Зато я вижу, как Л. А. о чем-то говорит Боковому по секрету. Ничего не слышно. Со мной что-то не так?
Неожиданно в руках Иры вместо журнала появляется какая-то штучка, которую она прикручивает к катетеру на сгибе локтя: прозрачная жидкость утекает в меня. Сказали, что могу заснуть, я корчу недовольную рожу, я-то спать не хочу, хочу все понимать, мне обещали!
– Сейчас может закружиться голова или захотеться спать, не сопротивляйся, спи.
Интересно. Как можно сопротивляться? Спросить? При оказании сопротивления голая половина Сегодняшней Вены… понесла частичные потери… потери… потерялась болтливость и сообразительность… или так – при оказании сопротивления больная причинила… причинила… окну в операционной замок, чтобы не вылетали поясницы. Замок до сих пор снять не удалось, заведующий операционным хозяйством возмущен… или… сопротивление было успешно подавлено оперативным вмешательством?.. Смотрю на часы и закрываю глаза.
Море наплывает на меня своей желтой простыней, кажется, что вокруг все соленое, и хочется от этого как-то сбежать, я слышу, как дышит Л. А., как ходит по берегу Зеленое Облако. Остров качается в мятом море и крепко держит меня – вряд ли я вырвусь или утону. Слышу, как синица, ослепляя перьями, свистит мне:
– Тебе не повезло, мне повезло. Ты не вернешься, не вернешься на землю, я склюю твою поясницу, все твои слова и твой рыбий хвост.
Открываю глаза и проверяю стрелки – десять минут прошло. Ладно, я в себе и все понимаю. Волосы мешают, руки привязаны. Попросить кого-нибудь? А как? Я забыла. – Надо повернуть больную – слышу я Л. А.
Больная – это кто?
Ира, чье имя имеет теперь другое значение в этой холодной синичной угрозе, не думает, что я больная, потому что говорит, откладывая журнал:
– Давай повернемся!
– Хорошо, а как?
Странная задача, хочу вам сказать, поворачиваться без себя самой. Но Ира знает, как, и говорит, куда плечо, куда руку. Мы с Ирой повернулись, а рыбий хвост? Повернули? Вероятно. И теперь я чувствую, точнее, понимаю: в ноге что-то двигается и подпрыгивает. Мне странно и противно. Как будто в меня попала рыба, как на крючок, и бьется там, пытаясь вырваться прочь. Губы стали солеными. Хорошо, если бы на моем месте оказалась синица, я бы заперла ее в операционной и посмотрела, как она превратится в рыбу.
Поворачивают обратно. Простыня сползла. Торчу сверху опять голая и еще более холодная. Ира ушла куда-то. Заплакать? Пробегает Зеленое Облако, натягивает на меня съехавшее море. Смотрю на часы. Смотрю свое давление – 110 на… и вдруг вижу, как медсестра-фантом проносит мимо плотную сумасшедше-алую пеленку. Красиво. Яркое пятно проплывает мимо как время – мягко и неощутимо. Мне в целом непонятно, почему пеленка такая яркая и откуда она могла здесь появиться. Но она разбавила эту холодную бель, и мне подумалось, что где-то может не хватить красной краски, и придется ждать несколько дней, чтобы в магазине появился нужный оттенок, а тут все плывет мимо. Даже ненавистный холод.
И еще, если отжать пару фламинго, можно, пожалуй, добиться такого приятного цвета, правда, фламинго придется до этого хорошо покормить красными креветками. Может, спросить, нет ли здесь фламинго?
В противоположной от пеленки стороне мне слышится: «Шьем?» А я думала, это выдумка, что так не говорят, и нечаянно отворачиваюсь от яркого теплого пятна, чтобы посмотреть, как, перешептываясь, склоняются близко к тому пространству меня, где чувствуется холод, Л. А. и Боковой доктор. Что-то делают, а я вспоминаю, как вчера подумала, что надо было пойти в парикмахерскую и побрить голову для гармонии.
– Время окончания операции? – спрашивает Ира.
– Тринадцать-десять.
– Кровопотеря?
– Полтора.
Интересно, сколько во мне литров, почему так мало потерялось? Полтора литра положительной крови стало потерей. Когда можно будет ходить, я поищу или отожму пару фламинго. Наверное, в палате уже моя далианская подруга, вместе мы могли бы отжать штук шесть, а то и семь.
