Руна Аруна
СИРАЗИ
Когда резная тень листвы просачивается из-под земли и выступает на усталой поверхности асфальта, кажется, что это черное кружево и можно подцепить его ногтем, дернуть вверх, взмахнуть, словно крыльями, опустить себе на плечи, закутаться. Как в детстве мы заворачивались в скатерть...
- Саня! Ты меня не слушаешь!
У Рамили старательные глаза-миндалины и подпрыгивающая челка на выпуклом лбу. Ореховые глаза ореховой формы. Черное и ровное всегда красиво смотрится на белом и гладком. И зубы у нее тоже такие ровные и белые. Белые и блестящие, блестящие и ровные. И помада ей идет. Нежно-розовая. Губы движутся...
- Санька!
- А? Я слушаю, слушаю.
- Он будет ждать меня на остановке. В полседьмого. Так что ты прямо с работы иди туда... Ну, Сашка же! Ты ничего не запомнишь, если не будешь меня слушать.
- Я слушаю, Миль.
- Вот, посмотри!
Она пихает мне в руки пакет. Голубоватые его ручки сердито топорщатся, а с целлофана улыбается Дед Мороз. С оленями. Честное слово, олени тоже улыбаются. Если бы пакет не был свернут, я могла бы увидеть, как с него растягивает нарисованные губы кто-нибудь еще.
- Санька, ну держи же!
Я беру пакет. И держу. Он оказывается неожиданно легким и послушно шуршит. Я раздвигаю твердые края, заглядываю вовнутрь. Так и есть - Раискина шелковая блузка! Рамиля выпросила ее у старшей сестры. И клянется, что выглядит в ней отпадно и бесподобно. Зная, как трясется над этой блузкой Раиса, я верю. Блузка отпадна, бесподобна и восхитительна сама по себе. Я осторожно приподнимаю ее за невесомые плечи, прохладный кремовый шелк струится тихо переливающимися волнами. Рамиля отнимает блузку, прикладывает ее к груди.
- Ну как?
- Ох...
Рамиля вообще красавица. А теперь хорошеет все больше и больше. Она влюблена в Надима и сегодня вечером идет знакомиться с его родителями. Но сначала она познакомит Надима со мной. Потому что я ее лучшая подруга.
До конца рабочего дня еще много времени. Я раскрашиваю графики, отмечаю вчерашние грузовики в книгах въездов и выездов и смотрю в бушующий за окнами май. Иногда по двору пробегает Рамиля, то с папкой, то с бумагами в руках. Почти каждый раз она запрокидывает голову к моему окну. Косы соскальзывают ей на спину. Рамиля знает, что я здесь. И, хотя со двора ничего не видно, я привычно машу ей карандашом. Она работает в машбюро. Депо большое, так что встречаемся мы только утром и в обед. Раньше еще и домой ходили вместе, но Рамиля познакомилась с Надимом...
Я думаю об их любви и рисую на полях графика домики. Жаль, что нет красок. Домики заключаются в прямые линии и оказываются на дне аквариума. Над домиками появляются рыбки, карандаш неожиданно ломается, снаружи, за пыльными стеклами, грохочет деповский двор. Окна открывать нельзя - едкие запахи машин сведут с ума кого угодно. Были бы краски, я бы рисовала тюльпаны. Красные на белом, красные на синем, красные в листьях... У них будет ребенок. Только Надим об этом пока не знает. Никто не знает, кроме меня и Рамили. А я никому не скажу - мы дружим с самого детства, еще с детского сада. И никогда не расставались надолго. Если не считать того месяца, когда я ездила в город. Поступать в училище. Но до экзаменов дело так и не дошло. "Неплохо, - сказали в приемной комиссии. - Неплохо, но художницы из вас, деточка, не получится, не тратьте время. Вы даже цвета сочетать толком не умеете". Наверное, это правда. Я не умею. Я рисую все ненастоящее. Ничего особенного, чтобы тратить чужое время.
В детсаду мы были ответственными за рыбок. Я приносила из воспитательской тумбочки жестяную банку, а Рамиля осторожно, двумя пальчиками, сыпала в аквариум пахнущий соленым корм. Рыбки подплывали к качающимся на воде крошкам, таращили круглые плоские глаза. Крошки медленно опускались на дно, мы с Рамилей разглядывали рыбок через стекло. Рыбки нападали на крошки, крошки пропадали в маленьких ротиках... Кажется, именно тогда я начала рисовать. Рыбок, крошки, аквариум, родителей, Рамилю.
