Ванька остался у конуры. Присев на корточки, он поглаживал Полкана по ощетиненному загривку, и чем больше успокаивалась после бессмысленной атаки дворняга, тем острее подымалось в Ванькиной душе чувство протеста против налетевших саранчой горожан и их алчных желаний попастись на чужих ягодниках, пожать там, где не сеяли.
– Ваня, сынок, иди в избу, с тобой поговорить хотят, – позвала сладколасковым голосом Акимовна, выйдя на крылечко.
Ванька никак не откликнулся, только склонил голову и стал еще усердней наглаживать остывающего Полкана.
– Не дичись, люди все свои, твоего совета просят, – пропела Акимовна, явно переложив сахару в переливчатый зов.
Ваньке стало противно от ее елейного голоса. Он едва сдержался, чтобы не ответить грубостью, и промычал что-то невнятное:
– Полкана держу… Потом…
Акимовна ни с чем вернулась в избу.
Но вскоре текучая толпа, еще более возбужденная и шумная, вывалила во двор и направилась к Ваньке, наперебой расхваливая его собаку. Полкан не стал больше рвать глотку, он только молча огрызнулся и юркнул в конуру. Ванька прикрыл лаз деревянным ушатом, стоявшим у хлева.
– Парень, а парень! – обратился к нему красномордый толстяк, явный любитель «перекусить» с утра. – Ты здешний, места знаешь, показал бы нам, дал бы, так сказать, направление… – А потом, жирно икнув, добавил: – Садись-ка в кабину!
– Да еще рано по ягоды, там слепушки одни, – пробурчал Ванька.
Он не сразу осознал всю мерзость предложения, с которым обращаются к нему, а когда понял, у него перехватило дыхание. Вон оно что! Мало обшарить ягодники в чужих угодьях, так еще подайте лучшие места. И это он, Ванька Санин, должен, как последний христопродавец, повести городских бездельников заповедными тропами на самые рясные клубничные поляны и по-лакейски пригласить к грабежу артельных богатств… Да за кого они его принимают?
– Ничего, что впрозелень, через ягодку поберут, слаще клубничка покажется, – стараясь сгладить неловкость, прощебетала Акимовна с неуместной игривостью. – Люди уж несут ведрами. Сама видела. Бабка Звяжиха говорит: «На сушку пойдеть».
– Не знаю я никаких ягод, – уперся Ванька.
– Ну, чо кочевряжишься: знаю – не знаю, – встрял Куприян. – Отведи вон за Татарскую гору, к избушке седьмой бригады, там ягодных косогоров этих – до самого русла Тубы.
– К Тубе, к Тубе, – подхватили его слова две молодые женщины в одинаковых косынках горошком. – Какая ж клубничка без купанья? Ха-ха-ха! Мы едем, едем, едем в далекие края, – запели они, пританцовывая перед Ванькой, а потом взяли его «под самоварчик» и почти волоком потащили к машине.
Они попытались затолкнуть его в кабину, где кроме шофера сидела худая, как вешалка, старуха. Она тоже было простерла к нему руки, чтобы усадить рядом, но Ванька, коснувшись ее острых деревянных колен, с ужасом отпрянул и завопил:
– Не-ет, я на крыле!
– Ну, на крыле, так на крыле, – сказал сквозь зубы шофер, которому, видно, надоела уже вся эта кутерьма. – Только держись крепче, парень. По коням!
Ягодники быстро полезли в кузов, подталкивая под зады друг друга, смеясь и улюлюкая. Кабина захлопнулась. Ванька встал на подножку со стороны бабки Вешалки, одной рукой ухватился за окно (стекло было опущено), другой – за борт. Шофер включил скорость, машина тронулась и взяла направление к Татарской горе. Ванька старался не глядеть по сторонам, чтобы не встретиться взглядом с кем-нибудь из прохожих. Ему было совестно, что он не устоял, поддался на уговоры и согласился на постыдную роль проводника этих праздных, бесцеремонных людей во владениях своих односельчан, вечных тружеников, которым в страдную пору не до клубники.
