Солнечный, совсем майский день. На террасе припекает. Отвык от такой тишины. Она вливается внутрь, как свежая родниковая вода. Даже на душе немеет. Сегодня Пасха.
Ипёкшино, 25 апреля, чистый понедельник
Теплое, почти летнее утро. Небо синее с легкой дымкой. Очень высокие, размазанные по небосклону перистые облака. С утра было тихо, а теперь поднимается ветер. Ветер изменил направление, теперь тянет с запада.
Вернулся вчера из города после обеда часам к трем. И сразу попал в лето. Несмотря на усталость, я переоделся и сидел босым на террасе, греясь на солнце, ярком и обжигающем, как в Альпах.
Сегодня в первый раз из верхнего окна видел уток на воде. Они сидели парой прямо посредине водоема.
Ипёкшино, 27 апреля
День опять ясный, но свежее, чем вчера. По ночам становится даже душно, приходится открывать окно. Небо… я не могу им насытиться. Оно бывает здесь столь нежных голубоватых оттенков, с постоянной дымкой над самым горизонтом, да еще и подкрашенное палевыми тонами, а сегодня вроде бы вообще без облаков, что забывается всё трудное, дурное. Так было всегда, всю жизнь. Глазея в такие вот небеси, я могу смириться с чем угодно.
Ипёкшино, 28 апреля
Сегодня, еще ночью, стало свежо. Небо серое, с голубоватыми оплывами. Наверное зарядит дождь. На рассвете впервые услышал петухов, – с фермы, которая находится за соседним поселком. Звуки принесло ветром, сменившим направление.
Ипёкшино, 30 апреля
Вчера был в городе. Было тепло. Хотелось побродить по улицам. Но от толпы устаю. Рад был вернуться, правда приехал только к двенадцати, считай ночью.
С утра было сыро. Но воздух чистый, свежий, без дыма. Ветер опять сменил направление.
Ипёкшино, 14 мая
С утра дождь, холодина. Но на мне загар. Всё внезапно позеленело. Тополя за оградой, загораживающие от глаз «серый» коттедж, высятся уже зеленой стеной. Когда вспоминаю, что приехал в морозы, когда всё здесь было завалено снегом, чуть ли не по край оград, теряю ощущение времени. В России время другое, это факт. Всё происходит слишком быстро. И жизни людей меняются с неимоверной скоростью. Многие из тех, кого помню по прежним приездам, кто уехал куда-то, кто заболел, умер.
Ипёкшино, 15 мая
Райское утро. Тихо, солнечно. Воздух хрустально прозрачный, свежий. Газоны ночью посыпали бриллиантовой крошкой. Утром выхожу на мокрую траву босяком – блаженство!
Любимое дерево – тополь. Сегодня это знаю наверняка, хотя давно догадывался об этом. Самое, пожалуй, простенькое, вряд ли красивое, но роднее нет…
Пару месяцев спустя, наткнувшись на эти записи, я впервые задумался всерьез, не стал ли я графоманом. Я не мог жить по-другому, не мог не писать. Всё равно о чем – о накрапывающем дожде, о сошедшем снеге, о выцветшем небе, о том, что вообще не знаю, о чем писать. Лишь бы была возможность стучать пальцами по клавишам или водить пером по бумаге.
Похожих записей я прочитал на своем веку сотни, тысячи страниц и сегодня мог с полной уверенностью сказать, что этот чтив, конечно, увлекает, особенно когда жизнь заводит тебя в тупик и ничем художественным насытиться уже не удается. Но придаются этому люди оторванные от реальности. Как например, император Николай II. На страницах дневников он мог пересчитывать зайцев, которых угрохал за одну охоту. Педантичные мегаломаны всех мастей, убежденные в своей гениальности, тоже свято верят, что кто-то будет читать их галиматью, не сегодня, так завтра, ни при жизни, так после. Но после чего? Какая всё же странная особенность человеческой природы – способность проектировать себя в бесконечность. Коренится же это даже не в вере в существование загробной жизни, а в каком-то прижизненном онемении, в отчуждении от мира реального и по сути от своего я. И как трудно потом от этой галиматьи переходить к настоящей живой прозе.
