Натуру на Таганке Алла писала всего четыре раза. Моделью был некий сизый, костлявый, вечно небритый алкаш лет шестидесяти, которого Алена прекрасно изучила, истратив на него всю пастель и стараясь придать его тщедушному голому телу хоть какой-то характер, а не просто анатомически правильно написав. Хотелось, конечно, некоего разнообразия в натуре, но претензии предъявлять было некому: работа натурщика – штука сложная и малооплачиваемая, поэтому он был такой, какой был. Тем более что алкаш отличался неприхотливостью и, хорошенько накатив перед работой за счет мадам, мог, в секунду скинув с себя всю одежду, легко просидеть в позе отдыхающего с 9 утра до самого обеда. И тему портрета мадам всегда называла одинаково – «Просветленная грусть». Не полностью светлая, а так, слегка просветленная. Что в этой грусти было просветленного, не понимал никто, но так, вероятно, тема задания звучала немного оптимистичнее.
Да и сам район Таганки можно было назвать точно так же – «просветленная грусть». Захолустье, неухоженность, пыль, поднимающаяся во двориках, даже когда и ветра не наблюдалось, – все какое-то чуждое и нерадостное. Но опять же с «просветом», с просветленной, так сказать, перспективой. Перспективу эту обещанную надо было ждать и ждать, снова ходить через пустыри и стройки, да и Алене в эти воспоминания о Беломорине возвращаться не очень-то и хотелось. Хотя предложенная квартира на Таганке была с балконом и в старом добротном генеральском доме с толстыми стенами, колоннами и вазонами во дворах. Но нет, этот район тоже никого из семьи не влек.
Оставался Кутузовский. Этот адрес был, конечно, тоже не в центре – в конце проспекта на Поклонной горе заканчивались границы Москвы, о чем явно свидетельствовала большая белая табличка с перечеркнутым названием города, и начиналось Можайское шоссе с яблоневыми садами, деревенскими домиками, огородами и петушиными криками. Вариант этот почему-то манил больше остальных. Недалеко от еврейского кладбища у Поли здесь с издавна жили какие-то дальние родственники, и когда еще ее мама приезжала в Москву, то всегда в этой семье и останавливалась. Потом, возвратившись домой в Астрахань, она подробно рассказывала маленькой Поле, какое прекрасное варенье варят они из своей московской вишни, не хуже астраханского, и обязательно подтверждала это баночкой, от них привезенной. А еще как нравилось ей гулять по высокому берегу Москвы-реки, как весело было смотреть на ледоход и загадывать, какая льдина на какую наскочит, и слушать этот нарастающий шелест. А потом и Поля, переехав в Москву, стала иногда к ним наведываться, поэтому район этот полудеревенский, с садами и огородами, знала очень хорошо. Хотя в последнее время перестала узнавать, столько там всего понастроили. У самой Москвы-реки в 1957-м появился небоскреб с гигантским шпилем. Высотная часть его стала гостиницей «Украина», а приземистая – жилым домом. Вида это здание было импозантного и внушительного и сильно отличалось от всех обыденных домишек, жавшихся друг к другу внизу. А устремленная вверх махина, словно советская ракета, направленная на Луну, появилась, казалось, из далекого будущего и, случайно приземлившись у реки, стала главным украшением Кутузовского проспекта. «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы», – само собой пелось, глядя на нее.
В район тот знакомый Поля поехала с нескрываемым желанием. Загрузилась со всей семьей в трамвай у моста, села к окошку, чтоб ничего не пропустить, и вперед, до самой перечеркнутой таблички, чтоб от самого начала внимательно изучить весь проспект и до самого въезда в область. «Тридцатка» и шла по всей длине Кутузовского и сворачивала у самой стройки среди грузовиков и кранов, в низине, дальше пути не было, сплошная склизь да грязь. Там на конечной и вышли, чтобы прогуляться и подышать почти подмосковным воздухом.
– Вы знаете, где мы сошли? – оглядевшись, удивленно спросила Поля, опершись на небольшой парапет, который загораживал спуск от дороги к низине с небольшими холмиками. – Это же старое еврейское кладбище! На нем сам Исаак Левитан лежал! Художник! Я столько тут народу за всю свою жизнь перехоронила! От нашего зубного Абрама Кагановича, а он, как сейчас помню, всегда работал без халата в сером шелковом костюме с накладными карманами, до соседки Фирки Зильберштейн с ее диким нравом и привычным ожиданием горя! А Йося Зильберман, который взял и умер посреди полного здоровья! Они все здесь! А между ними еще с полсотни человек, каждого из которых я оплакивала горючими слезами!