В детсадовской рекреации на втором этаже до сих пор висят мои тюльпаны.
Может быть, я смогу уйти домой пораньше и успею переодеться.
***
- Познакомься, это Сания.
Она всегда перевирает мое имя, когда волнуется.
- Александра, - машинально поправляю я.
Чужая теплая ладонь обнимает мои пальцы.
- Здравствуйте, Александра.
Кажется, я видела его раньше в депо. Круглая голова, и волосы похожи на древесную кору, какой она бывает сразу после дождя. Черная она бывает, черная. Прямая, черная и блестящая. В парке, где по седым от пыли коротким пням небрежно вышагивают серые галки. Когда мы с Рамилей были маленькими, мы ходили смотреть, как они чертят коготками по годовым кольцам. Если даже спиленные деревья увозят, если даже они забываются вместе с детством, в парке все равно навсегда остается их целая жизнь. Чтобы ее могли перечитывать серые галки, всю-всю, год за годом. И глаза у Надима серые, и он такой высокий, что Рамиле приходится вставать на цыпочки. Он обнимает ее за плечи и целует в лоб, не отрывая от меня веселых глаз. Рамиля продолжает говорить. Солнце заставляет ее щуриться, и внезапно она кажется мне почти уродливой.
- До свидания, Александра.
Я иду домой и пишу море. Берег, тюльпаны, домики. Красное на желтом. У домиков вялится на солнце рыба. До самого утра.
***
Я возвращаюсь с работы все позже. Я смотрю, как Надим встречает Рамилю во дворе депо. Он заходит за ней каждый день, и Рамиля больше не запрокидывает голову к моему окну. Мы почти не видимся, даже на выходных. Даже в деповской столовой - Рамиля теперь работает на полставки и приходит только после обеда. Ей нужно хорошо питаться и много отдыхать - для малыша. И она очень занята - скоро свадьба. Тетя Гульзифа уже заказала белое платье. После свадьбы Рамиля перестанет работать.
- Ты, Сания, будешь вот в таком, сиреневом. Тебе пойдет. Только юбка будет длиннее, не как тут, - тетя Гульзифа перелистывает страницу каталога и негодует: - Ай, ты только посмотри, как коротко, совсем стыд потеряли! Сделаем тебе прическу, наденешь хорошие часы, золото... Я тебе дам, на все время свадьбы. У родителей не проси, ты мне как дочка.
А мне нравится девушка на фотографии. У нее классные ноги, красивее даже, чем у меня. Не говоря уже о бедняжке Рамиле. Я беру карандаш и медленно заштриховываю тонкие бедра, идеально ровные коленки.
- Так хорошо, тетя Гульзифа?
Время тянется бесконечными нитями. Паутина, беззвучно разматывающаяся из брюшка зеленоватого паучка. Он торопливо приближается к столешнице. Откуда-то сверху. Может быть, прямо с самого неба, сквозь антенны, крышу и безукоризненно яркие, невыносимо скучные потолки. Если его сейчас не сдует сквозняком, все будет хорошо...
- Сания! Ты опять где-то витаешь! Ужас, какая ты рассеянная, что с тобой станет в этом мире, клянусь, я даже не знаю. Когда уже наконец и тебя выдадут замуж?
Каталог падает на стол, исчезает небесный паучок - а может, он мне просто привиделся? Ветер сбрасывает и расплескивает по полу отчаянно сопротивляющиеся бумажные листы, с оглушительным грохотом захлопывает дверь.
Тетя Гульзифа хватает свою и мою сумки и тащит меня на лестницу. Потом на улицу. В магазин, в автобус, в электричку, снова в автобус. Усталые и потные, мы выходим около дома. В пронзительно медленный летний вечер. У моего подъезда на скамейке развалился огромный кот. Рыжий, ленивый, пузатый. Как аквариумная золотая рыбка. А у соседнего - стоят Надим и Рамиля. Ее лицо слегка пополнело и будто светится изнутри, а волосы заплетены в одну гладкую косу.
Рамиля с матерью поднимаются по острым ступенькам. Их ноги совершенно одинаковой формы, даже странно, ведь они не ровесницы. И слишком толстые щиколотки... Я слышу, как Надим идет вслед за мной, но вдруг он оказывается рядом.
