Это подействовало. Точно ведро холодной воды на голову. Ислам стоит, глупо улыбается вслед и думает: в этом вся Наташка. За это я её и люблю. Иногда. За ту лёгкость, которой она способна одной фразой разрушить так тщательно выстроенную проблему.
Он так и не перезвонил. Потаскал немного телефон в кармане, потом выключил, затем забыл на столике в гостиной третьего этажа, и Миша принёс его только на следующий день.
- Тебе он что, не нужен совсем?
- Нужен. Мне нужно сделать один важный звонок.
Однако звонок он так и не сделал. Телефон вернулся обратно, в темноту выдвижного ящика, к таблеткам от температуры, батарее не пишущих шариковых ручек и вороху трамвайных билетиков.
По ночам, когда минуты, подобно армии муравьёв, облепляют его, готовясь поднять и утащить в мир снов, Хасанов думает, что хорошо бы всё-таки включить телефон и набрать её номер. Может быть, назавтра он так и поступит. И уж точно он так поступит, если она позвонит ещё раз.
Глава 25
История со студентами получила продолжение через пару дней.
Возможно, этому способствовали “письма из-за границы”, блог, который Лёня вёл в ЖЖ. Количество его читателей за несколько дней превысило пять сотен человек, комментарии исчислялись сотнями. Несмотря на позицию Гоши, который на каждую мелочь отпускал по нескольку камешков критики из своей пропахшей стиральным порошком рогатки - собственного блога, сочувствующих находилось довольно много. “Здесь нет никаких законов, - писал он. - Полная анархия, и хоть никто никого не бьёт, не дерётся и почти не ругаются матом, мне приходится довольно нелегко. Я ведь руководил этажом. Когда-то все эти ребята были вполне хорошими. Может быть, не всегда, но подчинялись общественным нормам поведения. Учились. Хотя к их чести скажу, что они и сейчас учатся. Даже, наверное, больше, чем раньше. Но стоило ли поднимать бунт, чтобы вот так просиживать на диванах, обложившись книжками? Хотя, опять-таки к их чести скажу, в чём-то они стали серьёзнее. Я бы сменил на входе вывеску “общежитие СамГТУ” на “Психиатрическая больница”, будь моя воля, но суждения у них стали более самостоятельными. В чём-то моим бывшим одногруппникам эта блажь пошла на пользу”.
В одном из последних постов он написал: “Я прошу, если правительство решит применить к засевшим в этом здании студентам силу, быть помягче. Всё-таки среди них встречаются здравомыслящие люди”.
Женя тоже ведёт блог, скрупулёзно и с юмором выкладывает туда посты о повседневной жизни общежития. Носится по этажам со старенькой мыльницей и щёлкает, щёлкает, щёлкает всё подряд. Там на самом деле было что показать миру, и большая часть этих картинок оправдывала смену вывески, которую предложил Игорь. Например, велопробег длинной в этаж на двух горных велосипедах и одном детском, добытом в подвале. На маленьком, растёкшись по сиденью задом, восседал Миша. Есть фотография с ним крупным планом: колени задевают за локти, рама чуть не прогибается, а колёса пытаются расползтись в разные стороны. Чтобы держать руль, ему хватает одной руки, второй он в это время пытается дотянуться до удирающего на горном велике Лоскута. Фото комнат, от которых понятие “творческий беспорядок” непременно постаралось бы уползти подальше. Слайды, играющие на контрастах между этим миром, тёплым и ярким, как апельсиновое солнце, и тем, где за окном роются в мусорных баках собаки и личность в тулупе. У Жени оказался отличный вкус. На одной из его фотографий запечатлены сквозь слоёный пирог табачного дыма Ислам, Наталья, Яно и позади - огромное заглядывающее в окно лицо ночи. Сейчас это окно заколочено, в узкую щель, куда днём вливается, будто молоко через горлышко кувшина, свет, ночью видно разве что движение тополиных ветвей.
Лица здесь слегка размыты, это нормально для Женькиных фотографий, всегда стремительных и непринуждённых. Наташа сидит на краю подоконника, Яно вытянулся во всю оставшуюся длину, похож на нерождённого ребёнка - подтянул к животу колени, лицом зарылся в коленки девушки, и между её пальцами пробивается рыжая шевелюра, напоминающая африканскую траву.
