Жаловались мы в местком. Но у Бирюзова там, видно, рука. Его не только не наказали, но даже дали выпустить научную работу «Кинематика молотка при ударе по баклушам». Бирюзов после этого совсем распоясался. Бьет баклуши со страшным грохотом, так что осколки по всей лаборатории разлетаются. А у нас эксперимент, нам покой нужен, вдохновение. Ходили мы к директору, но у Бирюзова и там, видать, рука.
Его поощрили, выделили установку, и теперь он диссертацию пишет: «Биение баклуш с промышленной частотой».
От установки – гул, треск, разряды. А у нас эксперимент идет – водичка льется, и каждую капельку надо замерить, взвесить, сфотографировать… И очень этот Бирюзов мешает нашей работе. Нашему дружному вдохновенному труду. Всей нашей лаборатории по переливанию из пустого в порожнее.
Его университеты
Купе скорого поезда. Позвякивают ложечки в стаканах. Вечереет.
Обстановка, располагающая к задушевным беседам. Разговаривают два пассажира. Один – огромного роста, атлетического сложения. Другой – тщедушен и очкаст.
Рассказывает здоровяк:
– Шли мы со скоростью сто тридцать. Трасса свободна. И тут у меня лопается передний правый баллон и – одновременно! – левый задний. Вынесло на противоположную полосу. Как затормозил, не знаю. Когда вылез, полчаса курил. Ехать не мог, руки дрожали…
Говоривший помешал ложечкой чай, помолчал.
– А еще был случай, когда я в армии служил. Я десантником был. Представьте – ночной прыжок на лес. Сильный ветер, отнесло меня в чащу, зацепился за дерево. Спрыгнул как-то неудачно. Обе ноги – р-раз! – и сломал. Полежал. Группа поиска меня не нашла. Что делать? Пополз к дороге. Три дня полз, хвою кушал, шишки…
– Прекрасно, – Тщедушный посмотрел на мужчину с восхищением. – Простите, а вы, случайно, в шахте не работали?
– Работал. А что?
– Извините, может, вы и по Северному морскому пути плавали?
– Не плавал. Ходил! Три навигации.
– Замечательно!.. – Тщедушный потер руки. – А на лесоповале, часом, не трудились?
– Было дело. А зачем вы спрашиваете?
– Вы – именно тот, кто мне нужен! Сама судьба мне вас послала. У меня к вам, товарищ, архинеобычная просьба. Даже не знаю, как сказать. Вы не подумайте плохого… Тут, понимаете, вопрос жизни и смерти… Словом, я прошу вас продать мне вашу биографию.
– Чего?
– Продать мне вашу биографию. Ну то есть все факты вашей биографии станут теперь как бы моими. Мне очень надо. Я хорошо заплачу.
– Так. – Здоровяк посмотрел долгим темным взглядом на собеседника. – Что, гад, ЦРУ больше документами не снабжает? Или ты на Интеллидженс сервис работаешь? Ах ты, сволочь! Сейчас пойдешь со мной! В милицию пойдем, ясно?.. Сам им все расскажешь. Сколько тебе сребреников платят, а?
– То-товарищ, – залепетал тщедушный, – гражданин!.. Вы меня не так поняли, клянусь вам! Пустите!.. Я объясню… Пустите же!.. Я – поэт, понимаете? Выходит моя первая книга, дебют, понимаете? Там нужна биография, в предисловии. Знаете, вроде: автор много повидал, познал жизнь не по романам, работал там-то, там-то и там-то, особенно хорошо идет лесоповал и шахта… А я – младший корректор в издательстве. Пятнадцать лет служу на одном месте. Дальше Клязьмы никуда не ездил. Понимаете?.. Мне без биографии никак нельзя. А то редактор иначе меня в люди отправит, как Горького… А мне ведь тридцать пять лет… Куда я пойду? И при чем здесь Интеллидженс сервис?