Рамку сняли. И вот я вижу вдалеке что-то синее. Оно там без меня… Что это может быть такое? Должно быть, это та, моя рыбья половина. Где-то я видела такой же цвет. Точно! Такого же цвета в магазине торчат бока селедки из пластмассового бочонка. Интересно, я соленая? Селедкину ногу, которая кажется от меня далеко-далеко, красят в йод, получается неплохо, почти охра.
Приплывает стол для катания больных. Теперь, пожалуй, я похожа на больную.
– А где эластичные бинты? – спрашивает доктор-художник.
Я тоже про них забыла, точнее, я несколько раз хотела спросить, не надо ли брать их с собой, но решила, что медсестры бы сказали, они же лучше знают, вмешиваться в профессиональный процесс нехорошо, я и так от феназепама отказалась, потом я не успевала думать и открывать рот одновременно, остров наградил меня прекрасным состоянием светлого отупения, собственное отсутствие растеклось не только по телу, но проникло туда, где раньше жило мое я.
Л. А. сердится: бинтов нет, Зеленое Облако ушло, так что мое прооперированное селедочно-русалочье тело перекладывать некому. А простыню отобрали, как будто я во всем виновата. Море желтым комком вздыхает где-то рядом.
– Давай, дорогая, как на пляже, переворачивайся на живот, – весело говорит Ира.
Ей виднее, где мы.
Я довольна: на пляже не была уже лет пять, а тут такая возможность. А как там будет переворачиваться моя селедка? Селедка на пляже!
Ира переносит капельницу на другую сторону и сначала просит перекинуть правую руку. Исчезает где-то за правым плечом море, исчезает потолок, под носом появляется белый песок, как на пляже, белый простынный песочек.
И я улетаю под потолок, я смотрю, как переворачивается моя светлая спина и селедочно-русалочий хвост, как проваливается несвободная поясница с белым пятном в центре, как взлетает и пенится простынь, пряча в свой пляжный день меня и селедку от яркого солнца.
– Все, – исчезая, говорит Ира, – теперь в палату, под три одеяла, греться, спать и кушать.
И я как на пляже. Стукаюсь в лифте бортом каталки – об дельфина, видимо. Хочется согнуться, но нечем. Стыдно, но в палате опять приходится так же плюхаться на кровать, «как на пляже». Чтобы не видеть себя и Л. А., я смотрю в потолок и считаю одеяла – одно, одно, одно. В итоге – одно. Л. А. возвращает мне пляжную простынь, накрывает одеялом и поднимает край кровати, чтобы русалочьи ноги тоже смотрели в потолок. Хочется вскочить и удрать.
«Греться, спать и кушать»… А на самом деле хочется: греться, трусы и посмеяться. Мне очень хочется посмеяться, потому что я вот-вот заплачу. Л. А. спрашивает про бинты. Я говорю – в тумбочке, хотя мне совсем не хочется разговаривать, селедки не разговаривают про бинты. Медсестра с веселой музыкой в кармане колет уколы старушкам. Л. А. ее ругает за бинты, она огрызается, говорит, что зайчиком прыгать не будет (а я бы попрыгала сейчас, но я без трусов и вообще без себя в принципе, так что на трусы плевать. У русалок и селедок нет трусов). Он просит помогать бинтовать – нужно держать ноги, я-то ни на что не годна. Я наблюдаю за происходящим с каким-то нездоровым удивлением, а, ну да – я ведь больная. Одеяло отлетает. Селедки бинтуют. Правую селедку – двумя бинтами, левую – одним бинтом. Селедки теперь одеты в бинты, а я? Я тоже хочу во что-нибудь. Одеяло одно. Трусов восемь. Бинтов три. Котлет две. Старушек три. Л. А. один. Меня ни одной.
– Когда движения появятся, – неожиданно сообщает Л. А., – можно будет передвинуться поудобней, а пока так полежите, – и ушел.
Честно сказать, я не знаю, как я «так» лежу. Я не чувствую ничего теми местами, которые знают обычно, как ты сел или как ты лег, поэтому я щупаю себя и кровать рукой, чтобы понять – лежу на самом краю. Ужас! Ну… если не буду смотреть вниз, не упаду, наверное. Упаду, скажу, что больная. Вы первые начали.
13:28, в палату с «ведром» воды, улыбаясь, входит моя далианская подруга, и я смеюсь – мне, оказывается, весело?