Прямо на полу сидит Ислам, на его плече белой мышкой покоится одна из ступней Наташи. Наклонён вперёд. В неустойчивой позе, в положении плеч, в выдвинутом вперёд подбородке читаются напряжение и тревога. Это ночь полуторанедельной давности, ночь, когда жизнь общежития изменилась и всем было не до позирования перед фотокамерой. Самые лучшие фотографии как раз такие, непричастные, практически случайные и в то же время несущие в себе огромный заряд энергии, огромное значение. Ислам не помнит, как от стола переместился в ноги Наташи, для Женьки впоследствии оказалось сюрпризом то, что он, оказывается, брал с собой в ту ночь камеру. И тем не менее в череде фотографий “из-за границы” эта оказалась первой.
Эта фотография расползлась по рунету, подобно новому фото каких-то киноактёров, мелькала буквально в каждой посвящённой бунтовщикам новости. Гораздо позже какое-то зарубежное интернет-издание выложило статью об этих и последующих событиях, сопроводив её той же фотографией, и после этого картинка начала своё триумфальное путешествие по сайтам всего мира.
- Эй, Хасанов. Не хочешь посмотреть пару записей? В Яндексе висят, в топе, - спрашивает Лёня.
- Что там? Голые женщины?
- Лучше. Это касается нас.
- Что это? Они решили признать нас как самое маленькое государство?
Лёня качает головой.
- Маленькое? Да мне кажется, здесь толпы людей. Каждый день встречаешь новое лицо.
- Мне тоже. Так что там?
С загадочным лицом Леонид подводит Ислама к компьютеру, и Хасанов читает, что Государственный университет закрывается из-за забастовки студентов. Международный институт рынка в осаде, в корпусе засели учащиеся. Забаррикадировались не хуже них. Педагогический умудрились спалить практически дотла. Всё за прошлую ночь.
- Мы больше не одни. Понимаешь, что это значит? Чем больше людей, тем весомее мы становимся. Мы уже не одинокий кирпич, а кирпичная стена. Они больше не могут не обращать на нас внимания!
- Надеюсь, всё-таки не обратят, - говорит Ислам, перечитывая новости.
- Если бы мы не сидели по норам, все по отдельности, как лисы…
Хвост фразы повис в воздухе, будто хвост воздушного змея на проводе. Лёня пытается представить, что бы тогда было, лицо темнеет.
А буквально на следующий день им отключают свет.
Электронные часы в холле второго, прежде чем погаснуть, показали 23:12. Приёмник щёлкнул, будто кто-то обрезал плёнку, и осколки мадонновской “Frozen” повисли в воздухе. Диваны в это время ещё все заняты, слышен шелест учебников, руки погружены в истёртые зеленоватые обложки с грязной библиотечной печатью, словно в этакое болото знаний. На столик в углу Лёнька, у которого перегорела в комнате лампочка, вытащил фикус, и последние двадцать минут оттуда доносился усыпляющий, словно стрекот насекомого, скрип ножниц. В темноте крона растения напоминает гордое и могучее дерево африканского тропического леса. Кто-то чиркал в тетради, и скрип карандаша в ту секунду, когда отрубилось радио, был слышен особенно пронзительно.
Ислам решил наконец-то подступиться к “Великому Гэтсби”, которого в своё время отложил за занудностью, но на третьей странице руки усталости легли на лоб, и он уже дремал, убаюканный музыкой, укрывшись от света лампы книгой.
Наступление темноты не хуже хлопка в ладоши. Ислам спускает ноги с дивана, пытается понять, что его разбудило и открыл ли он глаза вообще. Книга шлёпает по ногам, и Хасанов чуть не подпрыгивает от неожиданности.
- Это плохо, - говорит из темноты Лоскут. - Очень плохо.
Его силуэт закрывает несколько осколков света, пробивающегося через баррикады. Днём - и тем более ночью - их не видно, но теперь вот показались. Как будто в лунную ночь смотришь с верхнего этажа многоэтажки на лужи там, внизу.
- Ты, что ли, Лоскут? - спрашивает Хасанов.
- Ну. Ты понимаешь, что это значит? Хасаныч.
- Хорошего мало.
- Нас могут сейчас просто-напросто взять за жабры.