Мама
Анастасия Филипповна очень гордилась своим умным, талантливым Левушкой.
Близоруко щурясь, она рассказывала подругам:
– Читать Левушка научился в четыре года. И писать, и считать тоже… Когда был маленьким, часто болел, но никогда не жаловался. Сидит себе в кровати – горло перевязано полотенцем – и решает шахматные задачи. Или читает Майн Рида… В школе учился на одни пятерки. Учителя его называли «солнышко наше ясное». А классная руководительница мне так говорила: «Ваш Левушка – наша гордость, луч света в темном царстве».
В институте он был любимым учеником профессора Симонова. Недавно Левушку назначили директором объединения «Изумруд». Предложили персональную машину. А он, чудак-человек, отказался, скромный очень.
Иногда Анастасия Филипповна звонила Левушке на работу. Не то чтобы по делу, просто было сладко слышать, как вежливо осведомляется секретарша Людочка:
– Кто говорит? – и потом: – Лев Андреевич, по городскому Анастасия Филипповна. Соединить?
Но чаще Людочка отвечала:
– Он на коллегии в министерстве.
Или:
– У Льва Андреевича совещание с начальниками главков.
И это было слышать еще приятнее, чем самого Левушку.
Но однажды, когда Анастасия Филипповна набрала номер Левушки, ей ответил незнакомый бородатый голос:
– Он курит в коридоре. Сейчас позову. Левка, тебя!
У Анастасии Филипповны екнуло сердце.
И еще в трубке шумели какие-то малосолидные голоса.
– Левушка, кто это отвечает? Где твоя Людочка?
– Мама, Людочка вышла, а это мой школьный друг, замминистра.
– А почему ты куришь в коридоре? Разве тебе нельзя курить в кабинете?
– Я делегацию вышел проводить… Из Кембриджского университета… Разговорились с профессором Харпером.
– Что это у тебя так шумно?
– Важное совещание, мамочка. Товарищи из Академии наук.
Мама не догадалась.
Левушка врал, мучительно краснея шеей, под насмешливыми взглядами сослуживцев.
«Мама не догадалась, – горько подумал он. – Хорошо».
Только это-то и хорошо. Каково ей было бы узнать, что ее необыкновенный Левушка до сих пор младший научный сотрудник с окладом сто тридцать рублей.
– Прости, пожалуйста, не буду тебе мешать…
Левушка положил трубку и жалобно сказал:
– Товарищи, ну я же вас просил… – не договорил, безнадежно махнул рукой и вышел из отдела.
I.II. Отдел сатиры. Перестройка
Письмо в Гаагу
Рослый волоокий русак Вадик Шевцов приволокнулся за одной голландкой. Мало того: она сделала ему предложение, и он возьми да женись. Мы все, конечно, позубоскалили, позавидовали, поахали, а она взяла его и увезла в свою Голландию.
Ну, мы про это потихоньку забыли, только неделю назад приходит от Вадьки письмо. Марка, голубой конверт, штемпель. Оттуда.
И пишет он про свой домик трехэтажный, и что были трудности с языком, и что пришлось осваивать компьютер, и про свою «Тойоту», и «Вольво» жены, и про видеомагнитофон, и про отпуск на Багамах…
Отвечать надо. А что ответишь?
А потом меня осенило.
«Дорогой Вадик, – писал я, – вчера мы с Мариком Шварцманом (ты его, конечно, помнишь) заняли свои места у голубого экрана. На 18-й минуте Бубнов сделал замечательный рывок по правому флангу и выложил как на блюдечке рвущемуся к воротам Черенкову. Тот как вмазал – и мимо! Марик даже сказал слова, от которых ты там, поди, отучился. Мы с горя откупорили по первой «Жигулевского», и – из горла. А закусь, скажу тебе, была класс! Марику прислали с Одессы вяленую ставридку, у меня лещ был, еще мы яичек вкрутую наварили, в соль макали, и бородинский хлеб с корейкой. А своих я в зоопарк услал. А на 25-й минуте Шмаров откинул мяч пяткой все тому же Черенкову, и тот в головокружительном прыжке послал снаряд мимо зазевавшегося вратаря гостей, молодец, Саня! Вдарили мы по второй. Правда, на 34-й минуте Протасов сильным ударом потряс до основания штангу наших ворот, но на перерыв команды ушли при счете 1:0 в нашу пользу. Раскупорили мы по третьей. Лещ – объедение, жирный, собака, и ставридка тоже ничего, – правда, суховатая. А яички с солью!
