Никого…
А ведь все начиналось так замечательно. Так легко и просто… Так естественно и искренне!
Кира училась уже на втором курсе.
Стройная, с редким рыже-медным цветом волос, порывистая, она всегда привлекала внимание молодых людей. Понятно, что на их филфаке мужчин постоянно не хватало, но зато студенты других факультетов проходу юной красавице не давали: и встречали, и провожали, и писали записки, и назначали свидания. Кира их обожанием и вниманием, конечно, наслаждалась, но сердце ее билось спокойно и безмятежно. Никому из навязчивых ухажеров не удавалось разбудить ее истинную женскую натуру. Она никуда не торопилась. Замуж не собиралась, жила в свое удовольствие: хорошо училась, полностью погружаясь в любимую литературу и легкие девичьи развлечения.
Но ведь, как говорится, ничего нельзя загадывать…
Все изменилось в одночасье.
Любовь так закружила неопытную девушку, что та, всецело отдавшись внезапно нахлынувшему чувству, пришла в себя лишь только тогда, когда осознала, что ждет ребенка.
И сразу все перевернулось в ее размеренной девичьей жизни.
Рухнуло и посыпалось, как песочный замок, безоблачное счастье Киры. Безжалостная судьба, насмешница и завистница, жестоко проучила ее…
Взрослый самостоятельный мужчина, известный театральный художник, вскруживший девушке голову и еще вчера клявшийся в вечной любви, сразу исчез, оставив коротенькую записку, в которой всего лишь смиренно просил прощения. Родственники, не стесняясь в выражениях, пели в один голос, дружно осуждая и коря за легкомыслие. Мать, сраженная этой новостью, слегла с высоченным давлением. Кира, зареванная и опухшая, сначала безвылазно сидела дома, часами лежала на диване, глядя в стену, долго молчала, собираясь с духом, а потом…
Потом умылась, поговорила с верной Нинкой, сходила в церковь и спокойно пошла в университет. Приняла решение и стала просто жить, морально готовясь к грядущему материнству.
Все как-то незаметно успокоилось, устаканилось, перекипело, улеглось…
Зимнюю сессию на третьем курсе Кира сдавала досрочно.
Ходить стало тяжело, ноги сильно отекали, безумно ныла спина, все время жутко хотелось есть и бездумно лежать.
Одинокая, оглушенная страшным предательством, обманутая в лучших надеждах, она все же упрямо улыбалась всем встречным, глубоко пряча боль и обиду.
Теперь она понимала, ради чего терпела… Она ждала девочку. Дочку.
Гладила живот, в котором беспокойно ворочался ее долгожданный ребенок, разговаривала с ним, пела колыбельные песни. Плакала и смеялась, уже страстно любя еще не родившуюся малышку.
Кира тихо радовалась вдруг наступившему спокойствию, умиротворению и неожиданной гармонии, поселившейся в ее душе.
«Скорая» увезла девушку поздним вечером двадцать пятого декабря.
А утром двадцать седьмого она вышла из роддома. Одна.
Оглушенная. Раздавленная. Ошеломленная.
Закрыв за собой двери родильного дома, девушка долго стояла, прислонившись спиной к холодной кирпичной стене, собираясь с силами и глотая слезы. Потом взяла под руки подбежавших к ней – маму и Нинку и пошла домой, безразлично и отрешенно глядя себе под ноги.
Все закончилось так и не начавшись.
И покатилась другая жизнь.
Не хуже и не лучше прежней… Просто совсем другая.
Жизнь взрослой женщины.
Матери без ребенка.
…Кира тяжело вздохнула, вернувшись в день нынешний.
Заварила чай, достала любимое вишневое варенье и, налив ароматный напиток в большую синюю чашку, тряхнула головой, отгоняя грустные мысли.
Что ж… Теперь, став намного старше, она уже понимала, что все проходит.
Все течет, все изменяется.
Молодость, доверчивая и неопытная, давно прошла, оставив после себя привкус скоротечности и незавершенности. Уже наступившее сорокалетие пока, правда, не огорчало, и когда-то туманное грядущее, сейчас ставшее реальностью, кажется, обещало ей абсолютно все.
Все, что угодно душе. Кроме одного…
Кира горько усмехнулась в ответ на свои мысли: а чего ж я хотела? Сорок лет – не шутка! Понятно, что время любви давно ушло. Какая уж в сорок лет любовь-то? Только курам на смех…
Дверь на кухню неожиданно распахнулась, прервав невеселые житейские размышления, и в нее осторожно вошла пожилая полная дама с седым пучком на голове.
