– Пока нет, – уклончиво попытался отшутиться Александр. – Подарок ведь должен понравиться, вызвать восторг. Иначе он считается сделанным не от чистого сердца. Так что считайте: никакого подарка до сих пор вам не предлагали. И потом не забывайте: зарплата, социальный пакет, пресловутый конверт – всё это не из моего кармана. Я и сам такой же наёмный работник. Так что разговор о подарке здесь совершенно неуместен.
– Допустим, это так, – гораздо более серьёзно, чем до этого, произнесла Виктория, – но я всё равно буду вам что-то должна.
– Конечно, – продолжил в прежней манере Александр: – не опаздывать, не грубить звонящим по телефону, не делать орфографических ошибок в письмах, не отсылать факсы по неверному адресу…
Она снова перебила его:
– Вы только сказали, что сами – наёмный работник. Значит, это всё не вам. А я говорю о долге перед конкретным Александром Петровичем, из плоти и крови, за устройство на хорошее место, которое мне, может быть, вовсе по заслугам и не полагается. Задаром у нас ничего не бывает. А если и бывает, то, как бесплатный сыр, – только в мышеловке. Неужели вы думаете, что такой мышке, как я, хочется в неё попасть? Между прочим, я никогда не делаю долгов, даже за день до получки. Поэтому мне важно знать: чем я должна отплатить вам за любезность. Неужели вы не понимаете, что каждая вторая секретарша, сидящая в клоповнике, наподобие моего, за такое предложение согласилась бы быть вашей Моникой Левински по десять раз на дню!
Александр решил снова уклониться от прямого ответа:
– Видите ли, Виктория, игра в Монику Левински, как вы изволите выражаться, очевидная гадость. Но мы же не вправе исключать, что между этими людьми – президентом и практиканткой – существовали не только порицаемые обществом отношения, но и такие, которые воспевают поэты. Наверное, не слишком уж они порочные создания.
– Моника здесь ни при чём, – сухо заметила настырная девица. – Это иносказание такое. Не называть же всякие мерзости своими именами.
– Ага, всё-таки – мерзости. Значит, вы подозреваете меня в намерении совершить мерзость. Как-то не очень любезно с вашей стороны, – перешёл в атаку Александр, воспользовавшись словесной небрежностью собеседницы.
– Вовсе нет, – ничуть не смутилась Виктория. – Зачем вы так плохо обо мне подумали? Просто мне хочется совершить честную сделку.
– И чем же, по-вашему, честная отличается от нечестной?
– Тем, что честную общество порицает, а нечестную нет, потому что её воспевают поэты, – сделанной усмешкой ответила девушка, показавшаяся в этот момент Александру не такой уж дурнушкой. Очевидно, мышцы лица, ответственные за улыбку, на мгновенье переменили его к лучшему.
Он отвлёкся, наблюдая изменение её внешности, и до него не сразу дошёл смысл сказанного. Впрочем, смысла и не было – был очередной вызов общепринятой морали.
– Если я не ослышался, вы ставите знак равенства между гадким и честным, с одной стороны, и романтическим и нечестным, с другой.
– Вы не ослышались.
– Как прикажете понимать?
– Очень просто. Если говорят: оближи мой ботинок – получишь сто долларов, то это гадко, но честно. Если говорят: я тебя очень люблю, но ты меня особенно возбуждаешь, когда лижешь мой ботинок – это романтично, но нечестно: тут ни любви, ни денег. Я давно уяснила: здоровый мужской инстинкт диктует желание поюзать каждую мало-мальски привлекательную женщину. Честность, по-моему, в том, чтобы не обманывать себя самого и не камуфлировать похоть под возвышенные чувства. Надо прямо говорить: да, я самец, а ты самка, мне тебя хочется, но не на всю жизнь, а на разок-другой, за это я могу дать тебе столько-то или сделать то-то и то-то, если ты согласна. Такой вариант я считаю честным. Но чаще бывает другой: крутят несчастной девушке голову, добиваются всего чего хотят, а потом заявляют, что больше от неё ничего не нужно, что она своё получила сполна, и они, мол, в расчёте. Романтики – выше крыши, но подлости – ещё больше, потому что самое дорогое для женщины – время, а его не компенсируешь ничем.
Боже, из каких книг она всего этого нахваталась? Ведь собственного опыта в восемнадцать лет – кот наплакал. Или специально учат их всякой дребедени в разных Ольгиных наставницы-доброхотки, пугая столичными сердцеедами?