Я запретил себе садиться за письменный стол. Из уважения к себе. Если уж писать, то только с соблюдением формы, создавая что-то содержательное, а не просто так, для того, чтобы сбалансировать в себе фрустрации.
Однако при воплощении правила в жизнь, дни сразу потекли унылые, бессодержательные. Мир, не оформленный в слово, казался мне расплывчатым, ненастоящим.
Писать о себе нельзя. Писать вообще нельзя от своего я, вопреки распространенному убеждению, особенно актуальному сегодня в России, что первое лицо – единственная форма, соотносимая с настоящей литературой, потому что это якобы максимально приближает к художественной правде, к истине в первой инстанции. В грамматическом понимании этих понятий, первое лицо ничуть не лучше и не хуже второго, третьего. Меняется лишь художественный рисунок, обязанности, статья закона, по которой предстоит нести ответственность. Всё же остальное не имеет никакого значения.
Мой первый настольный «Макинтош» годы назад помог мне избавиться от страха перед белой страницей. Наверное это объяснялось просто: в компьютере «белыми», чистыми являются все страницы, ведь текст на экране можно исправлять до бесконечности. Возможно, что сам этот страх перед пустотой, перед «белизной» является производным от другого страха – от неосознанного страха перед будущим, которое невозможно подчинить себе, контролировать.
Писать я бросил около пяти лет назад. Но понял это недавно. Разновидность «письма», к которому приговаривает себя человек, уверовавший в точность слова, оборачивается адом самоотрицания, борьбой с самим собой, нескончаемой письменной работой, без конца и края. Поиск абсолютного слова, погоня за совершенством в слове, – это граничит с чем-то иррациональным и продолжается до тех пор, пока сама жизнь не навязывает каких-то ограничений в виде самых простых лишений, таких как нужда, голод, холод, болезни, землетрясения, цунами.
Я исправлял и переписывал свой текст даже в изданных книгах. Я не мог перечитывать написанное спокойной душой. Опусы мои казались мне неплохо задуманными, но как-то непонятно, размыто, неопрятно написанными. Я даже терял уважение к своим издателям, которые не потрудились, как мне казалось, проделать над рукописью необходимую работу и выпустили плохую книгу непонятно зачем.
И я вновь всё бросал, вновь садился за письменный стол и брался за что-то новое. Мне хотелось писать книги камерные, бесконечные, которые удается читать и днем и на ночь глядя. Но в моей жизни не было нужного материала. Откуда ему взяться? Меня вновь и вновь подхлестывала иллюзия, что лучше всё же это, лучше борьба с собой и даже самый бессмысленный танталов труд, чем борьба с пустотой, чем жизнь по течению, как у всех, которая как бы сама себя воссоздает, с чистого листа, и сама себя переписывает. В процессе еще и появлялась надежда, что таким способом удастся собрать воедино и восстановить в себе всё то, что я оставил на потом, разбросал вокруг себя, растранжирил. Так прошли годы.
Постепенно, стоило кому-нибудь поинтересовался моим родом занятий, я даже уже не мог называть себя писателем. Другого же рода занятий у меня не было. Получалось – тупик. Какое-то внутреннее чутье мне подсказывало, что называть себя писателем так же нелепо, как на вопрос, кто ты по профессии, назваться, например, генералом, если ты действительно генерал. Какой армии, какого рода войск, на какой должности – интересует именно это, а не то, откуда у тебя лампасы.
На протяжении нескольких лет я не писал, а переписывал. И из этого хаоса, в который мне казалось погруженным всё, что меня окружает, я попал в хаос упорядоченный. А из него вообще уже не выбраться. И на кого, спрашивается, пенять, если сам же я этот хаос создал? Казалось очевидным, что в этом состоянии – в нескончаемых трудах и полнейшей неопределенности, – можно прожить еще лет двадцать-тридцать и даже не заметить, как пролетят годы. Ведь с годами бег времени еще и ускоряется. Всё пролетит, глазом не успеешь моргнуть. Только зачем? Ради чего? Где смысл? Где конец всему этому?
– Здрасьте, – возвращает меня в реальность телефонный звонок и женский голос.
– Здрасьте.
– Это Нана.
До меня не сразу дошло, кто именно звонит.