Внизу копали котлован. Бульдозер дрожал от напряжения, словно охотничья собака, почуяв дичь. Видны были неровно торчащие, словно отбитые зубья, остатки памятников, тяжелых, мраморных, в основном темных и дорогих, с еле различимыми буквами и цифрами, обозначающими чью-то жизнь… Поля пригляделась, не поняв сначала, что именно тут происходит, а потом вскинула свои подрисованные брови и запричитала:
– И вы хотите мне сказать, что прямо здесь, на этом кладбище я вижу, как идет стройка жилых домов или чего там – дороги? Я не верю своим глазам! Я сейчас заплачу! – Она схватила Лиду за руку и на секунду прикрыла глаза, слегка зажмурившись. – Нет, показалось. – Потом приложила руку к сердцу, словно бульдозером задели и его тоже.
Бульдозер кряхтел и зачерпывал землю, которая многие десятилетия охраняла покой ушедших, евреев ли, русских, какая разница… Но вот ковш, размахнувшись, жадно вгрызся в землю, поддел трухлявый гроб и вынул его одной стороной на свет божий. Рабочие охнули, застопорились, и один из них кого-то позвал, видимо прораба. Прибежал вертлявый человечек, похожий на мелкого суетливого лесного зверька, посмотрел на беду, почесал затылок, сдвинув кепку на лоб, и дал отмашку, что-то пробурчав. Мотор бульдозера взревел снова, и послышался хруст то ли дерева, то ли человечьих костей… Поля сильно побледнела, резко отвернулась и поплелась, чуть скользя, прочь. Алена подхватила охающую бабушку под руку, бережно повела по глине, но вдруг Поля решила обернуться и протянула руку туда, откуда слышался страшный треск. То ли обращалась к тем, чей вечный покой потревожили, то ли посылала страшные проклятия осквернителям могил. Лида тоже сильно вздрогнула, услышав жуткий звук, всплеснула руками и застыла, глядя на варварство, и, все еще не веря своим глазам, заплакала. У нее всегда были быстрые слезы. А Робочка ни секунды и не ждал, ему надо было как можно быстрее оградить ребенка от таких взрослых подробностей. Он быстро схватил Катьку на руки и огромными шагами, не оглядываясь, пошел вверх, к трамвайной остановке.
Поднявшись на дорогу, стали ждать Лиду, которая никак не могла сдвинуться с места. Алена позвала мать, но та, казалось, сначала ее даже не услышала. Грохотало по-серезному, шум стоял серьезный, заглушающий жизнь и скрывающий происходящее. Пыль стояла столбом, рабочие, натянув платки на рот и нос, сосредоточенно копали, отбрасывая лопатами трухлявые доски и помогая бульдозеру. Лида, наконец, немного пришла в себя и заторопилась к родне, стараясь не смотреть назад. Она ступила на асфальт и хорошенько потопала ногами на месте, чтобы отряхнуть с туфель пыль и грязь. Как раз подъехал трамвай, который направлялся в центр. Поля грузно поднялась на ступеньку и каким-то пустым выдохшимся голосом обратилась к сидящему у входа расслабленному пассажиру: «Молодой человек, передайте, пожалуйста, кондуктору на билеты», – и села на лавку, завалившись к окну. Совсем недалеко сзади высилась Поклонная гора, заросшая луговыми цветами, заканчивалась Москва и начиналась вольная деревенская жизнь.
Домой возвращались молча. В родном дворе Поля немного отошла, хорошенько выпив валерьянки, но все продолжала причитать, рассказывая оставшимся соседям о мародерстве:
– Может, я не в здравом уме, но зато пока что в своем, и никак не могу понять, как это, как это по старому кладбищу можно дорогу проводить или дома строить? Как там живым людям будет житься? Как так – могилы с землей ровнять? Это где ж такое видано? Это какой же эталонный мерзавец мог такой приказ дать? Словно у них, у начальников этих, которые решили дорогу там вести, не такое же светлое будущее! Словно они собираются жить вечно! – размахивая руками, говорила Поля, обращаясь к старой своей подруге Марте, когда уже окончательно и тяжело плюхнулась на лавку под памятником Толстому, чтобы хоть как-то прийти в себя.