– Хватит, Виктория, хватит. Послушай теперь, девочка, меня, – прервал её монолог Александр. После такого потока инфантилизма, хотя и облечённого во вполне зрелые словесные конструкции (лишь словечко поюзать напомнило влияние молодёжной субкультуры), он уже не мог обращаться к этому наивному, но очень самоуверенному ребёнку на вы. – То, что ты говоришь, напоминает (в памяти почему-то мелькнула странная на первый взгляд аналогия) пятилетний план развития народного хозяйства, по которому мы жили, когда ты пешком под стол ходила. Всё в нём вроде бы хорошо и грамотно, составлен он с любовью к стране и людям, но вот беда: то эти гады-учёные компьютеры изобретут, то сотовые телефоны, то видеомагнитофоны DVD-плеерами заменят, а в плане – сплошные пишущие машинки и чёрно-белые телевизоры с ручными переключателями. Неповоротливая промышленность и та год от года кардинально меняется. Ты же чувства человеческие хочешь до конца дней расписать. Так не бывает. Сегодня мне кажется, будто я полюбил эту женщину на всю жизнь, но завтра встречаю другую, а послезавтра бегу к первой, потому что мои чувства к другой оказались чисто платоническими. Вот почему интимные отношения людей не могут служить валютой при расчётах за услуги. Ты сейчас в таком возрасте, когда секс вымещает из головы всё остальное, и тебе кажется, будто и окружающие только и думают о нём. Это далеко не так. С возрастом человек охладевает к подобным занятиям, они приедаются, как и многое другое. И вообще эротический интерес порождён инстинктом продолжения рода, а когда долг перед природой исполнен – он заметно снижается. Возможно, ты думаешь, что расплатиться за долги можешь только собственным телом, воображая его сегодня самым дорогим своим имуществом. Так вот уясни себе, детка: мы живём в России, нам западный принцип «ты – мне, я – тебе», идущий ещё из Древнего Рима, в корне чужд. У нас есть свой: «ты – мне, я – другому, он – третьему, тот – тридцать третьему, а уж тридцать третий – тебе». Но даже если и непосредственно quid pro quo, то не сразу, чтоб должок поскорее спихнуть, а в нужную минуту. Ментальность народа, как известно, скрыта в его фольклоре. Вспомни сказку про Кощея Бессмертного. Что говорят разные звери, прося помощи у Ивана-царевича? «Я тебе пригожусь». И в критический момент выручают героя. Помогать надо тогда, когда это позарез необходимо. Если у меня есть возможность сделать добро – я его должен сделать. Тогда я получаю моральное право рассчитывать на ответную услугу. Неважно, с чьей стороны. Даже лучше, если происходит круговорот добра. Например, окрепнешь ты, станешь на ноги, отыщешь такую же смышлёную девчонку и поможешь ей, как однажды помогли тебе. Как знать, вдруг она окажется моей внучкой или правнучкой, которой сам я уже не смогу ничего сделать. Так и вернётся ко мне твой должок. Главное – носить его в сердце, а не стряхивать, как рукавицу. Желание за всё рассчитаться сполна и сразу – слишком простой уход от ответственности. Поэтому и не мечтай расплатиться со мной сегодня или завтра. Так легко не отделаешься! Твой долг отныне – нести эстафету добра. Россия наша, уж извини за высокопарность, стояла на этом и стоять будет. А всякие бартеры иноземные ты из головы выкини: они только для торговли годятся. Долг земной – это не товар.
Интересно, что она на это скажет.
– Ой, я вас, кажется, узнала. Вас раньше часто по телевизору показывали. Вы вроде бы депутатом были, – восторженно произнесла Виктория, и Александр испытал желанное чувство гордости за оставленный им в народной памяти след. Если даже девица, бывшая в ту пору подростком и жившая в провинции, помнит его интонации, манеру говорить, убеждать, значит, они чего-нибудь да стоят, значит, ещё пригодятся и востребуются. Нравоучитель в нём мигом отошёл на второй план, уступив место оратору, трибуну:
– Да, был. Моим словам доверяли миллионы людей. И ты должна мне доверять.
В этот момент за окном стало заметно темнее. Видимо, миновали какой-то подмосковный городишко и въехали в совершенно неосвещаемую полосу дачных посёлков. Из-за двери послышался голос проводницы:
– Санитарная зона кончилась. Туалеты открыты. Можно идти умываться.
– Наверное, пора укладываться, – сказал Александр. – Начнём с верха. Кто у нас наверху?
– Я, – бодро отозвалась Виктория.
– Тогда вперёд, на санобработку.
Пока соседка отсутствовала, он переоделся в пижаму и достал из чемодана туалетные принадлежности. Среди них и мыло, и полотенце, и даже туалетная бумага: казённое имущество ещё с советских времён вызывало у него брезгливое чувство, хотя в последнее время оно стало заметно лучше.
Вернувшаяся Виктория быстро, без помощи лестницы, взгромоздилась на верхнюю полку, где ей и в самом деле было удобней.
– Можно, я почитаю на ночь? – спросила она.
– Конечно. Мне это нравится вдвойне: во-первых, тогда смогу заняться тем же и я. Во-вторых, приятно встретить родственную душу, особенно среди современной молодёжи, не очень-то жалующей вниманием книги. Ты что читаешь?