– Мама, – Кира встревожено вскинулась, – ты чего? Ты-то почему не спишь?
Раиса Федоровна, тяжело припадая на больную ногу, шагнула к столу:
– Ой, перестань! Какой сон в моем-то возрасте? Не спится, доченька, а просто лежать сил нету. А вот ты чего, Кирочка? Вскочила ни свет ни заря… Не даешь покоя своей душеньке, все хлопочешь, мечешься, тревожишься… И чего тебе не спится-то? А?
Мать глянула на дочь:
– Чайку хоть попила?
Кира ласково улыбнулась:
– Нет, еще не пила… Не успела. Но уже заварила, хочешь свежего чаю? Составишь мне компанию?
– Ну, а почему бы и нет? Налей-ка чашечку.
Заметив на столе одинокую вазочку с вареньем, мать нахмурилась:
– А ты опять за свое… Кира! Сколько раз говорила тебе – не пей пустой чай, хотя бы бутерброды себе сделай. Масло, сыр возьми… Посмотри, дочка, какая ты худющая! Просто светишься вся!
– Что ты, – насмешливо сморщилась Кира, – я так рано есть не могу. Ты посмотри, какая рань… Нормальные-то люди еще спят в теплых постелях. Да и теперь, мама, говорят совсем по-другому: не худющая, а стройная!
Мать, скептически оглядев дочку с ног до головы, недовольно хмыкнула:
– Ох, уж мне эта твоя стройность… Глупости все это, детка. По мне – так просто кожа да кости, смотреть не на что!
Кира, отмахнувшись, сделала глоток ароматного напитка и досадливо развела руками:
– Нет, вот ты мне скажи, что за наказание такое, а? Выходной день… Все отсыпаются, а мы с тобой – бестолковые ранние птахи.
Раиса Федоровна удивленно подняла брови:
– Ну, ну, ну… – она погрозила пальцем, – насчет бестолковых ты переборщила, конечно, но…
Старушка взглянула на окно и продолжила:
– Что ранние – это точно. Еще какие ранние! Ты посмотри, как на улице темно! Вот уж точно – зима поблажек никому не дает: и морозит, и заметает, и ночь продлевает… Все как положено.
Мать перевела беспокойный взгляд на дочь:
– А, все-таки, Кира… Ты что такая хмурая с утра? Случилось чего? Ты от меня не скрывай, не таись, слышишь?
Кира пожала плечами.
– Нет, нет… Не волнуйся. Все хорошо.
Она помолчала, а потом внезапно шепотом спросила:
– Мам, а ты помнишь тот декабрь?
Ну, тот… Двадцать лет назад?
Раиса Федоровна сразу поняла, о чем идет речь, помрачнела, потемнела лицом, посуровела. Через мгновение, вздохнув, неспешно кивнула:
– А как же… Разве такое забудешь? Помню. Все помню.
Она опасливо взглянула на притихшую дочь:
– А с чего это ты об этом спрашиваешь? Что такое?
Кира задумчиво пожала плечами:
– Не знаю. Так… Вдруг вспомнилось отчего-то.
Мать провела ладонью по лицу, будто хотела стереть печальные воспоминания:
– Да, милая, страшный был декабрь… Тяжелый.
– Да, – словно эхо повторила ее дочь, – тяжелый.
Они посмотрели друг на друга и улыбнулись, понимая все без лишних слов.
Так бывает…
Мать и дочь… Два родных сердца.
Одна боль на двоих. Одно воспоминание….
Глава 3
Сергей Леонидович повел плечами, разминая уставшую спину. Утро сегодня выдалось нелегкое.
Поздно ночью привезли роженицу, которая в медицинской карточке значилась как «старородящая». Возраст поступившей и в самом деле оказался не юным, тридцать восемь – это хоть и не старость, но уже далеко и не молодость. Поэтому, конечно, первые роды в таком возрасте – не всегда оглушительное удовольствие.
Женщину, появившуюся в роддоме в два часа ночи, Бог характером не обидел. Она, сцепив зубы, лишь тихо стонала да время от времени спрашивала о состоянии ребенка. Бригада, дежурившая в эту беспокойную ночь, естественно, ко всему привыкла и всякое повидала, но с поступившей дамочкой все-таки намаялась: то воды рано отошли, то ребенок шел неправильно, то кровотечение началось… Пришлось врачам и акушеркам попотеть, попереживать, но все же счастье им улыбнулось, и все разрешилось благополучно.
