Выдохлась наконец. Ислам тоже порядком устал, но всё же вставляет замечание:
- Ну, у нас есть какая-то оппозиция.
- Да какая там оппозиция. Всё, абсолютно всё заточено под то, чтобы нахапать себе побольше бабла и свалить за границу.
- Я не про ту оппозицию, что по ящику. Я, например, про тебя.
- Понимаешь, Ислам, без массовки мы ничто. Пустое место. Слава был прав в этом вопросе. Один или два человека ничего не могут сделать. Они бессильны. Толпа сильна, но девять десятых в этой толпе здесь не ради идеи. Ради тех же денег или потому, что позвал сосед. На них нельзя положиться, они разбегутся уже при виде водомётов.
Хасанов вспоминает всех, кого видел в кружке любителей поэзии. Они производили впечатление вполне надёжных, пусть и немного сумасшедших. Хотя Наташе виднее.
- Если честно, - вздыхает она, - я уже подумываю и сама куда-нибудь уехать. К чертям, тихо-мирно отучусь и рвану куда-нибудь в Швецию или Данию. В большую страну не поеду. В больших странах мне не понравится, знаю заранее. Может быть, там не будет такого дерьма, как у нас, но большая страна - это большие законы и большая бюрократия. Не хочу. Тошнит. Я понимаю, что в какой-нибудь Финляндии сложнее стать своим. Но упорство у меня есть. Пока ещё не растеряла. Язык я выучу, английский мой и без того неплох. А тот, кто знает три языка, уж точно не пропадёт. Ну, во всяком случае, я так думаю.
- А что если нам самим организовать такое государство? - полусочувственно-полушутливо предлагает Ислам. - Маленькое, без особых изысков. И никуда не нужно ехать. И язык учить - тоже.
- Да ты с ума сошёл. Халявщик.
Потерянное выражение потихоньку уходит с её лица. Выговорилась. Нашла себе новую путеводную ниточку.
- Уж какой есть, - Ислам разводит руками. Мысленно аплодирует ей. И себе - за то, что всё это выдержал.
Глава 14
И когда Хасанов возвращается домой, идея окончательно созревает и оформляется в голове, будто там кто-то подкрутил колёсико резкости. Мысли все в серых тонах, и только идея золотится перед его носом набухшим колосом, как большой восклицательный знак.
Так часто бывает: когда бредовая идея вдруг превращается во что-то вполне осмысленное, а потом в нестерпимое желание совершить этот безумный поступок, кажется, что по-другому ты поступить уже не можешь.
Во всяком случае Ислам ни разу не пробовал.
Яно спит. Ислам смотрит на него и осознаёт в полной мере, как тот изменился. Всё это время он старался не смотреть в эти глаза. Чиркал взглядом наискось и отворачивался от пламени разросшейся шевелюры, как от живого огня.
И вот теперь Ислам придвигается, чтобы в деталях рассмотреть лицо. Чёрное на белой подушке, кожу словно высушил жар пустыни до пористой, почти мраморной фактуры. Всматривается в подрагивающие на висках нервные узелки. Ноздри большие и влажные, а губы иссохли и вытянулись в уголках в трагическую гримасу.
Ислам прекрасно помнил, как спал Яно. Может быть, специально внимания не обращал, но когда живёшь с кем-то достаточно долго, начинаешь фиксировать такие моменты. Яно падал в кроличью нору своих подушек, будто в какое-то чудесное место. Сворачивался калачиком, превращался в каплю, что сливалась с великим потоком, и великий поток сливался с каплей, даря ей всю свою безмятежность, чтобы остаться бликом по рябой воде на губах поутру.
Теперь же он покоится на кровати всем своим весом, будто и правда потяжелел раза в полтора. Сознание здесь же, на поверхности, как будто бензиновая клякса в луже, мечется под опущенными веками.
Яно никогда не жаловался на сон - ни до, ни после того, как вернулся со сбитым механизмом, но теперь Ислам видел: всё связано, и слабина, возникшая в одном месте, обязательно даст о себе знать в другом. Может быть, Яно стал видеть в людях правду как раз потому, что синяки вокруг глаз давили на радужку, искажая пространство.
В любом случае это не способствовало душевному покою.
Ислам проводит ладонью над лицом Яно, и тот мгновенно просыпается. Чёрная тень от ладони ещё стынет на его лице, и глаза кажутся дырами в черепе, а в уголках их сгустки слизи. Боль в ногах выводит Хасанова из транса, и он обнаруживает себя сидящим на коленях на полу перед кроватью.