После матча (2:0 в нашу пользу) Марик еще к таксистам сбегал, взяли беленькой, потом принес гитару, мы пели: «Вот, новый поворот…» – и вспоминали тебя. Все-таки наши ваших на чемпионате мира сделают, попомни мои слова. До свиданья, твой Слава».
…В далекой Гааге, на двуспальной кровати, крытой ослепительным покрывалом, рядом с персональным компьютером и видеомагнитофоном, не спал человек, перечитывал письмо, стискивал кулаки и плакал.
Срочное задание
Вбегает ко мне редактор.
– Вот тебе срочное задание, – говорит, – садись и пиши о пачулях.
– А можно? – спрашиваю.
– Ты что, с Луны свалился? – кричит редактор. – «Вести» уже написали, «Светлячок» написал, «Голос литератора» написал! Мы, как всегда, в хвосте!
На следующий день приношу статью о пачулях.
– Видеть не могу твои пачули! – говорит редактор. – Убери их от меня!
– А что такое? – спрашиваю.
– «Вестям» указали, «Светлячку» сделали внушение, а «Голос литератора» одернули. Понимаешь?
На следующий день прихожу на работу, а меня уже редактор дожидается.
– Ну где ты шляешься? – спрашивает. – Давай срочно свои пачули.
– А что случилось? – спрашиваю.
– Тех, кто одергивал, – поправили. Понимаешь?
Схватил редактор мою статью и убежал.
Прихожу на следующий день гранки вычитывать.
– Забирай свои пачули, – говорит редактор.
– А почему? – спрашиваю.
– Поправить-то поправили, – говорит редактор, – но ведь и одергивали же. Понимаешь?
Вечером он мне домой звонит.
– Срочно вези свои пачули!
– А что случилось?
– Вы вечно спите! Уже и «Горн» пачули дал, и «Суббота» дала, и даже «Мяч и шайба» подбирается!
Примчался в редакцию.
Редактор увидел меня, рукой пренебрежительно махнул.
– А, пачули… Пройденный этап. Теперь о супельниках надо писать.
– Неужели можно? – ахнул я.
Плач по 6-й статье[1]
Обновление нашего дома
Он вчитался в пожелтевшие строчки. Как давно, кажется, это было.
«Завод мерно дымил всеми своими трубами, как бы заверяя, что месячный план будет выполнен, как всегда, на 101 процент. В кабинете нас ждал директор Н. М. Пропиленов, который сказал, что трудовую победу коллектив посвятит 70-летию дорогого товарища. Мы прошли в цех, в котором сновала, обслуживая 3500 станков, 82-летняя А. П. Ходикова. «Успеваете?» – на бегу спросили мы ее. «На пенсии отлежусь!» – отшутилась на бегу ударница, задорно подмигивая. Над заводом вставала луна, на которой, казалось, видны победные следы советского «Лунохода»!
Эх, старье, старье – давно забытый стиль… То ли дело сейчас!