И вот теперь, уставший, но бесконечно довольный и собой, и коллегами, заведующий роддомом присел, наконец, у себя в кабинете и перевел дух.
Дверь неслышно распахнулась и на пороге показалась медсестра, еще не ушедшая домой после ночного дежурства:
– Сергей Леонидович, извините… Можно?
– Да, Маша, проходи. Что у тебя?
Медсестра протянула заведующему пачку бумаг:
– Медицинскую карту роженицы заполнит Алла Дмитриевна… Ну, той, что ночью рожала. Отчет за полугодие Вам оставить или Варваре Петровне отдать?
Мужчина вздохнул и легко кивнул:
– Оставь, оставь… Она тоже устала. Я сам проверю, подпишу. А ты чего домой не идешь, смена-то твоя уже закончилась? А?
Маша, проработавшая много лет с Сергеем Леонидовичем, лишь пожала плечами:
– Куда уж тут домой… Успею еще. Дел по горло, сами знаете… Заведующий нахмурился:
– Дел у нас здесь всегда много. И все же, Маша, ступай домой. Отдыхать тоже надо. Иди, иди… А то завтра будешь как выжатый лимон. Давай, собирайся.
Глядя на ее уставшее лицо, заведующий поинтересовался:
– Как там дома? Все в порядке?
Маша добродушно отмахнулась:
– Да. Нормально. А что нам? Дети выросли, разъехались. Мы теперь вдвоем вечера коротаем… Скучно.
Медсестра прошла по кабинету, положила принесенные бумаги на стол и, кивнув, вышла. Но не успел заведующий взять в руки первый документ из лежащей рядом стопки, как зазвонил телефон. Досадливо поморщившись Сергей Леонидович взглянул на светящийся экран.
Но как только он понял, кто звонит, тут же поспешно ответил, чувствуя, как в груди заплескалась тихая радость:
– Да, милая?
В трубке зазвенел веселый девичий голос:
– Папуль, привет!
Мужчина засиял:
– Доброе утро! Ну, что? Ты уже на ногах?
Слушая щебетанье дочери, заведующий светился счастьем. Дочь свою он обожал. Он любил ее так сильно, что мог часами говорить с ней, поощрял любые желания, с удовольствием делал ей подарки, покупая и безделушки, и драгоценности с одинаковой щедростью. Анна отвечала отцу тем же: не скрывала от него свои проблемы, делилась девичьими радостями и бедами, советовалась, жаловалась и обязательно прислушивалась. Отношения дочери и отца складывались наполненные большой любовью и уважением и вызывали у окружающих и зависть, и изумление.
Сегодня Сергей Леонидович, к своему огорчению, говорить долго не мог:
– Анечка, я должен работать.
Прости, доченька, очень много дел.
Дочь сразу же поняла:
– Ой, а я болтаю и болтаю. Ну, все, все. Иди, спасай своих новорожденных. Целую.
Отец довольно улыбнулся, согласно кивнул и вдруг спохватился:
– Ой, подожди, милая…. А ты зачем звонила-то? Что хотела? Анна поспешно затараторила:
– Я хотела тебе рассказать о практике… Но это долгий разговор, потом дома поболтаем. Все, папуль! Работай. Не хочу тебя отвлекать.
– Ну, ладно, ладно… Пока, дорогая, надо, и правда, делами заниматься. Сама понимаешь, женщины в роддоме не могут ждать… Маме привет.
Нажав кнопку отбоя, Сергей Леонидович задумался.
Отчего-то вспомнился тот далекий день, когда появилась на свет его любимица. Окунувшись проворной памятью в давний холодный и неприветливый зимний вечер, отец лишь только пожал плечами:
– И как я мог без нее жить раньше?
Ему и впрямь теперь не верилось, что когда-то его Анечки не было на свете. И он спокойно жил без нее, без ее ослепительной улыбки, без ее озорства, без блеска умных лукавых глаз.
Доктор погрузился было в сладкие воспоминания, но, тут же спохватившись, тряхнул головой и, встав из-за своего большого стола, распрямил плечи и шагнул из кабинета.
Надо работать.
Городской родильный дом жил своей обычной жизнью.