– Извините… Вы телефон оставили, – на ощупь оправдывается голос. – Тогда, в ресторане… с Жан-Полем.
– Ах, да, теперь узнал вас… Как поживает Жан-Поль?
– Спасибо. Всё классно у нас. Я звоню вам… У нас оказывается есть общие знакомые.
Я развожу руками.
– Моя подруга, она племянница… Да какая разница, всё равно не помните… – Нана подумала и добавила: – Давным-давно вы учились вместе.
– Учился я действительно давно, – сказал я, не зная, что сказать.
– Какое всё-тки совпадение.
– Да, совпадение… Чем могу помочь вам, Нана?
Нана стала объяснять, что не ей, а как раз подруге нужен совет знающего человека, который что-то смыслит в административных «тонкостях» Франции. Подруге пришлось заниматься во Франции какими-то оформлениями, и она окончательно запуталась. В чем затруднение и что подруга хочет от меня услышать, Нана объяснить толком не могла.
И она пригласила меня на чашку кофе.
– В Москву я не собираюсь ни завтра, ни послезавтра. Я ведь за городом живу, вы знаете, – предупредил я. – Жан-Поль, ваш друг, не обидится на вас, что вы его не попросили о помощи? – нахально спросил я.
И действительно повисла пауза.
– Он в отъезде, в командировке, – выдала Нана.
В два слова было сказано слишком много. Ясности не прибавилось. Что у нее на уме, я не понимал. Но чтобы не быть нерадивым, я предложил увидеться в ближайшую среду в знакомом мне кафе рядом с Большой Никитской. Задняя мысль: перезвонить накануне, сослаться на что-нибудь и, если суть странного рандеву не прояснится, перенести его на потом.
Позднее я позвонил де Лёзу. Решил проверить, добрался ли он восвояси, не застрял ли по дороге в Африке или еще где-нибудь. Разницы во времени с Кабулом вроде бы не было. Однако пробило уже двенадцать ночи, и номер долго отзывался лишь длинными гудками.
Вдруг послышался ясный голос. Он еще не спал. Добрался. Без приключений. У него всё было слава богу.
Насчет звонка подруги Жан-Поля и рандеву с ней Арно вдруг разразился хохотом. Жан-Поль слыл ловеласом. Так что нет причин осторожничать на его счет. Ловелас поймет другого ловеласа. Почему-то причисляя и меня к этой категории, Арно советовал идти на рандеву не раздумывая. Таким девушкам не отказывают. Да и вообще, что это я, вообще потерял вкус к жизни? Не до такой же степени?
Еще с минуту мы обсуждали Кабул, творящуюся там неразбериху. Не трудно ли ему там в свете всех новостей? Нет, не трудно. В Ипёкшино у меня от новостей разрывался и телевизор и радиоприемник. Ведь пару дней назад было объявлено, что Обама отправил к праотцам самого Усаму.
С непонятным недовольством де Лёз объяснил мне что к чему: какая, мол, разница? В Кабуле и не к такому привыкли. Он свернул разговор, напомнив мне, что мобильная связь с Афганистаном – сущее разорение. Мы распрощались…
Приехав на рандеву, я оказался в непривычной компании. Я давно не попадал в такое общество. Молодые, какие-то ничейные женщины. Такое впечатление производили обе подруги.
Нана виновато улыбалась. Совсем не та, что в ресторане, девушку словно подменили. Подруга – звали ее Элен – тактично взирала меня добрыми серыми глазами, и я улавливал в них какое-то удивление. Вполне привлекательной внешности, невысокая, щуплая, светловолосая, со следами переутомления на лице. Она вряд ли пришла ради знакомства, скорее всё же по делу.
Девушкам принесли фруктовый чай с имбирем, мне – кофе. В кафе на Гоголевском бульваре мы прохлаждались уже с четверть часа, но меня так ни о чем и не просили, не расспрашивали. Тянуть девушек за язык мне не хотелось. Казалось очевидным, что последует какая-то просьба, как всегда бытовая, обременительная, – передача вещей, денег, срочных бумаг.
Без своего банкира Нана выглядела попроще, более приветливой. Она ловила мой взгляд. Я чувствовал, что ей хочется чем-то мне угодить.
