- Я… лёгкий, Натка, - смущённо говорит Яно.
Неловко шевелится в объятьях девушки, линзы очков горят в отблесках света из окна, словно окна далёких домов. Обращается к Исламу:
- Там м-мерзко было. Невозможно жить. И даже дышать, как… как на Марсе. Сплошная красная пыль.
Смущение схлопывается на лице Яно в глумливую улыбку. Так, словно розовую мякоть десны прорезает зуб, и лицо теперь заостряется, белеет, будто шляпка гриба.
- Этот cabrone… этот тип - рассадник ворон. Он таскает за собой клетку с воронами и сам питается тем, что они ему приносят.
Он баюкает эту улыбку в гамаке между подбородком и носом, сгорбившиеся плечи, как площадки лифта, опускаются от его шеи на этаж.
Ислам пытается разглядеть на лице Яно прежнего соседа по комнате, и да, он никуда не делся, по-прежнему там: в движениях, в рыжем дожде волос и даже в этой посторонней, забившейся в угол, как побитый щенок, улыбке, есть что-то от Яно. Но всё вместе оставляет впечатление чего-то чужого. Будто смешали кусочки от разных мозаик.
- Каких ещё ворон? - спрашивает Наташа. Она всё ещё не хочет его отпускать, но теперь возникает ощущение, что не держится за него, а висит, уцепившись за одежду.
Ни Ислам, ни Яно не отвечают. Ислам говорит, осторожно подбирая и стыкуя слова:
- Ты сделал это для того, чтобы ему досадить?
Тон такой, каким разговаривают с трудным ребёнком. Ислам замечает это слишком поздно.
Яно замечает тоже, улыбка его ныряет куда-то за зубы, и он мотает головой:
- Не-а.
- Каких ещё ворон? - почти кричит Наталья и дёргает Яно за рукав. Медленно подбородок поворачивается в её сторону, но молчание звенит перед ним, как стекло под порывами ветра.
- Может, это я виноват, - делает другой заход Ислам. И снова понимает, что промахивается, однако Яно кивает, возвращая себе надменное и загадочное выражение, с которым сюда заявился. Высвобождается из рук Наташи, каким-то образом ботинки вновь оказываются на ногах, шнурки разбросаны, свалялись на грязном полу клубком, словно щупальца неизвестной твари. Глаза, уменьшенные стёклами очков, похожи на две злые искорки. Видно, изнутри его атакуют слова, даже не слова, а что-то другое - зародыши слов, которые он никак не может выразить понятно и от этого хмурится, и на лбу появляются редкие для Яно складки. Наконец принял решение. Пятится, спиной открывает дверь и выталкивает себя наружу, низко опустив голову. Последним убираются с коврика в прихожей эти грязные шнурки.
- Что ты… - выдыхает Ислам в сторону распахнутой двери. Шарит в пространстве в поисках кресла, разворачивает его за спинку к себе и плюхается в жидкую скрипучую обивку.
Наташа двигается так, словно фильм поставили на замедленное воспроизведение. Влезает одной ногой в туфлю, делает руками невнятные жесты. Наконец, словно бы понимая тщетность готовящейся погони, роняет руки и поворачивается к Исламу:
- Каких ворон?
Ислам не слышит. Что это было - только что? Что братик хотел ему сказать? Мысли, как примороженные, топчутся на одном месте, словно ожидая автобус, который подберёт их и отвезёт куда нужно, и Хасанов ощущает, медленно поворачиваясь в кресле перед мокрым взглядом Наташи, полную свою беспомощность.
Не может быть, чтобы Яно так сильно изменился. Может быть, пророс в себя, питаемый влагой любви и поддержки их двоих, и ядом окружающего настолько, что Ислам перестал узнавать в нём человека, рядом с которым жил последние три года. Тем не менее он всё тот же.
Яно несёт в себе какой-то огонёк. Не тот, который обжигает, нет. Как будто бумажный фонарик, сквозь плотный картон сочится таинственный свет. И люди, как насекомые, слетаются к нему со всех сторон.
- У меня такое чувство, будто была долгая-долгая ночь, а теперь наступает утро, - сказал он пару дней назад, когда они выбрались вдвоём на крышу подышать весенним солнцем.