«Завод гнусно дымил трубами, превышая предельно допустимую концентрацию норсульфазола в 10 000 раз. У ворот бушевал экологический митинг. В кабинете нас ждал директор Н. М. Пропиленов. «Пользуетесь ли вы обкомовским пайком?» – напрямик спросили мы его. Тот жалко забормотал, что сдал персональный автомобиль и ездит теперь на самокате. В цехе, остановив все станки, нас ждали 3500 работниц, которые наперебой жаловались на жилье, колбасу, радиационный фон и облсовпроф. На стихийном митинге выступила А. П. Ходикова. Трагично сложилась ее судьба. Она в 1916 году послала воздушный поцелуй Николаю II, за это была трижды репрессирована, сыновья ее стали ворами в законе, внучки – инвалютными, правнуки – рокерами. Подрастает правнук рэкетир.
– Как вывести страну из кризиса? – спросили мы ее.
– Частная собственность нужна, – задорно прошамкала Ходикова.
Над заводом вставала луна, похожая на неконвертируемый, обесцененный рубль…»
Он отодрал от стены старый газетный лист и нашлепнул новый. Размазал клейстер. «Клеить надо на совесть, – подумал он. – Обои доставать – по-прежнему такая мука…»
Русская женщина
Хлопушкинский чугунный завод должен был посетить Генеральный секретарь с супругой. Надежду отобрали в числе тех, кто случайно должен был повстречаться ему у конвейера.
Секретарь парткома провел среди отобранных летучий инструктаж.
«Будет спрашивать, на что жалуетесь, отвечайте – все хорошо. Если станет настаивать, говорите – кооперативы замучили. Цены сильно высокие».
Вечером Надежда рассказала мужу о событии. «Охота тебе попкой быть, – буркнул тот. – Говори как есть».
«А как есть?» – задумалась Надежда. А было: дым от завода, веревочная колбаса по талонам и комната в общежитии.
«Напишу ему письмо», – вдруг решила Надежда. Ей представилась картина из фильма про декабристов, где дама в длинном платье падает ниц перед монаршим конем и протягивает свиток. Надежда испугалась сравнения и отогнала картинку от себя.
Полночи Надежда писала и спала потом очень беспокойно. Ей снилось, как ее, голую, обыскивает парторг, находит письмо и строго говорит: «Нехорошо, Надежда!»
Утром Надежда в новеньком комбинезоне стояла у конвейера и собирала из отходов производства игрушечные будильники, похожие на гири. Письмо за пазухой вспотело.
Вдруг бегут начальник цеха и парторг, оба белые.
– Выручай, Надежда! Светлецова заболела. Будешь хлебом-солью ЕГО встречать.
На Надежду нацепили кокошник, сунули хлеб-соль и вывели к Доске почета.
Час минул, два. Надежда закоченела.
Вдруг бежит парторг, глаза белые:
– Выручай, Надежда! От Матвеича в мартеновском пахнет!
Помчались в цех. Надежда отогревалась у доменной мечи, стояла, как дура, в каске на кокошнике и с хлебом-солью, который позабыли отобрать.
А Генеральный так и не приехал. Задержался то ли в обкоме, то ли в горкоме.
Пришла Надежда домой, а у сына жар, муж не кормлен. Быстро – горчичники ставить, борщ разогревать!
Выручай, Надежда!
Последний бой кибальчиша
Утром, как всегда, плюясь и шаркая, Кибальчиш потащился за молоком и папиросами.
По дороге заглянул в винный – так, из любопытства, все равно, если б чего было, очередь бы подсказала.
Зашел и обомлел: пахнет ванилью, грязных опилок на полу как не бывало, продавщица – в крахмальном фартучке, а главное – бутылок столь, сколь не видел Кибальчиш (а он был пивуч, особенно после ночных допросов) за всю свою жизнь.
Один стеллаж до потолка был уставлен «Столичными», «Кубанскими», «Перцовками», «Московскими», заморскими джинами и висками. Стеллаж другой был отведен напиткам, как понял Мальчиш, полегче: глаз углядел знакомые, но забытые «Черные глаза» и «Твишиани», а прочие все были невиданные. Ютилась полочка с двадцатью сортами шампанского. Пива – пива! – было не меньше десяти родов, и банки даже какие-то. А рядом дразнили иноземные коробочки с сигаретами.