– Полюшка, ну что это на тебя такой грустный стих нашел? Тут ничего не поделаешь, прошлое ведь длиннее будущего, и все мы живем на чьих-то костях. Улыбайся, милая моя, – был ответ умной Марты. – Завтра может быть только хуже…
– И зачем ты мне это говоришь против ветра? Знаешь ли, мать моя, если уж и ты считаешь, что может быть только хуже, то зачем вообще рождаться на этот свет? Пусть лучше тебя сразу сровняют с землей и пустят по тебе дорогу! В чем тогда смысл жить? В том, чтоб тебя закатывали бульдозером снова и снова? – Поля покраснела лицом и заморосила руками.
– Полюшка, не волнуйся ты так, жить надо хотя бы из любопытства, – Марта взяла ее за руку и остановила беспорядочное движение. – А именно тебе жить намного сложнее остальных, потому что у тебя к любопытству присоединяется какая-то личная ответственность за все.
– Это просто объясняется: я – мать, и у меня личная ответственность за детей. Видимо, за всех детей. Ну что ты хочешь от моей жизни и того, что я сегодня увидела? Уже сиди и не задавай мне вопросы. Или пойди чайку поставь, давай попьем, устала я.
Марта встала, кряхтя, ведь тоже была не девочка, и посеменила через двор к себе домой, делая вид, что шаги ее легки и ходить ей доставляет удовольствие, хотя все вокруг знали, что колени ее безумно болят и первые несколько шагов были сравнимы разве что с походкой бедной русалочки. Потом она немного расхаживалась, и звезды перед глазами постепенно теряли свою яркость.
Время близилось к вечеру, вечер был расслабленным и теплым. Чай у Марты давно остыл, она прилегла, а Поля все сидела под памятником и, хлопая себя руками по коленам, повторяла чуть вслух: «Горе ты, горе, ну горе ты, горе…» – вспоминая и представляя лицо каждого, кого сама провожала на это кладбище. Только так, ей казалось, она могла успокоить души тех, кто там покоился – и улыбчивого Кагановича в сером рабочем костюме, и старика Мохельсона в пенсне на выдающемся носу, и вечно несчастную Фиру, братьев Сельпаковых со сложной судьбой (а у кого она простая?), и рыжего Лазаря с тремя его женами – захороненными не одновременно, конечно, а с перерывами. Сидела, чуть покачиваясь, бубнила, прикрыв глаза, что-то себе под нос и ударяла руками по коленям. То ли молилась, то ли извинялась перед ушедшими за все человечество.
***
«Добрый день, дорогие наши!
Вернулись мы из Крыма – не узнали Катьку, так выросла! Жизнь потихоньку вошла в свою колею, оба много работаем. Как ваши дела? Как здоровье? Сходили тут недавно с Робой в „Детский мир“, целый час стояли за капюшонами для Кати, а когда подошла наша очередь, то остались капюшоны только для малышей на 3 года. Поймать их нужного размера очень трудно.
У нас все в порядке. Работаем над сборником. Книга должна получиться совершенно замечательная, необычно большого формата, обложки четырех цветов. На красно-малиновом фоне белыми буквами будет написано „День поэзии“ и по всему полю черным и белым автографы участников сборника – их больше ста. У Робы там идут два стихотворения, а у меня статья. Сейчас Роба сел за поэму, урывками между заседаниями редколлегии. Вчера он просто не пошел, я ходила за него. Было очень смешно, когда голосовали – обращались ко мне вместо Робы и говорили: „Ну как, Крещенская-Киреева, примем эти стихи?“
У Робы скоро выйдет книга, на днях проверяли гранки. Я пишу статью о молодежном издательстве. Напишем, закончим все дела и приедем к вам. Вчера, наконец, купили пишущую машинку „Москвич“, вернее, „Москва-3“, и очень рады, а то страшно много денег тратили на перепечатку Робиных стихов и моих статей. Теперь будем печатать сами. Машинка очень удобная и красивая, сильно облегчит нам работу.
Целую всех вас и привет от наших,
Двор на Поварской постепенно умирал.