Хасанов, как обычно, не придаёт этим словам значения. Слов много, они летают вокруг стаей комаров, и Ислам перестаёт их воспринимать глубже, чем фон окружающей среды. Впрочем Яно говорит настолько редко, что его слова - как огромные полосатые шмели, которых невозможно не заметить.
Здесь, в тени вентиляционных будок из красного кирпича, похожих на большие перезрелые яблоки, ещё хранятся древние, коронованные грязной короной ледники. Они тают, набрасывая на всю крышу до самых бортиков частую сеть ручейков.
- Очень долгая. Иногда мне кажется - с того дня, как меня били в вашей милиции, иногда - что гораздо раньше. Я пытаюсь заглянуть в себя глубже, вплоть до того возраста, с которого я начинаю себя помнить, и вижу там эту ночь.
Он остаётся верен себе и больше ничего не говорит. Печально смотрит на бегущую у ног воду.
Наташа сменила оторопь на нервную, бурную деятельность, что-то творит вокруг, кажется, со всех сторон сразу, но сейчас это его не отвлекает. Ровно до тех пор, пока на макушку не опрокидывается кружка холодной воды.
Хасанов вскакивает, отплёвываясь и тряся головой, и тут же чувствует, как мокрый ворот водолазки врезается в шею, а на загривке её собирает в кулёк железная рука с острыми ногтями.
- Я не знаю, что у вас там произошло, но виноват, по-моему, здесь только ты.
- Я и сам не знаю, - робко отбивается Ислам.
- Запудрил голову мальчишке.
- Запудрил?..
- А с чего тогда этот малыш творит вещи, о которых я не помышляла в годы своей бурной молодости?
- Я не…
- Ты видел его взгляд? Его выражение лица? Мне кажется, если ты его сейчас не найдёшь, сюда он больше не вернётся.
Ислам чувствует, как рука на загривке разжимается и как мокрая одёжка противно отстаёт от груди.
- Иди.
Коридор пуст. Только Гоша торчит в дверях и недовольно смотрит в сторону лестничной площадки, откуда поднимается возбуждённый гул, будто там со ступеньки на ступеньку переваливается огромный свинцовый шар.
- Эй, Ислам. Куда это все делись? Что они замышляют?
Он так обрадовался появлению Хасанова, что даже подаёт вперёд своё тощее тело.
- Я не знаю. Не знаю, не знаю.
Ислам обошёл его, как гоночный автомобиль вписывается в поворот трассы, и, подгоняемый неодобрительным взглядом Игоря, рванул к лестнице.
Между первым и вторым этажом перепрыгивать через две ступеньки становится трудно. Здесь все, кто ушёл десять минут назад наверх. Ислам перегибается через перила, чтобы взглянуть вниз, а потом, закусив губу, продолжает путь. Ребята оборачиваются, чтобы посмотреть, кто напирает, а потом расступаются перед ним.
Уже на площадке Ислам приводит в порядок дыхание, глядя вниз, на четыре пары обуви. У директора ботинки мордами похожи на старых гордых овчарок. Лоснятся воском, в них при желании можно разглядеть отвороты пиджака, гладко выбритый подбородок. У Валюты - сердитые туфли с тупыми носами, выразительно постукивают друг о друга краешком подошвы. Ислам замечает присохший на голенище лист и тихо радуется: Валюта его не замечает, как не замечает, буравя Хасанова взглядом, и грязь, что отваливается с подошв и пунктиром обозначает её путь через прихожку. Третьи - сапоги на каблуках легкомысленно-фиолетового цвета - Исламу не знакомы, и он поднимает глаза, чтобы взглянуть в сморщенное, как позднее, так и не успевшее созреть под скупым осенним солнцем яблоко, лицо. Ещё одна деканша, с которой Ислам ни разу не сталкивался на парах. Мышиного цвета волосы стянуты хвостом, и это придаёт её голове сходство с луковицей, а глаза ворочаются в своих ямках сухие, смотрящие на Яно, на толпу студентов со смесью брезгливости и тревоги.
Валюта ведёт взглядом, раскалённым, словно утюг, и каждый, на кого он находит, буквально вглаживается в обстановку, растворяется в окружающей среде. Ребята бережно хранят тишину, даже дышать, кажется, научились все вместе, чтобы не привлекать к себе внимания какими-то выбивающимися из общего фона звуками.