Яно приподнимается на локтях. Ислам говорит слишком поспешно и слова спотыкаются друг о друга:
- Слушай-ка, братик, что я придумал. Хочешь, мы с тобой построим своё государство? А? Из двух человек. Меньше не бывает. Твоя Наташка говорит, что чем больше страна, тем более законы напоминают гранитные глыбы. Ну, или мешки с дерьмом… А у нас будет всего из двух! А?
Яно тянется за очками, медленно, обстоятельно заправляет их за уши. Спрашивает:
- Ты не хочешь жить в России?
- Я хочу. Вернее не так: мне всё равно, как называется то место за окном, - Ислам вскакивает, ныряет между задёрнутых штор и смотрит наружу. - Но ты здесь не выживешь. Поэтому, что бы нам не сообразить на двоих свою страну?
- Такого не бывает.
Но Хасанова несёт.
- Это кто тебе сказал?
- Не знаю. Просто не бывает. И знаешь, я сейчас не очень расположен к диалогу. У меня никак не получается поспать.
- Смотри.
Ислам извлекает из-под чашек на столе старую газету. Достаёт оранжевый маркер и украдкой поглядывает на друга. Тот садится, спускает тощие ноги; лицо будто вырезано из картона, но в глазах проскакивают, словно отсветы фар несущегося где-то в глубине поезда, искорки любопытства.
Ага, заискрил…
- Назови что-нибудь… - Ислам задумался. - Хорошее.
- Что?
- Что-нибудь. Любой предмет, который мог бы тебе понравиться.
- Солнце, - Яно раздумывает, и сквозь картонную маску внезапно пробивается свет его прежней натуры. - И апельсины. Я люблю апельсины.
Заканчивает невпопад:
- Их можно даже не мыть, просто почистишь и кушаешь.
Рука с маркером бегает по мятому листу, выводит дугу, похожую на улыбку, неловко и жирно получаются прямые линии. Ислам отчаянно жалеет, что не может рисовать, как тот урождённый в другом городе петербуржец. Если бы у Ислама так же была привычка рисовать кому-то на тетрадных листах письма, тогда то, что он задумал, получилось бы куда лучше.
Почему все по-настоящему интересные привычки достаются посторонним людям? Эти люди спокойные и добрые, в то время пока ты стараешься прожить свою куцую жизнь, не сломав её, как сук на молодой берёзке. Эти люди висят над тобой со своими великолепными привычками целой россыпью звёзд, и ты молишься на них или пытаешься долезть, всего лишь чтобы набить кому-нибудь лицо…
Впрочем выходит очень даже хорошо.
- Смотри.
Посередине листа колечко апельсина со всеми своими семью дольками, такое пронзительно-оранжевое, что слезятся глаза. От него, будто спицы в колесе, расходятся лучи разной длины и толщины.
- Это - наш флаг.
Ислам оборачивается к Яно и поражается перемене. Эстонец смотрит на клочок бумаги, будто малыш на конфету. Вновь набегает прибоем на размякший от экстаза разум ощущение, что безумное твоё действие - единственно верное.
- Красивый…
- Конечно, красивый. Я ведь чиркал. А территория у нас будет вот тут, - Ислам обводит рукой с фломастером вокруг себя, будто замыкает всё в невидимый круг. - Эта комната. И каждый, кто ступит сюда, если, конечно, он хороший человек, отныне будет чувствовать себя как дома.
- А законы?
Яно распахивает рот, уши, словно паруса в океане охотно разворачиваются навстречу первому за много дней ветру.
- А законов не будет. Мы прекрасно друг друга знаем. Я знаю, что ты хороший парень, ты знаешь, что я неплохой. Ни один из нас не захочет причинять вред хорошим людям. А нехороших людей, нечестных, мы просто оставим за порогом. Как тебе?
- Мне нравится.
Яно улыбается. Господи, по-настоящему улыбается впервые за долгое время! Ислам чувствует, как улыбка отражается от собственных губ.
- Вот и договорились. Теперь можешь убираться обратно в свой сон.
- Я уже как-то не хочу.
Яно начинает одеваться, а Ислам роняет себя на кровать, выжатый так, будто то солнце он писал собственной кровью и размером оно с автомобильное колесо. Лежит и наблюдает за соседом.