Снесли вдруг обе полосатые охранные будки, стоявшие по бокам от кованых ворот, где дворник раньше хранил свои лопаты и всякое. Снесли в одночасье. Пришли совершенно незнакомые рабочие, никому ничего не сказали, пару раз вдарили кувалдой по будкам, перекурили это дело, потом поднатужились, покряхтели с матюками, завалили их и, сложив бело-черные вековые доски в грузовик, увезли в неизвестном направлении. Никто и опомниться не успел и спросить, по чьему велению-хотению это произошло. Лишившись охранных будок, простоявших целый век, а то и больше, двор разнервничался, взъерошился и, не зная, как еще отреагировать на это варварство, вдруг взял и сбросил с верхней петли одну из своих кованых створок от ворот дворового входа. Воротина эта в одночасье скривилась, осела, намертво упершись чугунным углом в землю и отказываясь отныне широко распахиваться. Могучего немого дворника Тараса давно уже не было на этом свете, а выправить ворота вряд ли кто еще смог бы. Так и доживали.
Все постепенно, но довольно массово разъезжались – во дворе на Поварской обосновывался Союз писателей СССР. Вернее, не в самом дворе, а в здании старого клуба писателей, куда хаживали когда-то и Маяковский с Есениным, и Горький с Фадеевым, и все великие пишущие того начальновекового времени. Ну а теперь здесь их сменяли менее талантливые, но зато более значимые и могущественные писатели мелкого масштаба, советские. Они воссели в фасадном здании с колоннами на втором этаже, а все подвальные клетушки под ним, вполне жилые и обустроенные десятилетиями, велено было освободить для административных и хозяйственных служб, многочисленных лакеев и помощников.
Все чаще под памятником Толстому, стоящим в самом что ни на есть центре двора, соседи устраивали проводы. Снимали, как повелось, двери с петель, клали их на козлы, накрывали белыми накрахмаленными простынями, как обычно делали на свадьбу или дни рождения, ставили бутылки, кто какие принесет, закусь, кто во что горазд, основательную же еду собирали заранее вскладчину – и гуляли-провожались сутками, не рассчитывая, видимо, уже снова когда-нибудь свидеться.
Проводили и Марту, совсем старенькую, но еще могучую, основополагающую, как марксизм-ленинизм. Они с Полей оставались хранительницами двора, надеялись небось, что так оно продлится до скончания века, но нет, не случилось, дети-внуки увозили старух из родного дворового гнезда.
Марта уезжала к сыну, который вдруг обрел мать заново, к самому жизненному закату, после ссылки и войны, поиски не прекращал, отыскал, хоть сам считался уже давно сгинувшим, оплаканным и стертым из памяти. Но вот нашел ее, на удивление, искал и нашел, ну и решил забрать на старость к себе, отогреться хоть ненадолго, побыть сыном при живой матери, хоть и старенькой, но рядом, напитаться, наговориться, надышаться, давно уже на такое счастье не надеясь.
Марта встретила сына, который однажды по-простому, с адреском в руке, вошел во двор, где как раз на солнышке сидели и грелись тогда старухи. Она сначала, конечно, и не предполагала, что этот красивый солидный прохожий – ее утерянное дитя. Она помнила все до мелочей, хотя сначала и не придала этому моменту большого значения – в ворота вошел незнакомый мужчина, статный, седой, и остановился в недоумении. Потом долго крутил головой, не понимая, налево ему идти по круглому двору или направо, торкнулся было в первую дверь, а потом увидел старух и подошел спросить у них. Сунул Марте клочок, каким-то чудом выбрав из трех баб именно ее, свою мать, которую не видел лет сорок, а то и больше. Марта, сощурившись, прочитала по бумажке свою фамилию и адрес и сначала даже совсем не удивилась, просто начала помаленьку расспрашивать его, что да как, не отваживаясь сразу верить в такое невозможное счастье. Потом, наконец, подняв на него свои светлые глаза, сказала, я, мол, это, нашел ты меня, и он молча повалился перед ней на колени, подняв столб пыли. И как увидела она две макушки на его седой голове, так на неделю и заплакала, не то от горя, что жизнь прошла мимо и в одиночестве, не то от радости, что все-таки свиделись, поди ее разбери. Сидела в своей маленькой комнатке за резным дубовым столом, вытянув перед собой кряжистые руки, съеденные артритом, подвывала чуть слышно и теребила уголок серо-бирюзовой скатерти с вышитым парашютиком от одуванчика. Сына пока не пускала, привыкала одна к своему счастью. Поля много раз так ее заставала, воющей, словно волчица на луну, и причитающей: «Как же это, Поль, как же такое? Боже ты, боже! Сколько ж я счастья пропустила?»