- Пишите, он у меня не ревнивый...
А вечером где-то над горами сердился гром, и там посверкивало и погромыхивало. Елена Николаевна каждый раз вздрагивала, слушала художника невнимательно и только как-то по-особенному смотрела на него. Он увидел, запнулся, забыл, о чём говорил, и замолчал. А потом очень серьёзно и просто сказал:
- Елена Николаевна, а вы смотрите не влюби`тесь в меня. В конце концов, это же возможно... - Он опустил голову.
- Ну что вы, Евгений Александрович! - Она громко рассмеялась, слишком громко.
Хотела спросить: "С чего вы взяли?", но это показалось ей и неискренним, и банальным, и она не спросила. Спросила совсем другое, такое, чего не ждала от себя:
- А вы сами... не боитесь?
Он закашлялся, выбросил плохо горевшую папиросу, закурил новую и заговорил о нашумевшем кинофильме. Больше они к этому не возвращались.
Через неделю художник сообщил Елене Николаевне, что отпуск его заканчивается, завтра он уезжает.
- Как? - спросила она изумлённо, словно остановилась с разбега. Она так увлеклась разговором, так интересно спорила с ним о содержании и форме в современной живописи, что оборвав на полуслове, не знала, о чём же говорить дальше, на чём остановилась. Он оглушил её своим известием, таким неожиданным и так некстати.
Почему-то она не хотела, чтобы он уезжал, не думала о таком и не представляла, что он может уехать отсюда - вот так, просто, что у него может закончиться отпуск и закончиться не в один день с ней.
- Да... завтра в 12. Вот и билет на автобус, - сказал он потухшим голосом, глядя себе под ноги.
- Что же, - ответила она вяло, - значит, завтра будем прощаться. Жаль... Мне будет скучно без вас.
- Мне тоже.
Уже подкралась к Ай-Петри луна и готова была спрятаться за зубчатыми вершинами, уже густыми стали деревья и их тени в ночи, уже давно пора было возвращаться в санаторий, а они всё молчали, шли, останавливались. Возле крутого обрыва они слушали уханье внизу, он курил, она срывала листочки с куста.
Море сердилось, клокотало. Пенные валы внизу белели и шли на берег, как на приступ. Сшибались, раздавался пушечный выстрел, летели брызги и пена, и вновь всё повторялось. Вскрикнула в темноте чайка.
Елена Николаевна вздрогнула, повернула к Астраханцеву бледное лицо и долго смотрела ему в глаза, словно чего-то ждала. И он уж было хотел что-то сказать, и будто потянулся к ней, но лишь вздохнул, и в который раз закурил.
- Да, нам нельзя этого, - тихо сказала она, отворачиваясь. - Курорт, море, каких-то 3 недели всего... Конечно, несерьёзно всё... не правда. Глупо и незачем, я понимаю... Вероятно, вы правы - это быстро пройдёт.
Он молчал, напряжённо о чём-то думал.
Вспыхивал светлячок папиросы.
И роптали, роптали внизу волны.
- Поздно уже. Проводите меня домой, - сказала она.
Ветер трепал её волосы.
Она ждала...
А он всё молчал.
Так и пошли, молча, до самого санатория. Он всё курил и курил, и она не говорила уже, что это вредно.
Перед входом во двор она остановилась.
- Да, вы правы во всём. Прощайте... - Елена Николаевна протянула ему руку.
- Прощайте, - вздрогнул он. Держал её руку в своей и смотрел ей в лицо собакой, потерявшей хозяина.
Она вдруг резко нагнула голову, почти вырвала руку и, не оглядываясь, пошла. Потом побежала. По кирпичной дорожке. И стук её каблуков был частым, как удары сердца под пиджаком. Ему очень хотелось, но он не окликнул её. Что-то сделалось с горлом.
Скрылась за горами луна, и стало темно.
На мгновение затихло всё везде. Гасли последние огни в окнах.
Астраханцев не уходил.