– А как же фамилия? Знакомого, что учился со мной.., – спросил я у Элен.
– На «бог» заканчивается… У предков фамилия была на «борг», переделали на русский лад, – ответила она не прямо. – Святобог.
– Да, кто-то ходил с такой, – припоминалось мне. – Мужчина?
– Нет… Тетя моя. Неродная, – ответила Элен. – Вас там помнят.
– Да, фамилия у вашей тети потрясающая. Мне бы такую, – пошутил я.
Элен наградила меня покорной улыбкой и добавила:
– У нас в семье много… много иностранной крови.
– Россия, чего вы хотите… Элен – это тоже не совсем по-русски. Зато литературно. – Я тактично развел руками.
– Толстого имеете в виду?
В аллюзию закралось что-то невнятное.
– И его тоже. Каждый вкладывает свое. Жена Пьера Безухова была неписаной красавицей, чем уж там, – напомнил я.
Элен легка потупилась. В этот миг я осознал, что человек она, наверное, не лишенный тонкости. Ее нерешительная речь, аккуратность в словах, впрочем свойственная женщинам с нелегкой жизнью, проблемами, взывала к большей сдержанности с моей стороны.
Я поинтересовался, какая же от меня требуется помощь. Элен еще больше смутилась. Подруга пришла ей на помощь, стала деловито объяснять, что родители Элен, по маме немцы этнические, уехали в свое время на ПМЖ в Германию. Правда, сегодня их не было в живых, оба погибли в автокатастрофе. Элен осталась за главу семьи.
Объяснения прозвучали неожиданно, трагично. Я даже растерялся. Так в Москве всегда и случалось: кого ни копни, открывается не жизнь, а пропасть событий, необычные судьбы.
И вот сегодня Элен приходится расхлебывать давнюю административную белиберду, объясняла Нана за нее, но уже во Франции, в Эльзасе, где похоронен родственник, воевавший в Вермахте и погибший в конце войны. Воинское кладбище находилось в небольшом провинциальном городке. Предстояло возобновить концессию. То есть внести взнос, а для этого нужно было связаться со служащими местной французской мэрии, в ведении которой находилось военное кладбище. В телефонных звонках и бумагах Элен запуталась. Местные чиновники относились к делу спустя рукава, на переписку отвечали как попало и даже путали имена, фамилии.
– А что конкретно нужно, я не совсем понимаю, – спросил я.
– Нужно переслать деньги на счет, – скованно пояснила сероглазая Элен. – У меня в банке говорят, что реквизиты неправильные… Здесь, в Москве.
– А ваш друг, банкир? – невольно сорвалось у меня, но уже в адрес подруги. – Он должен разбираться.
Та просто отмахнулась. Виновато глядя на меня, Нана прибавила:
– Он же в другой системе работает, в инвестиционной… Он в Цюрихе сейчас.
Встретив на себе взгляд Элен, отрешенный, беспомощный, я с ходу пообещал сделать всё, что смогу. На худой конец, она могла просто возместить мне ту сумму, которую я мог перевести через электронный банк в Париже хоть сегодня. Если, конечно, реквизиты будут правильные, и судя по всему, только в это всё и упиралось.
Обе благодарно расцвели.
– Бумаги у вас с собой?
– Нет, я думала, что… – Элен помедлила. – Я живу рядом… На Тверском, рядом с МХАТом.
– Сумма большая?
– Тысяча четыреста евро.
– За концессию? Это немного, – прикинул я.
– Вы шутите… Это только взнос. За продление. Ну, и долг, родители не всё заплатили за предыдущий период, – сказала Элен.
– У вас просят здесь «свифт», наверное. В Москве… А во Франции, в Евросоюзе, перешли на другой стандарт. Новый код начинается теперь двумя буковками «FR», а после них уже цифры счета, – поделился я своим опытом. – Если реквизиты неточные, мой счет тоже застопорит перевод. Но давайте попробуем…
В этот день я не успел пообедать, и я предложил девушкам перекусить за компанию со мной. Но они отказались. Я заказал себе салат и порцию пиццы; еда в витрине выглядела сносно. А затем попросил принести всем по бокалу красного итальянского вина, его можно было заказать не бутылкой, не одному же пить вино.