Подруга расставляет гостинцы и называет, что она принесла и куда ставит. Я старательно киваю, хотя ничего не могу запомнить – абсолютно светлое отупение. Почти счастье.
Я думаю о трусах и прошу надеть мне крестик и пижамную рубашку: она короткая и теплая, в ней есть смысл и можно припрятать первую половину, а припрятывать вторую нет смысла, там какой-то катетер торчит, о трусах можно только мечтать, я мечтательно протягиваю руки. – Подожди. Сначала голову, потом руки, – объясняет мне далианская подруга, всовывая меня в рубашку.
– Ты откуда знаешь? – восхищенно вопрошаю я.
– Я детей так своих одеваю.
Я посмеиваюсь над собой, исчезнувшая способность надевать рубашки смешит, но смеяться неудобно – чего-то не хватает.
В детской палате умеющие ходить устраивают игру в путаницу. Это ужасно весело, но правил я уже не помню. Меня только что отвязали от кровати после операции по удалению паховой грыжи. Это довольно унизительно, когда тебе привязывают руки и ноги, и медсестра только после моего твердого заверения, что я не сорву повязку, освобождает меня и помогает надеть трусы и ночнушку. Я лежу и смотрю на эту путаницу. Девочки в разноцветных халатах держатся за руки, меняются местами. Я не выдерживаю и смеюсь. С другой стороны палаты тоже смеются. И это так смешно и больно! Больно! В паху жжет и тянет! Мы стонем и орем от смеха и боли! У меня текут слезы – так смешно. Прибегает медсестра и все прекращает, потому что у нас могут разойтись швы. В палате двенадцать человек.
– Отодвинь меня как-нибудь от края, – прошу я.
Это очень важно, потому что я боюсь высоты, а кровать высокая. Лежать на краю кровати даже в полуселедочном состоянии мне скверно, если бы не мысли о трусах, я бы поддалась панике.
– Ок, погодь.
– А закрой мне ноги. Не могу на них смотреть.
– Ок, ща, – бежевые селедки исчезают.
Приходит Зеленое Облако и говорит, что нужно пить воду, не меньше двух литров, что где-то к четырем отойдет наркоз, и когда я почувствую боль, можно будет есть. Мне только боли не хватает… Я киваю, хотя в боль не верю. Он обещает зайти еще.
Боль я не почувствовала, наркоз отошел только после десяти вечера, было уже не до еды. Я гадала: болит или еще нет? Точнее, я ожидала какую-то особенную боль, потому все, что приходило, казалось мне не похожим на настоящую боль, впрочем, с мурашками ведь тоже не вышло.
Котлеты вкусно пахнут, далианская подруга ест бутерброды, от меня котлетам все равно никакой пользы. Селедки спрятаны под бинтами и одеялом. Я пью воду. Есть не хочется, так хорошо и почти свободно, что еда не имеет никакого значения. Имеет значение время. Лежать нужно до утра. А утро осталось где-то там, на пляже.
Кровати здесь специальные: каким-то хитрым образом их можно поднять с двух сторон и из прямой кроватной линии сделать что-то вроде треугольника без верхней линии. Сам ты тоже становишься таким треугольником, но никуда не выпадаешь. Кажется, что ты занят йогой и представляешь собой довольно гибкий субъект. Моя кровать поднята только с одной стороны, поэтому кажется, что я в шезлонге просто задрала ноги и загораю.
В кровати обнаружилась дыра. Вчера ее не было, а теперь я лежу на кровати с дырой. Я пытаюсь сообразить, откуда бы ей взяться. Ничего предосудительного я пока не вытворяла. Но – голова, плечи, грудь с синяками и часть живота лежит на вчерашней кровати, а дальше ничего нет, ноги торчат, обозначая первую линию горизонта, вторая – белые очертания кроватной спинки.
– Слушай, посмотри, пожалуйста, под кровать, там дыры нет?
Далианская подруга с интересом лезет под кровать.
– Дыры нет.
– Нет? Точно?
– Точно.
– Ерунда какая, под кроватью дыры нет, а на кровати есть.
– Ты уверена?
– Да, я чувствую, дырявая кровать. А что там есть?
Подруга ныряет обратно.
– Мешочек такой и трубочка вон тянется к тебе.
– Это катетер. Он у меня из операционной. И все? Больше ничего?