Может, на что-то решался или чего-то ждал, прислушиваясь. Но стучало только его сердце в тёмной пустоте, да было слышно, как выплёскивается на берег раскачавшееся в шторме море - обвально ухает, прощально вздыхает.
Елена Николаевна не появлялась... не вышла.
И тогда вместе с ухнувшей волной где-то что-то обвалилось, оторвалось, как берег от материка, и покатилось, покатилось... уже навсегда.
Ей недоставало его, просто недоставало. Так было в первый день. А на другой и на третий день - утратили для неё свою прелесть и море, и горы, и красивые обрывистые берега. Пустынным казалось всё. Пусто было и на пляже. Сначала просто пусто, потом - до слёз.
Елена Николаевна затосковала. А когда тоска стала невыносимой, она призналась себе, что любит Астраханцева, любит, сама не знает за что, и тоскует по нему. Оставаться в Алупке дальше - уже не было смысла, это был не отдых. Елена Николаевна неожиданно собралась и тихо, незаметно уехала.
Уже в поезде стала утешать себя, что это, наверно, не любовь, просто увлечение, и что оно пройдёт, как проходит в жизни всё. Утешение, однако, не приходило, слишком свежа была ещё боль. Так с ней она и приехала.
На какое-то время всё отодвинулось. Встреча с сыном, работа, домашние хлопоты поглотили её. Но в отношениях с мужем она почувствовала, что уже не может быть прежней. Она стала сдержанной, даже холодной, и всё реже улыбалась - словно подменили.
В конце концов, Елена Николаевна поняла, что несчастна, что всё неинтересно вокруг, на всём печать скуки и разочарования, ничто не радовало её, а муж стал даже противен. Вначале она боялась, что он заметит перемену в ней и начнёт расспрашивать. Но он не замечал ничего, не расспрашивал, и ей уже хотелось этого. В душе она возмущалась им: "Чурбан, бревно бесчувственное! Как так можно? Не видеть, что жена смертельно ранена, готова помешаться от боли! Как он может жить по-прежнему, будто и не случилось ничего?"
Теперь она часто присматривалась к нему - как ест, читает, почёсывая пухлую грудь и прихлёбывая чай из стакана, и обнаруживала в нём недостатков всё больше. Удивлялась: как не замечала этого раньше? Почему не видела, что они скучно и неинтересно живут?
Вспоминался художник. Она всё ещё любила его, хотя прошло уже более полугода. Успокаивая себя, думала: "Наверное, он прав. Что в их положении можно изменить? Семьи, дети... Надо покоряться, нельзя отдаваться увлечениям, ведь всё равно это не вечно, пройдёт, кончится..."
Неторопливо, но и не медленно летело время. Прошло 2 года. За делами, заботами художник вспоминался всё реже. Елена Николаевна успокоилась, поверила: всё проходит.
Но случилось так, что её послали в командировку. Дорога лежала через его город. Но она как-то не подумала об этом, не вспомнила. Вспомнила лишь тогда, когда через сутки увидела вечером сквозь вагонное окно освещённую надпись вокзала. Яркая, огромная, она поразила её.
У Елены Николаевны отяжелели ноги и ёкнуло сердце. "Ведь это же... - прочитала она ещё раз надпись. - Здесь живёт ОН! И сейчас здесь, может, даже недалеко. Боже мой!" - простонала она.
Ей немедленно захотелось что-то сделать - закричать, кого-то позвать, помчаться к нему в город. Но вместо этого она вытерла платком выступившие слёзы и вышла из вагона.
"Два года, два года! - в тоске повторяла она. - Два года! Забыл уж, наверно..."
А сердце кричало, рвалось. Два года... два года! Без переписки, без напоминаний.
- Сколько стои`т наш поезд? - спросила она как можно спокойнее у проводника чужого вагона.
- 40 минут. Узловая, - равнодушно ответил тот.
- Спасибо... - Она пошла к вокзалу.
По дороге она вспоминала то, о чём когда-то говорил ей художник, его "правду", и отчего-то была не согласна с ней сейчас. От его правды не хотелось жить. Какая же это правда, если человек отнимает у себя счастье? Всё в ней бунтовало против этого. Страшная это правда, неправильная. Но в чём, в чём неправильная?