Тем не менее Валюта решает прокипятить среди них воздух рыхлым, раскачивающимся, как канатоходец на канате, на высокой ноте голосом:
- А вы, ребята, я не представляю, куда вы смотрите. Ваш товарищ, человек, что живёт с вами по соседству, совершает такие отвратительные действия. Мало того, эти действия направлены во вред ректорату, хотя это и не главное. Я считаю, это и ваша вина тоже. Только нездоровая атмосфера могла так испортить человека…
Яник запутался в своих шнурках, вяло переступая, пытается выбраться из неожиданной ловушки. Увидев Ислама, он говорит:
- Я им признался.
Его новая натура где-то укрылась, и снаружи остались знакомые ужимки и мягкий, как ломоть варёной рыбы, безвольный голос.
- В чём признался?
Он говорит тихо, чтобы не перебить Валюту, которая вдохновенно вещает, глядя поверх голов. Она демонстративно не замечает Ислама, но Хасанов и не ищет её внимания.
- Ну что я это… то самое…
Ислам не слушает его - обратил всё внимание на директора. Со скучающим видом вялыми движениями тот оправляет полы пиджака, ищет там приставшие ниточки и брезгливо вытягивает их, словно червей из земли. На Яно даже не глядит - всё уже касательно него решил, да и зачем сердиться на несознательного студента, который сам явился с повинной? Исключить, да и дело с концом…
Тем не менее он кажется ожогом на полотне окна, от него разит такой злобой, что даже Валюта старается вжать голову в плечи, словно большая черепаха. Из ноздрей валит горячий пар, и Ислам чувствует, как слова мгновенно высыхают, уже во рту становятся хрупкими и ломкими. Кажется, в нос заползает запах гари.
- У вас не будет закурить?
- Что?!
- Закурить.
За спиной прокатывается тяжёлый вдох.
Директор даже не поморщился, хотя видно по глазам, как перекосило. Потрясающе владеет собой. Взгляд ледяной, зрачки выплывают из озёр белков, как два больших айсберга, вот-вот затрут хлипкое тело Ислама между собой… Едва заметное подрагивание пальцев. Раздумывает, как поступить.
Все эти мысли проносятся в голове Хасанова со свистом и грохотом локомотива. Остаётся пустота и дрожь в коленках. Ислам чувствует, что не удерживает развязный тон и непринуждённую позу. Ниточки, на которых он должен по задумке болтаться, напрягаются, становятся как струны, как нервы. Позвоночник выкручивает в обратную сторону. Хасанов в панике думает, что то, что он пытается удержать в ладонях, неизмеримо больше их.
- Я не курю, молодой человек. Не советовал бы и вам. Не стал бы на вашем месте в таком молодом возрасте портить здоровье.
Ислам сглатывает и продолжает:
- А я бы не стал осложнять жизнь своим студентам. На вашем месте. Многие из них, знаете, пытаются учиться. Помимо того, что снабжают ваших коллег карманными деньгами и государство - бесплатной рабочей силой.
Только теперь он замечает мёртвую тишину вокруг. Оглядывается, чтобы удостовериться, что они вдруг не оказались наедине с деканом, и видит обращённые к себе лица.
Нет, не удалось вывести его из себя. Только брови приподнимаются, как будто привстают на цыпочки.
- Что вы хотите сказать? И, кстати, как ваша фамилия?
- Хасанов. Четвёртый курс, двадцать седьмая группа. Я хочу сказать, что это я помочился на вашу машину.
- А вот тот мальчик говорит, что он.
Ислам отрезает короткий взгляд и отправляет его Яно.
- Он не мог. Как он мог это сделать, когда это сделал я? Когда я расстёгивал ширинку, никого рядом не было. Это точно: я специально посмотрел.
- Ну, хорошо, - снисходительно говорит директор после недолгого молчания и наконец удостаивает взглядом Яно. Пузырь горячего воздуха раздувается в нём до таких размеров, что на шее и на тщательно выбритых висках набухают синюшные вены. - Раз такое дело… Наталья Владимировна, что скажете? Я думаю, раз такое дело, нужно попросить покинуть наше заведение обоих. У нас ведь не бордель, чтобы изливать душу вот таким вот варварским, - едва заметное дрожание в уголках рта, - способом. У нас, как вы верно заметили, люди пытаются учиться. Может быть, в будущем, если вы подадите заявления на восстановление, мы их рассмотрим. При условии, что вы бросите курить… Но пока что - все соответствующие документы можете получить в отделе кадров. Наталья Владимировна отдаст распоряжения.