– Сейчас еще раз проверю.
Подруга вернулась под кровать.
– Ну как? – еще от двери кричит Зеленое Облако и облокачивается на вторую линию горизонта.
Далианская подруга вылезла обратно.
– Что там у вас?
– Да вот, проверяем, дыра там в кровати. Ищем вот.
– Дыра? Дай-ка посмотрю.
Зеленое Облако отпустил горизонт и нырнул под кровать.
– Нет никакой дыры. Ты воду пьешь? Боль появилась? Голова не кружится? Не тошнит?
– Пью. Не тошнит, не кружится. Боли нет и некоторых частей тела тоже пока нет, а ведь уже шестнадцать часов, – щипнув что-то для верного ответа, говорю я.
– Ну и хорошо, потом будут, – и, хихикая, исчез за дверью.
Ему смешно… пожалуй… говорящая селедка… Пожалуй, я понимаю, почему в кровати дыра.
– Слушай, вот почему дыра! – говорю я далианской подруге. – Там же ничего нет, все в наркозе! Это я не чувствую кровать, а не она меня.
Как-то беспокойно это полное отсутствие всего, что у меня раньше было. Русалочий хвост слишком синий и неподвижный. А раньше там были, я помню: ноги, ягодицы… я себя за что щипала? Будут ли они? Облако обещал, но мурашек-то не было… Поэтому я периодически проверяю подпоясничный отдел, а кто знает? Вдруг все упрыгало туда же, куда и поясница? Кто только учит такие наркозы делать?
– Слушай, а катетер? Что он делает?
Я пытаюсь посмотреть, что это такое, но мне удается увидеть только прозрачную трубочку на кровати.
– Хочешь, я его сфоткаю?
– Давай!
Далианская подруга щелкает под кроватью.
– Забавный мешок. И прозрачный.
Я еще раз смотрю внимательно на трубочку.
– Смотри, я пью воду, а она течет в мешок прозрачная!
– Ага!
– Кому хороший анализ! Чистый, незамутненный!
– Десять рублей стакан!
– Стакан много, перебьются!
– Полстакана – тридцать рублей!
– А может, просто катетер неправильно работает? Где цвет? И вообще, кажется, он уже наполнился водой, я боюсь, вдруг лопнет? Вдруг он сломан? – осеняет меня ужасная догадка. Далианская подруга убегает за медсестрой. За окном синица крутит пером у левого виска. Я отворачиваюсь. Веселая медсестра объясняет, что с катетером все в порядке – работает. Это я, видимо, такая прозрачная стала. Время потекло медленней, но интересней, исключая беструсость и бестелесность. Я, наконец, шлю туповатые сообщения знакомым: «Жива, пью воду». Перепуганные получатели перезванивают, чтобы убедиться. Звоню своим – маме, моей младшей Сестре-Ангелу. Мама грустит, а у меня все еще липнут губы и щелкает язык, мешая как следует говорить, чтобы как-то ее утешить:
– Не беспокойся, здесь так интересно. Мама, из меня торчит настоящая трубочка, к которой прикреплен мешочек, в который стекает вода, которая не знает, куда пристроиться в отсутствующем подпоясничном отделе, который, наверное, тоже улетел еще в операционной, которая на седьмом этаже, который на пляже… Знаешь, а мы тут продаем анализы!
Приходит Л. А. Я смотрю на него, как на Полярную звезду, потому что он тоже стоит за горизонтом, светится и говорит:
– Ноги в коленях не сгибать, на бок не ложиться, вставать нельзя, катетер снимут завтра утром. Колено-стоп тянуть на себя! Голова не кружится? Не тошнит?
– Ага, – туплю я, пытаясь отделить колени от стоп, стоп от себя, бок от катетера. Ложиться от нельзя.
Звезда покачнулась и уплыла.
– Что он сказал? Ноги нельзя отключать от катетера? А колени снимут завтра?
– Немного не так, – уточняет далианская подруга, – стопы нельзя поворачивать набок! А колено тянуть на катетер!
– Опа! Я так раньше не умела. Это вообще возможно проделать?
– Не знаю.
– Ты попробуй!
– Ща.
Далианская подруга встает со стула и машет руками. – Так на самолет похоже. Что там колени? Набок их реально завернуть?
– Кажется, нет.
– А тошнить зачем?
– Не знаю, еще кружиться, что еще было про кружиться!