Пассажиры наперебой кричали и пели, обрывая одну песню и начиная другую, с показным страхом ухали на рытвинах и ухабах. Старая Вешалка о чем-то все спрашивала Ваньку, выбрасывая в окно палки костлявых рук, но он молчал, делая вид, что не слышит. Лишь иногда коротко выкрикивал шоферу с едва скрываемой неприязнью: «Давай направо!», «Левее, левее!», «Прямо держи!» Пока поднимались на Татарскую гору, он все казнил себя за малодушие, ища выхода из нелепого положения, а потом у него созрел тайный план, который показался ему спасительным. План был не без коварства и содержал долю риска, но все же принятое решение успокоило Ваньку, сняло раздражение и словно бы придало сил. Он выпрямил грудь, окинул хозяйским глазом открывшиеся поля, перелески, косогоры и дал команду шоферу:
– Налево! И – в те вон лога, видишь?
Шофер кивнул и послушно взял влево, съехав с торной дороги на чуть приметный в траве тележный след. Пассажиры примолкли и тоже стали оглядывать открывшиеся просторы.
– А вон река блестит, – захлопала в ладоши одна из женщин в горошковом платке.
– «К Тубе, к Тубе», – криво усмехнулся Ванька.
После долгих петляний по закраинам полей и березняков «ЗИЛ» уже без всякой дороги поднялся по елани на косогор, и с вершины его стали видны длинные и ровные, словно гигантские траншеи, лога, перемежеванные крутыми лысыми хребтами.
– Стоп, – поднял руку Ванька. – Вот вам ягодные места. Хоть прямо, хоть налево, хоть направо…
Машина остановилась. Ванька спрыгнул с подножки и торопливо пошел назад по колесному следу.
– Эй, парень, ты куда? Давай с нами, – закричал красномордый толстяк, поднявшись в кузове и потрясая опрокинутой корзиной, словно богатырским кулачищем. – Как мы без тебя? Заблудимся еще…
– Ничего, доберетесь. Здесь все рядом, – крикнул Ванька и поводил рукой по сторонам. – А у меня дела. Домой надо…
И он решительно зашагал в сторону деревни. В сердце его шевельнулось что-то вроде сочувствия к городским гостям. Ему представилось, как будут они, бедолаги, весь день под палящим солнцем кружить по пустынным логам, которые таскинцы называют Каменными, а еще – Волчьими. И в них, и в косогорах над ними действительно ничего не водится, кроме щебнистого камня, выступающего из-под скудной растительности, да еще волков, которые почему-то любят здесь устраивать свои логова и волчьи свадьбы. Люди сюда забредают лишь изредка, поздней осенью, когда на скатах косогоров вызревает шелковистый седоватый ковыль, идущий на изготовление щеток для побелки деревенских изб. Но и на эту поживу решается далеко не всякий, боясь дурной славы волчьих логов.
Ванька знал обо всем этом, и потому был момент, когда сердце его защемило жалостью к обманутым незадачливым ягодникам, особенно к тем смешливым женщинам в платочках горошком, но он тотчас вспомнил, с какой наглой уверенностью красномордый мужик предложил ему роль поводыря-шпиона, и поднявшаяся в душе неприязнь к городским шалопаям, охочим до чужих угодий, перехлестнула сочувствие.
И все же вечером, когда машина снова подрулила к воротам костылевского дома и пассажиры, уже без прежнего возбуждения, но довольно проворно и шумно покинув кузов, опять двинулись к Акимовне «перекусить на дорожку», Ванька с чувством вины убежал из дому и спрятался в огороде. Сквозь щель заплота он видел, как при прощании повторились утренние лобызания гостей с Акимовной, рукопожатия с отцом и похлопывания его по плечу. Только Полкан теперь не лез из кожи, захлебываясь лаем, а просто лежал у конуры и побрехивал изредка с явной ленцой и беззлобностью. Из обрывков разговора Ванька понял, что гости все же набрали немного ягод.
– В тех логах – шаром покати, но мы же народ битый, нас на кривой кобыле не объедешь, мы по полянам к Тубе, к Тубе и – набрели на небраную клубничку! – хрипловато кричал толстый мужик, прожаренный на солнце и еще более красномордый, чем утром.
Это известие принесло Ваньке некоторое удовлетворение. Во-первых, выходило, что городские паслись за таскинской гранью, на муринской земле, а во-вторых, они все-таки возвратились не с пустыми руками, и это смягчало невольные угрызения совести.