Разворачивается, и туфли шваркают по продавленному, вытертому до однородного серого оттенка ковру в прихожей. Следом после некоторого промедления бросаются деканши, будто к ним от костистых рук директора привязаны ниточки.
Остаётся Яно со своими шнурками. Взгляд Хасанова по широкой дуге обегает его, почему-то болезненно стыдно, что вмешался в эти разборки, помешал, возможно, становлению героя… Яно ничего не говорит, только пытается глубже вжаться в свой угол, расплыться на полу чёрным пятном, превратиться в тень от чего-нибудь как можно более незначительного. Ислам решает его пока оставить.
Ступеньки текут под ногами, упираются в знакомое пузо, размером с пивной бочонок. Мишаня стоит, расставив ноги, и недобро глядя вниз. От замызганной тельняшки тянет перцем и корицей, пальцы измазаны в жире, оставляют следы на сгибах локтя, когда выразительно по ним постукивают.
- У меня на плите рис подгорает, - мрачно говорит он.
- От тебя пахнет курицей, - апатично парирует Ислам.
- Курицу я уже пожарил. А вот из-за тебя я остался без гарнира.
- Заходи, отсыплю каши. Завтра заходи.
Миша хмыкает. Живот в растянутой, собирающейся книзу складками тельняшке остаётся позади. Ребята стряхивают с себя изморозь, избегая смотреть ему в глаза и стараясь освободить Исламу как можно больше пространства, тянутся наверх. Соберутся сейчас в своих гостиных и, сдвинув головы, обсудят произошедшее. Кто-то остаётся курить, вытягивая из мятых никотиновых палочек дым, и в молчании сигареты блуждают из рук в руки.
Ислама трясёт. Чтобы отвлечься, он снова размышляет о Кате. Несёт перед собой улыбку, когда представляет её гуляющей по мостам, под мышкой зонт-тросточка, а другая рука цепляется за чью-то ладонь. Мимо проплывает до тошноты солнечное окно, и Ислам гадает, какая сейчас погода в Питере. Может быть, к вечеру с поверхности реки, по лужам, как по кочкам, потянулся в город туман…
Замечтавшись, торжественно он вносит улыбку в комнату. Отвечает на вопросы Наташи, её голос теперь балансирует у какой-то пропасти, умудряется перебивать себя саму, в то время как у него - по-тибетски спокоен.
- Ты правильно сделала, что не высовывалась.
После недолгого молчания Наташа говорит:
- Ты уверен, что Яник вернётся?
Ислам падает на диван.
- Если не вернётся, тем лучше. Ты знаешь, мы живём здесь как будто в картине.
- В одной из этих?
- Нет-нет. Обычной картине. На такие смотришь и думаешь: вот бы там оказаться. Знакомо?
Она успокаивается. Забирается с ногами на подоконник и уже через минуту начинает рассеяно рисовать пальцем по стеклу, обводя жирным контуром роящиеся в голове мысли.
- Знаю. У меня был дедушка. Сейчас он уже умер, а квартиру продали, но когда он был жив, я очень любила к нему приезжать.
- Жила там, как на картине?
- Нет-нет. Там была картина. В моей комнате, точнее в каморке, которую мне выделили под комнату. Без окон, но мне так даже нравилось. У меня была крошечная кровать с бортиками и огромная старая настольная лампа, похожая на динозавра. Половину шкафа занимала одежда на вешалках, и я любила сидеть среди ароматных шуб и любила, когда в каморку заглядывал дедушка, или родители, и не могли меня среди них найти. Я ведь тогда совсем маленькая была… Так вот, за шубами, среди какой-то рухляди, хранилась большая картина. Вертлявая тропинка через лес. Лес самый обычный, смешанный, такой начинался сразу за дедушкиным домом; и подкрашенное закатом небо в просветах листьев. Я не знала, почему мне так нравилась та картина. И сейчас не знаю. Лес и та тропка казались мне идеальными. Лес не настоящий, а куда лучше. В полотне посередине была дырка, наверное, поэтому её и убрали в чулан, и мне представлялось, что кто-то задолго до меня уже ушёл той лесной тропинкой. Я очень ему завидовала.