Повседневной, привычной, устоявшейся… Суетились медсестры и нянечки, слышались истошные стоны из предродовых палат, спешили озабоченные врачи… Все как всегда.
Роддом – вечное испытание, посланное и женщинам, кричащим от жестокой боли, и врачам, здесь работающим, и отцам, сходящим с ума от долгого и томительного ожидания.
Родильный дом – это священное место, где переплетаются и невыносимая боль, и сковывающий страх, и бесконечная радость, и уносящий в небеса восторг, сотканный из слез, умиления и облегчения. Это новая жизнь, едва ступившая на Землю, хрупкость и зыбкость, надежда и уверенность. Это целый комок бурлящих чувств, сплетение безумной любви и сильнейшей благодарности.
Родильный дом – это сгусток эмоций, выплескивающийся с мольбами и криками, шепотом и рыданиями.
Сергей Леонидович, отдавший этому заведению почти тридцать лет своей жизни, любил и это довольно старое здание, и свой коллектив, ставший его второй семьей. Он знал по именам всех санитарок и нянечек, медсестер и врачей, интересовался успехами их детей, помогал решать домашние проблемы, доставал необходимые лекарства, порой успокаивал и часто поругивал.
Он просто жил этой жизнью, не представляя себе иной, не мечтая об отдыхе и не пытаясь как-то отвлечься от дел насущных.
Сергей Леонидович сочувствовал всем поступающим роженицам, заботливо поддерживал их и строго наставлял. Пациенток своих он оберегал от ненужных потрясений, старался облегчить их природную боль и приглушить естественный страх.
Каждый новый рабочий день становился для Сергея Леонидовича подарком, испытанием, сюрпризом и благословением.
Итак, рабочий день закрутился по спирали, затягивая в свой бурлящий водоворот и докторов, и пациенток, и всех, кто каким-то образом оказывался в городском родильном доме.
Заведующий, погрузившись в обыденные, привычные заботы даже и не заметил, как за окнами снова стало темнеть. День уходил.
Зимние вечера скоротечны, загадочны и неожиданны.
Вдруг наползает густая синяя мгла, сразу темнеет, и день, еще не доживший до своего временного конца, все-таки уступает очередь раннему вечеру, властно поглощающему дневной свет.
Все в этом мире повторяется.
Декабрь, завершающий годовой цикл, напористо и стремительно приближал любимый праздник.
Доктор, с головой ушедший в каждодневные хлопоты, о грядущей новогодней суете еще и не думал. Все было некогда. Круговорот дел в его роддоме никогда не кончался, не останавливался, не ослабевал, хотя это Сергея Леонидовича совсем не удручало.
Человек ко всему привыкает. Ко всему, как ни странно…
И к заботам, и к работе, и к достатку, и к бедности…
К любви и ненависти. К горю и бедам.
Ко всему в этой жизни можно привыкнуть, кроме одного: к смерти никогда нельзя привыкнуть. Никогда.
В их роддоме такая беда случалась очень редко. Но здесь о ней помнили все и всегда. Помнили, хоть и не говорили. Не принято об этом судачить. Врачи ведь со временем тоже суеверными становятся.
Часов в пять Сергей Леонидович наконец-то опять вернулся в свой кабинет. Довольный прошедшим днем он взглянул за окно:
– Надо же, уже темно. Куда только время летит? Ну, да ладно. Все-таки нынешний день не бездарно прошел.
И правда, было чему радоваться.
Документы на поставку нового оборудования согласовали. Ремонт на третьем этаже закончили. Приемное отделение, отреставрированное и обновленное, сегодня в полдень торжественно открыли.
Хорошо-то как! Целый год не зря трудились.
Дверь кабинета скрипнула, приоткрылась, и уставшая женщина в белом колпачке на седых волосах заглянула в кабинет:
– Ты здесь, Сергей Леонидович? Можно?
– Заходи, конечно, Варвара Петровна. Садись. Чаю хочешь?
Женщина, вздохнув, чуть качнула головой:
– Давай, коли не шутишь, выпьем по чашечке. Что-то я устала сегодня. Ой, устала! Какой-то бесконечный нынче день выдался. Просто безумный…
Сергей Леонидович включил небольшой электрический чайник, стоявший на низкой тумбочке у окна, достал пачку с заваркой и озабоченно взглянул на женщину:
– Чай-то какой заварить? А? Зеленый? Или черный хочешь?
Варвара Петровна устало отмахнулась:
– Ой, да перестань уж… Какая разница? Все равно.