Когда гости уехали, Ванька вернулся в дом и сел за книжку. Акимовна ничего не сказала ему. А Куприян только покачал головой и обронил не то в поощрение, не то в осуждение:
– Ну, и Сусанин ты, мать твою за ногу…
Не знаю, с чьей легкой руки, может, с его же, Куприяна, рассказавшего кому-нибудь о проделке сына, но вскоре вся деревня стала называть Ваньку Санин-Сусанин. Притом – с явно сочувственным отношением к его «подвигу». С одобрением и мы, ребятишки, восприняли Ванькин находчивый поступок, а его прозвищу втайне завидовали. Как ни говори, оно несло на себе отсвет геройства, проявленного при защите родной земли.
…Даже и теперь, видя, как прут несметные орды городских жителей поездами и машинами на наши давно вытоптанные клубничники и черничники, как буровят сотни моторок наши обезрыбевшие реки Тубу и Амыл, как разбойно оглушают пальбой поредевшие леса охотники – «любители», как крушат кедровники необузданные шишкари, я с тоской вспоминаю Ваньку Санина-Сусанина. Видно, нет у него достойных последователей – ревнивых хозяев, радетелей и защитников отчего края, крестьянского мира. Колхозная община ушла в прошлое, но рассеялся и миф о рачительном частнике – владельце земли и вольном хлебопашце…
Выстрелы в яблоко
Помнится, я был тогда уже студентом. Летних каникул мы не знали. Страну сотрясал целинный бум. И после весенней сессии нас тоже отправляли на целину, а если сказать по правде – то просто использовали как даровую силу на рутинных работах в обезлюдевших хозяйствах глубинных районов. Небольшой отпуск домой нам давали только в промежутке между сенокосом и жатвой, чтобы потом снова бросить «на целину», теперь уже до белых мух.
И вот таким-то сиятельным днем позднего лета вышел я из отцовского дома с чувством праздного отпускника и направился по любимой дороге детства – за поскотину, к Пашину озеру. Небо было безоблачным, высоким и словно бы шелковистым в своей посветлевшей голубизне. Леса еще не пожелтели, но листва уже потеряла насыщенную зелень, поблекла, и шорох ее стал более сухим и отчетливым. Хлеба подходили неровно, сдерживаемые подсадой, и позлащенное поле, точно домотканый половик, там и сям пересекали темно-зеленые полосы. Однако оно было уже по-хозяйски обкошено кругом, приготовлено к жатве, и пшеничные колосья тянулись к небу, качаясь на ветерке из стороны в сторону, точно в нетерпении.
Смешанный запах зреющих хлебов, полыни и медвяного донника напомнил почему-то о запахе яблок. Может, потому, что была пора яблочного Спаса. И я невольно подумал о колхозном саде, расположенном неподалеку, в широкой низине, где, должно быть, сейчас уже поспели нехитрые нашенские фрукты – разносортные ранетки, полуяблоки и яблоки «белый налив», которые я так любил когда-то, хотя, правду сказать, они нечасто попадали в руки деревенской ребятне.
Вдруг справа, из-за косогора, показалась гнедая лошадь, волочившая телегу с возом дров. На возу сидел рыжебородый старик. Это был – легок на помине! – колхозный садовод Кузьма. Повозка двигалась мне навстречу. И вскоре поровнялась со мной. Я просто кивнул деду Кузьме и хотел уже пройти мимо, но он неожиданно остановил лошадь и даже почему-то снял шапку, положив ее рядом на березовые кряжи.
– Здоровы будем, – сказал он дружелюбно.
– Здравствуйте, здравствуйте, дядя Кузьма, – ответил я, не сумев скрыть некоторого удивления.
– Слыхал, в городе учишься, в институте. На кого, если не секрет?
– На учителя истории и литературы.
– На учителя? Это хорошо. Раньше учитель первым человеком на селе был. И за советом к нему, как к мировому судье, и с исповедью, как к попу. Да и нынче не скажу, что в последние превратился. Правда, помельчал как-то учитель. Натура не та пошла. Крупности не стало, основательности. Один, смотришь, за воротник закладывает, другой – по женской части слаб… Но ты, слыхал я, парень самостоятельный, дай Бог тебе, как говорится.
Я ничего не ответил, больше смущенный, чем обрадованный этим нежданным и прямолинейным, как оглобля, комплиментом. Помолчал и Кузьма, глядя в землю. А потом без видимой связи добавил:
– Сад у нас нынче отменно рясный. Двадцать кулей одних яблок собрали. Но есть еще и на корню – «белый налив», «мичуринка»… Зашел бы когда, угостился. Мы гостей привечаем.