Яно, кажется, глубоко задумался. Ходит кругами, смотрит на всё совершенно новым взглядом, трогает руками как-то по-другому и через маску пробивается растерянное выражение. Занавески с окна смёл брезгливо, как паутину. Отлипает от стекла и снова - меряет шагами свою территорию.
Не вспоминает курса экономики, не спрашивает ни о деньгах, ни о продовольствии, ни о прочих важных составляющих любого государства, и Ислам облегчённо вздыхает. У него пока нет ответов на эти вопросы.
Яно меняется теперь на глазах. Старые шрамы ещё видны, чёрные, гноящиеся раны, они заметны в осанке, в походке, далеко не такой стремительной, как раньше. Как будто отрастил усики, как у муравья, тщательно прощупывает пространство впереди себя. Он больше не мечтает о дальних землях, мореход и первооткрыватель разлагается в нём заживо, а книги-путеводители переместились в самое непрестижное место - под стол. Карта мира с “гвоздиками” ещё висит на стене, но Яно смотрит на неё так, как будто не совсем понимает, зачем она нужна. Он помнит, как много скрывалось за каждым таким “гвоздиком”, красным на Испании, оранжевым на Мексике, зелёном на Японии. О каждом он мог говорить много часов, откинувшись на диване и мечтательно глядя в потолок. Теперь же всё это исчезло.
Но происходит что-то положительное. Он стал спать ночью. Больше не похож на вечно бодрствующий экспонат музея восковых фигур, бледность уплыла с лица, и синяки потихоньку сползли на нет. Забирается под одеяло и моментально отключается, вновь становится каплей в великом потоке.
В общем-то он стал нормальным. На взгляд постороннего человека - даже понормальнее, чем раньше. Шутит, смеётся над шутками Ислама. А человек, который может смеяться, считает Ислам, не может претендовать на звание депрессивной устрицы.
И всё равно вокруг него всё время маячит некая бездна. Будто Яно - маяк, вокруг которого бушует северное море. Беспечность, которая раньше гуляла с ним рука об руку, больше так и не заглянула на этот огонёк.
“В этом мы с тобой очень похожи, - думает Ислам. - Моя Беспечность сейчас в Питере. Но я, во всяком случае, знаю, что она где-то существует. А ты - знаешь?”
Подчас ему хочется спросить об этом Яно. До того хочется, что нестерпимо начинает покалывать кончик языка. Но так ни разу он не нашёл для этого слов.
- Мы даём тебе политическое убежище, - провозглашает Яно.
- Политическое убежище, - смеётся Наташа. - Что это вы здесь придумали? В “Цивилизацию” играете?
Она задирает голову, видит флаг, кнопками прикреплённый поверх карты и фыркает.
- Нет. Мы двое этих… правителей. А подданных у нас нет. И законов нет. И денег.
Наташа поворачивается к Исламу, взгляд такой: “Чем ты накурил ребёнка?” - и Хасанов разводит руками.
- Ты же хотела уехать в другое государство. Вот, видишь, получилось. Вон там у нас граница, а говорим мы здесь на русском и русском матерном. Вон, премьер-министр ещё на эстонском. Если хотя бы один язык из трёх знаешь, то добро пожаловать.
В двух словах он рассказывает про утверждение флага, снова пытаясь обуздать свою улыбку, но та, как необъезженный учебник по высшей математике, не думает подчиняться. Наташа, глядя на эту улыбку, хохочет так, что в комнате Гоши валятся с полок кассеты.
- Почти Нарния, слушай! Только не в шкафу.
Она многозначительно кивает на Яно: мол, вижу, прогресса добился, но Хасанов делает вид, что не замечает намёков.
Яно занимается саксофоном. Сидит на полу, на корточках, полирует инструмент влажной салфеткой и смотрится в отражение, где голова его в блестящей поверхности напоминает одуванчик. Собирается с мыслями, чтобы снова попробовать на зуб ноты.
Последний раз их видели вместе полтора месяца назад, и Хасанов тогда спросил:
- Чистишь?
- Нет.
Инструмент у него в руках меняет положение, заглядывая хозяину в лицо раструбом.
- Что-то застряло?
- Нет. Играю.
Ислам с утюгом штурмует воротник рабочей рубашки, поминутно чихает от порошка, которым надушили рубашку в прачечной. Теперь же он отставляет утюг, смотрит заинтересованно.