Она опять не знала. Ни сейчас, ни тогда. Как не знают этого тысячи других людей, и, наверное, он сам, и вот она, и многие, многие. Может, оттого люди и не счастливы, что не могут, не умеют добраться до настоящей правды?
Вспомнились слова одного из героев чеховской "Дуэли": "Никто не знает правды..."
"Боже, как это грустно и верно! Никто, никто не знает, в чём правда", - повторяла она в душе своей, проходя в двери вокзала.
"А вдруг я увижу его здесь? - затеплилась надежда. Вздрогнув от такой мысли, она стала всматриваться в проходивших мимо мужчин. - Нет, это из области невероятного..."
Елена Николаевна заметила телефон-автомат, и её осенило: "А что, если позвонить ему? Театр в городе, вероятно, один. Сейчас вечер, идёт какой-нибудь спектакль. Ничего мудрёного, если художник ещё в театре".
Она так обрадовалась, что не сразу сумела открыть дверь в будку. Потом долго рылась в сумочке и не могла отыскать нужную монету. А сердце в груди прыгало, прыгало. Наконец, две монетки нашлись. Дрожащей рукой Елена Николаевна засунула в щель 15 копеек и сняла трубку. Набрала 09 - справочное бюро.
- Справочное? Пожалуйста, телефон драматического театра.
Когда она набрала номер, указанный справочной, в трубке что-то прогудело. Телефон не соединился с абонентом. Монетка, к счастью, не провалилась в щель. Елена Николаевна торопливо повесила трубку, опять стала набирать номер. Второй раз ей ответили. Оказалось - администраторская. Она попросила пригласить к телефону художника Астраханцева, если это возможно, но ей назвали его телефон и повесили трубку. Надо было звонить снова. Но кончились монеты.
Торопясь, она вышла из будки и направилась в кисок союзпечати. Разменяла там деньги и чуть не бегом вернулась назад. Вперёд её к будке автомата подошёл мужчина.
- Умоляю вас... я с поезда! - попросила она. Во рту у неё пересохло.
Мужчина коротко взглянул на неё и молча отошёл.
Надо было опускать монету, но она забыла номер и, силясь припомнить его, почувствовала, как ею овладевает ужас. Опять налились свинцом ноги.
Кажется, она вспомнила. Взглянула на часы - и вспомнила, успокоилась: до отхода поезда оставалось 29 минут, поговорить она успеет, если, конечно, Астраханцев в театре.
Она убедилась ещё раз, что номер телефона вспомнила правильно - именно так ей и сказали: 32-43, она ещё запомнила: по краям тройки, в середине - 24, полночь, 24 часа то есть. Опустила монету и набрала номер.
Шли томительные редкие гудки: "не отвечает". Но она трубку не вешала: если Евгений Александрович не на месте, может, услышит кто другой, подойдёт к телефону и по её просьбе позовёт его. И действительно, в трубке раздался щелчок, и густой мужской голос сказал:
- Слушаю.
- Мне нужен Евгений Алексаныч Астраханцев, - заторопилась Елена Николаевна, ощущая дрожь.
- Это я, - выстрелило ей прямо в ухо и оглушило её: на такую удачу, честно признаться, она не рассчитывала.
Остаток фразы: "Слушаю вас..." она слышала уже, как сквозь вату. И нахлынули опять ненужные сейчас слёзы.
Голос Елены Николаевны задрожал, она сказала:
- Евгений Алексаныч, дорогой... это я, Елена Николаевна... Помните Алупку, не забыли? - И она расплакалась, не могла больше говорить.
- Елена Николаевна, вы?! Откуда? - дрогнуло там, на другом конце. - Вы по междугородке?
- Нет, с вашего вокзала, - заторопилась она, захлёбываясь от радости. - Я проездом. Через 25 минут отходит мой поезд. Решила вот позвонить, наудачу. Я всё время помнила вас. Ну как вы тут, рассказывайте...