Кто-то попытался двинуться, но вместо этого споткнулся о ножку стола и вместе с этим столом грохнулся на пол, увлекая следом нагруженный матюгами шкаф.
- Тише там, - буркнул Лоскут. - Слушаем.
Прислушиваются, даже тот, что грохнулся, затих, растирая на полу лодыжку.
Напряжение вибрирует от одного человека к другому натянутой леской. Пытаются разложить вечер на составляющие, вычленить в рокоте улицы и таинственных звуках, что всегда рождаются в коридорах и чуланах здания в тишине, что-то чужеродное. Грохот обрушившейся у входной двери баррикады. Звон стекла. Посыпавшиеся под неосторожной ногой где-нибудь в подвале лыжи. Вой сирены и жующее слова сопение громкоговорителя.
Ничего. Тишина.
- Может, там спецназ. Может, они через крышу…
Слушают пространство над головой, но там тоже ничего. В вентиляции, будто большое мохнатое существо, ворочается воздух.
Дают знать о себе остальные. Слышно, как выходят в коридор и останавливаются, напрягая органы чувств, подбородки плавают вправо и влево. Тех, кто в это время уже спит, неестественная тишина выталкивает из дрёмы, швыряет, как будто снежок, в вязкую темноту. Заметив соседа, хватаются для надёжности за косяк или за ручку двери и напрягают ослабшее зрение. Откуда-то сверху доносится взбешённый рёв Миши, и сонная королева позорно драпает через щель в раме.
Переговариваются на высоких тонах, голоса прыгают по коридору, сматываясь в клубок разноцветных нитей, так, что в общей монотонности уже не разберёшь слова. Только общую ноту, тревожную, как минорная струна.
Приходит и громко возвещает о себе кот.
- Мяу?
Нервно скрипит обивка кресел.
- Фу, блин, - ворчит Женька. - Брысь. Напугал. Ну что, пересрались, господа?
- Не без этого, - сухо говорит Хасанов. - У самих как? Штаны сухие?
- Штаны-то сухие. А всё равно неприятно. Давайте, доставайте, у кого что есть. Не в железном веке же живём…
Хасановский телефон валялся выключенным в комнате на столе, у Женьки, похоже, тоже. Как и у многих других. Всего зажглось два экранчика, но и те были встречены дружными вздохами облегчения, белый и зеленоватый химические света мастерят из лиц причудливые маски.
- Что будем делать?
- Посмотрим, может быть, включат…
У баррикад и штор, закрывающих окна, обнаружилась противная сторона. Темень возникла кромешная. Она везде, густая и горькая, как перезрелый фрукт. От темноты они отвыкли, переведя свои организмы на круглосуточное электрическое свечение взамен солнечного. Как-то само так получилось, что даже на ночь редко где выключали свет. Труднее всего в жизни в четырёх стенах оказалось переносить отсутствие солнца.
- Я принесу свечи, - говорит Хасанов. - У кого есть ещё?
Вовремя вспоминают, что свечами предусмотрительно запаслись с одной из первых экспедиций наружу. Сначала долго вспоминали, куда же их сложили, поневоле спотыкаясь от каждого резкого звука, выбрасывая вперёд руки, готовые бежать во все стороны одновременно, хвататься друг за друга и за стулья как за единственное оружие в зоне доступа. Звуки злыми щенками бросаются под ноги. Наверху руководит Миша, и его рёв сотрясает здание до самого фундамента. Там тоже, наверное, ищут свечи. Кто-то споткнулся и скатился по лестнице, и Паша, вооружившись одним из мобильников, пошёл посмотреть.
Свечки нашли. Во всяком случае - на их этаже, и вскоре в гостиной заполыхала целая плеяда огоньков.
- Ну вот. Как в церкви, - удовлетворённо заметил Лоскут.
Проглот ругается с одной свечкой, трогая её лапой и пытаясь откусить яркую оранжевую голову.
Стоят вокруг и улыбаются, как идиоты. Из темноты, подсвечивая себе фонариками, мобильными телефонами, неся в подсвечниках свечи из собственных запасов, подтягиваются жители второго этажа. На четвёртом шум прекратился, похоже, поиски тоже увенчались успехом. Что-то ещё происходит в районе лестницы, но то, наверное, жители этажей заглядывают друг к другу узнать, всё ли в порядке. Поняли, что прямо сейчас их штурмовать никто не собирается, и иголочки нервов снова прячутся в свои чехлы. Просто отключили свет. Подумаешь. Как-нибудь переживём.