- Дудеть - в тот конец.
- Да я знаю, - Яно трясёт вихрами. - Только, похоже, только это и знаю. Не могу я больше на нём играть.
И вот теперь - снова осторожные ухаживания, первые ласки, прикосновения нежным шёлком к округлым поверхностям. Чтобы не мешать, Ислам и Наташа выходят наружу, и в коридоре Хасанов чувствует её твёрдые пальцы на своём локте.
- Ты что это? Серьёзно?
- Конечно.
Минуту она пытливо его разглядывает, ищет фальшь в глазах.
- Ты же прекрасно понимаешь, что это не твоя комната. Как минимум - коменданта общежития. Даже не его, а в конечном счёте - государства.
Спускаются по лестнице, Хасанов кивает знакомым, кому-то одалживает сигарету. Погода прекрасная, запущенный давным-давно газон перед корпусом университета щеголяет всходами свежей травки. Середина весны.
- Да какая разница, - говорит Ислам. - Всё здесь кому-то принадлежит. Мусорка - вон той бродячей собаке, ты - папе с мамой, и все мы, вместе с шавкой, - Аллаху.
- Ну, главное, ты подарил немного счастья ребёнку, - признаёт Наташа. - Молодец. Но потом, когда придётся свести всё это к шутке, ему может стать ещё хуже.
- Я не хочу никуда это сводить, - Хасанов трясёт головой. - Мне нравится всё, как есть.
- Это же несерьёзно.
В голосе Натальи обвиняющие нотки. Ислам пытается убежать от её взгляда, прячет руки в карманы, жалея, что не может спрятаться туда сам, целиком. Пахнет горелой проводкой, и ему кажется, что что-то вдруг замкнуло в его подруге.
- Пусть будет несерьёзно. Мы все такие серьёзные, планируем что-то, пытаемся заглянуть на несколько дней вперёд… Эти планы всё портят. Ты распланировал, а на следующий день всё идёт наперекосяк.
Наташа говорит с претензией:
- Так обычно и бывает. Жизнь такая.
- Жизнь такая? - Ислам собирает в карманах крохи отваги, встречает её взгляд надменной улыбкой. - Что за банальность.
- Банальность?
- Представь, если бы время текло неравномерно, - Ислам заводится, словно мотоцикл, прёт с возом спасительных слов вперёд, не давая ей вставить и слова. - То ползёт, вон, как машины в пробке, то вдруг стреляет. Бам! (Наташа вздрагивает). Все планы псу под хвост. Запланировал ты назавтра сходить к стоматологу - бац! (вздрагивает ещё раз и едва не роняет с плеча сумку) - попил чайку с лимоном, уже послезавтра. Никаких тебе расписаний, никакой стабильности, всё - когда взбрело в голову и когда получилось. Каково, а?
- И откуда в тебе столько бредовых фантазий?
Хасанов молчит, Наташа тоже. Обнимает себя за плечи, лицо задумчивое, растерянное. Неохотно признаёт:
- Было бы занятно, конечно. Местами даже неплохо. Все бы жили моментом, а не… не той жопой, которой живут сейчас.
Ислам вращает на пальце брелок с ключами.
- Значит, время нужно отменять. Займусь этим, как только покурю.
- Как так?
Вскидывает на него глаза.
- Очень просто, - хитро щурится Ислам. - Запрещу в нашем с Яно государстве. Нет, я, конечно, поговорю с ним сначала, но, думаю, он не будет против.
- Ты шулер.
Она хочет в чём-то обвинить Ислама, и повод - вот он, перед глазами, значительнее, чем совпадающие отпечатки пальцев на орудие убийства, и в доме молчаливого садовника, живущего неподалёку в детективах Агаты Кристи. Но что-то всё равно не сходится.
- Как ты на всё это решился, я не могу понять. Объясни мне. Пожалуйста.
- Ты же сама ходишь налево.
- Что?!
- Тебя нельзя назвать законопослушной гражданкой. Чёрт, да мы все здесь вместе взятые законопослушнее, чем ты. Не устраиваем флешмобов в чебурашковых шубах, не расписываем под хохлому чужие машины… Не знаем и не можем объяснить на пальцах, что же не так в нашей прекрасной стране. Разве что посетовать, что такой-то опять поднял тарифы на трояк в зачётке напротив своего предмета. И ты говоришь мне, что я шулер, только из-за каких-то махинаций со временем?