– Спасибо на добром слове, дядя Кузьма. Может, и забегу – будет время.
Гнедой меринок, отдышавшись после подъема, потянулся к густо-зеленой подсаде, но Кузьма прикрикнул на него: «Куда полез в потраву, окаянный!» – и, передергивая вожжи, стал выправлять на дорогу. Меринок нехотя повиновался и, едва стронув с места тяжелый воз, покатил его дальше к поскотине. Кузьма надел шапку, уселся поудобнее, поправив под собой кусок кошмы, и уже когда отъехал порядочно, крикнул мне еще раз:
– Заходи, не стесняйся!
Я благодарно помахал ему в ответ, но про себя подумал с невольной грустью: «Эх, дядя Кузьма, лет бы десять назад услышать от тебя это любезное приглашение. А теперь… Зачем мне теперь твои яблоки? Воистину – дорого яичко к Христову праздничку».
Шагая полевой дорогой между хлебами, я невольно вспомнил одну давнюю встречу с Кузьмой, о которой он наверняка и думать забыл. Во мне же она оставила одну из тех невидимых царапин, что не заживают в нашей душе всю жизнь и время от времени ноют «к ненастью», точно осколки в теле старого воина.
Я уже говорил, что яблоко в детстве было для нас редким лакомством. До сельских магазинов южные фрукты тогда не доезжали. В местных садах и палисадниках вызревали одни ранетки да дички, которые, пока мороз не ударит, съедобными можно было считать лишь условно. Настоящие яблоки водились только в колхозном саду. Но ребятишкам туда путь был заказан. Сад, обнесенный высоким забором, охранялся сторожем. Правда, эту службу обычно по совместительству нес сам садовод, но от этого его владения не становились более доступными для сельского населения.
Были, конечно, смельчаки и ловкачи, которые обводили-таки вокруг пальца сторожей, пробирались в сад и выносили за пазухой ядреные пахучие яблоки, брызжущие при надкусывании беловатым соком. Но они подвергали себя немалому риску. У сторожа, кроме внушительного волкодава, было еще ружье, заряженное солью, а то и мелкой утиной дробью. А помимо того – сторож мог написать в сельсовет докладную, и тогда потрошителю колхозного сада грозили штраф и несмываемый позор на всю деревню.
Понятно, что если попадался на краже яблок пацан, то ему еще и дома влетало от отца-матери. Словом, было над чем подумать нашему брату, прежде чем решиться на опасное предприятие. А мы и впрямь нередко предавались этим размышлениям, придумывая самые невероятные маневры и хитрости. И вот, помнится, однажды во время таких мечтаний я предложил путь добывания яблок столь неожиданный, что он, принятый за шутку, сначала вызвал смех моих товарищей, однако вскоре завоевал нескольких сторонников.
Суть моего замысла, при всей необычности его, была предельно элементарной. Вместо вероломства и всяческих ухищрений, связанных с воровством, я предлагал просто среди бела дня пройти в сад через ворота, а если они окажутся запертыми, постучаться предварительно и попросить у Кузьмы вожделенных яблок. Может, даже в качестве платы за них предложить помощь на садовых работах.
– Неужели откажет, если мы поступим честно и открыто? – упорно повторял я свой главный и, как мне казалось, самый неотразимый аргумент.
И, должно быть, именно это упорство в конце концов убедило моих приятелей – Гыру Филимонова и Ванчу Теплых, которые согласились идти со мной «в открытую» за яблоками в колхозный сад.
Таким же вот ясным деньком позднего лета или ранней осени приблизились мы к воротам сада и с удовлетворением отметили, что они не заперты, а лишь притворены. Видимо, кто-то недавно выехал или въехал и не удосужился закрыть их на массивный крючок, выкованный нашими сельскими кузнецами и прибитый так, что снаружи его открючить было невозможно. Ворота были дощатые, но со щелями между тесинками, и мы надеялись увидеть сквозь них Кузьму или кого-нибудь из колхозников, отряженных в этот день на садовые работы, чтобы вызвать на переговоры. Однако аллея, ведущая к сторожке, была безлюдна, а незапертые ворота создавали иллюзию легкой доступности сокровищ колхозного вертограда, и мы, потоптавшись в раздумии, в конце концов решились войти без спросу.