- Хасанов.
Появления Паши никто не замечает. Путаница дверных проёмов, углов, перетекающего в стены и потолок пола, ставшая с наступлением темноты совершенно гиблой, выпускает его из своих объятий, запустив в кудри клочья пыли. Фонарик где-то оставил, перемещается, только слегка касаясь пальцами стены.
- Ислам. Идём, - говорит он ломким голосом. Сам - как экспонат музея, кожа золотистая, как воск, рубашка в янтарных пятнах, руки тоже как будто бы золотистые и очень холодные на вид. Хасанов чувствует на своём запястье пальцы, они словно входят под кожу. Будто бы вместо пяти пальцев пять шприцов, один палец как раз на вене, на запястье, в точке, где меряют пульс. Ислам морщится от этого прикосновения, а ещё больше морщится от того, что никуда не хочется идти. Он растворяется в чудодейственной силе живого огня, медленно, вкрадчиво приходит понимание, что огонь не просто так столько времени идёт за людьми, сопровождает их повсюду. Появилось здесь какое-то родство, протянулись нервные окончания между языками пламени и человеком. Может быть, они начинаются где-то возле переносицы и расползаются паутинкой по всему телу, вызывая приятные мурашки. Может, на кончиках пальцев, а может, в уголках губ, так что, когда появляется огонь, они напрягаются, растягивая губы в улыбке.
Обилие свечей делает эту комнату храмом, уютным местом, где можно расслабиться, побыть наедине с собой и в согласии с остальными. Вон как улыбаются… Ислам чувствует со всеми какую-то общность, как будто, как ни смешно это звучит, они все вместе неделю жили в одной уютной комнатке. Возможно, этот храм станет для всех них новой тёмной комнатой. Хорошо, если так. Им не помешало бы стать - всем вместе.
- Что такое? Давай постоим ещё. Иди, погрейся…
Гоша зажигает одну за одной новые свечки, движения вялые, руки движутся так плавно и спокойно, что кажется, там не по одному суставу, а по четыре. Разгибаются, разгибаются, Хасанов может вечно смотреть за этими движениями: в руках очередная свечка, вот занимается фитилёк, краснеет, а Игорь, с виртуозной неуклюжестью двигая рукой-плетью, коптит низ свечки, и лепит к пухлому подлокотнику дивана. Обивка там в нескольких местах уже прожжена сигаретами, воск стекает по ней, оставляя полосы хлебного цвета.
С восторгом следит, как занимается свечка, и тянется за следующей… Скоро всё будет в воске, но сейчас Хасанов понимает: оно так и надо.
- Не хочу я греться, - Пашин голос весь в острых углах, холодный, будто бы кусок арматуры. - И ты не хочешь. Идём.
Ислам позволяет себя увести, оглядываясь на тёплую картину и улыбаясь. Спины его друзей прямые, во все стороны протянулись длинные тёплые лучи.
- Только не впадай никуда, - говорит Паша.
- Куда я могу впасть? Я самый спокойный человек на свете, - блаженно говорит Ислам.
- Это Яно, - говорит Паша, когда темнота заворачивает их в чёрную хрустящую бумагу. Воздух перед носом вдруг сгущается в мутное стекло, чувствуется въевшийся в стены запах курева. - Осторожно, ступенька. Первая. Это Яно. Спускался, наверное, сверху, когда отключили свет. Ничего не видно же, а он один, даже мобильника не было. И Проглота с ним не было тоже… Я не знаю… прости, я не могу определить, но Миша говорит, сломана шея.
Луч света ползёт по ступенькам, и Ислам наконец-то видит свои ноги. Понимает, что он босиком и чувствует, как откуда-то издалека приходит холод. Мобильник со включенным фонариком валяется на полу, здесь двое людей и ещё один, тонкий, похожий на разлитую краску или просто густую тень, или пролитый на ковёр чай, настолько тонкий, что, упади он где-нибудь в людном месте, в супермаркете, люди будут ходить по нему, занятые своими делами.
Ислам видит очки. Очки не разбились, с ними всё в порядке. А вот человек оказался хрупче.