- Как у вас дела, Александра?
Рамиля оборачивается на звук его голоса и счастливо улыбается. Щеки ее раскраснелись, и она слегка запыхалась. Осталось всего два этажа. От Надима пахнет радугой. Волосы падают ему на лоб, черные и блестящие, и он неторопливо убирает их тонкими неровными пальцами. Белыми. Белые пальцы, белые пятнышки на ногтях, белая рубашка. И радуга. Время тянется еще медленней, останавливается, растворяется в теплой сиреневой истоме. Зеленоватые паучки в голубом небе плетут паутинки. Привычно разматываются кремовые шелковые нити. Тянутся, летят, опускаются к земле, где в миллионах домиков стоят миллионы аквариумов. И миллионы золотых рыбок глупо таращатся миллионами плоских глаз, хищно раскрывают миллионы крошечных ротиков. Остался один этаж. И еще один пролет. Последний.
- Рамиля говорит, что вы художница. Может быть, вы когда-нибудь покажете мне свои картины?
- Может быть, - отвечает кто-то моим голосом. И тут же начинает прощаться и отнекиваться. Ссылаться и оправдываться.
- Ну, тогда пока.
- Иди, доча, поздно уже. Завтра забегай.
- До свидания, Александра.
Я спускаюсь на несколько пролетов вниз и прислоняюсь к холодной стене. Передо мной расплывается выцарапанное по грязно-зеленой штукатурке неприличное слово. Наверное, это про меня.
***
Ветер швыряет в стекло растерзанные дождями листья. В октябре они совсем слабеют и не могут больше держаться за ветки. Оголенные деревья неожиданно оказываются черны и зловещи. В который раз я ловлю в себе это глупое удивление - под мягкой радостной зеленью скрывается изломанно застывшее, твердое! Я рисую тюльпаны на черном бархате. Выписываю блики на маленькой ракушке с ослепительной жемчужиной внутри. Когда створки раздвинуты, это значит, что ракушка умерла. Но ведь потом остается жемчужина.
На диване сидит Рамиля. С тех пор, как мои родители снова разъехались по командировкам, она торчит здесь каждое воскресенье. Поглаживает выпяченный живот и непрестанно боится. Боится всего на свете: дождя, ветра, простуды, зимы, осени, автоаварии, пожара, газа, землетрясения. Лицо у нее в шелушащихся пятнах, нос распух, а глаза то и дело наливаются слезами.
- А что, если он меня бросит? Что будет с моим ребенком! Ай, алла!
Ноздри Рамили дрожат, по щекам катятся свежие слезы. Покрасневшие пальцы суетливо движутся и посверкивают впившимся в кожу золотом.
- Санечка, я умру, обязательно умру! Мне так страшно.
Тетя Гульзифа тысячу раз говорила мне сразу отправлять ее домой. Но Рамиля не хочет оставаться по воскресеньям в доме Надима.
- Они опять все дома, и еще гости, и знаешь, эта апа... Я ее боюсь... Они хотят назвать моего сына Сирази, представляешь? В честь какого-то там покойного старого друга. А он... Он ничего не говорит. Может быть, он меня больше не любит? Что же будет с моим ребенком!
С громким треском ломается кисточка у меня в руке, и я кидаю половинки в коробку со старыми красками. На меня укоризненно смотрит измятый тюбик кадмия красного. Да нет, он смотрит в пустоту, ведь все краски в этой коробке давно закончились. Тюбики опустели, стали ненужными и умерли. Как ракушка. Съежились и окоченели. И ничего не видят и не чувствуют. Им хорошо. Или никак. А ветер все швыряет в стекло холодную грязную воду. Сирази...
- Миля, ну что плохого в этом имени?
- Я боюсь! Вдруг у меня родится какой-нибудь урод! Меня все проклянут. Я и так опозорилась - забеременела до свадьбы. И там апа... Она даже по-русски не говорит! И ты ко мне совсем не приходишь.
Это правда. Как же я могу... Да и зачем? Я вижу его в депо; он идет по двору и поднимает лицо к моему окну. У меня раскатываются по столу карандаши, рвется бумага, графики ускользают в ненужные стороны, вылезают за рамки, ползут разноцветными змейками. Воздух насыщен запахом радуги, он оглушает, кружит, уносит, и трудно оторвать взгляд от постылых стрелок настенных часов. Они замерли сонными рыбами и почти не двигаются.