, когда я провожал её домой, она поглядывала на меня с ласковой выжидательностью. В лифте мне показалось, Кира хочет, чтобы я её поцеловал.
Ну, думаю, шалишь! Секс из сострадания – не мой профиль!
В прихожей она вдруг неловко поскользнулась на паркете и, сохраняя равновесие, повисла у меня на шее. Нет уж, голубушка! Как потом прикажете отвечать ей неправильные глаголы? Но собравшись уходить, я вдруг прочитал в глазах бедняжки такое отчаяние, такую вселенскую тоску, такое космическое одиночество… Знаете, если женское одиночество когда-нибудь научатся превращать в электрическую энергию, не понадобится больше никаких атомных станций! В общем, я махнул рукой и поцеловал её в губы, на всякий случай стараясь придать этому поступку оттенок товарищеской шутливости, а в ответ получил, как сказал бы ваш чёртов Хлебников, в буквальном смысле «лобзурю»… Ну, потом, конечно, было послесодрогатель-ное смущение. Это когда мужчина и женщина всеми силами стараются после случившегося не смотреть друг другу в глаза, ибо удовольствие уже закончилось, а отношения ещё не начались.