Задавая этот вопрос, он внутренне сжался, ожидая услышать не вызывающее его уважения имя: ведь придётся признаться в невежестве – по-иному новое поколение и не воспринимает упорное нежелание старших знакомиться с современной белибердой. Ответ его удивил и порадовал:
– Бориса Васильева. «Глухомань» называется.
Этого автора он любил. И как писателя и как человека. Вышедший сравнительно недавно роман ему тоже нравился, хотя веяло от него полной безысходностью. Не мудрено, что угодливая и продажная критика его просто замолчала, словно не выплёскивал именитый мастер свою боль на книжные страницы. О всяких постмодернистских поделках трубят день и ночь, а серьёзного произведения не замечают. Ничего не поделаешь, вырвавшийся из бутылки джинн дилетантизма властвует теперь везде!
– И как тебе книга?
Вопрос он задавал провокационный: произнесёт она или нет слово «нормально», звучащее из уст современного человека в девяноста девяти случаях из ста?
– Здорово. Всё очень жизненно. И герой смелый. Настоящий мужчина. Надо же! Девица явно не безнадёжна.
– А что ещё ты читала у Васильева?
– «А зори здесь тихие». Это мы в школе проходили. «Завтра была война». Мне очень понравилось. Решила теперь посмотреть, как он о наших днях напишет.
– Что ж, молодец, что такой серьёзной литературой интересуешься, – похвалил её Александр и отправился умываться.
Понятно теперь, почему у неё правильная взрослая речь. Всё-таки как много зависит от книг! Все мы слышим на улице сплошной мат и неандертальское мычание косноязычной толпы, но продолжаем изъясняться на языке Пушкина и Бунина. Видно, потому, что много читаем. Телевидение теперь культуры речи не прививает, скорее, наоборот. Там уже значение слов стали путать. Недавно назвали неприкасаемым одного важного сановника. Совсем одурели: неприкасаемые – это самая низшая каста. А рекламу послушать – вообще волосы на голове дыбом встанут. Одна передача достойная была – беседы с Солженицыным – и ту с эфира сняли. Да, дали тогда маху с отменой цензуры! Отменять надо, но только политическую. Лингвистическую нужно обязательно оставлять. Ради сохранения культуры. Даже понятие в русском языке есть такое – нецензурное слово. Теперь получается – все цензурные. А манеры, интонации… Кого копирует сегодняшняя молодёжь? Конечно же, героев телеэкрана. А там – плебс густопсовый над русским языком издевается. Стремились к торжеству свободы – получили торжество Эллочки-людоедки. Попробуй сыграй её сейчас, чтобы авторский гротеск подчеркнуть, – на современном языковом фоне и не получится!
Когда Александр, выстояв очередь и неторопливо совершив все привычные процедуры, возвратился в купе, Виктория по-прежнему читала. Горел верхний свет. Он улёгся головой к двери (в поездах его вечно продувало из окна) и открыл книгу. Первый же вонзившийся в глаза абзац заставил внутренне содрогнуться:
«Он смотрел на её талию, на то самое узкое место, от которого фалдами ниспадала юбка. И он вспомнил её всю, нагую, и как его руки эту талию обнимали. И сейчас же в мгновенном озарении увидал её в образе стеклянных песочных часов, заключавших в себе время, словно струйку песка или каменной пыли, мельчайших частиц бытия, всего бывшего и будущего. В ней теперь поселилось всё его время: в этом тонком округлом русле, нежно-яростно стесняясь вместе – его прошлое и грядущее!.. Ему вспомнился странный языковой факт: “талия”по-итальянски будет “vita”, также как “жизнь”…»
– Скажи, Виктория, а как тебя дома зовут, каким уменьшительным именем? – решил вдруг спросить Александр.
– Кто как: мама – Викой, папа – Витей, а бабушка – Витой.
– Последнее мне нравится больше, – с радостным возбуждением заключил он. – Я тоже буду обращаться к тебе так.
– Хорошо, – сказала девушка, зевнула и захлопнула книгу. – Я кончила, а вы можете продолжать.
До конца очередной главы оставалась ровно страница. Начинать новую не имело смысла. Не хотелось светом верхней лампы мешать ребёнку переселяться в царство Морфея. Да и было над чем поразмышлять в темноте.
Ведь через несколько часов – а во сне они составят одно мгновенье – он впервые окажется в местах, где должен был родиться, расти и, может быть, жить до сих пор, если бы не вмешался смерч истории, разметавший людей по земле в хаотическом порядке. Видно, хаос этот длится и поныне, раз только теперь едет он на родину предков, такую близкую и такую далёкую.
Надо приготовиться к необычному свиданию с прошлым, собраться с мыслями, продумать каждое слово. Так он и замышлял в суете московских будней, не оставлявшей времени для раздумий: настроиться на нужный лад по дороге, в поезде, где всё равно долго-долго не сможет уснуть.
И вот настал тот самый момент. Но в голову почему-то лезет только она, маленькая стройная девчушка, посапывающая на верхней полке.
Неужели за одни сутки могут произойти две такие разные и такие важные встречи?
Уснул он лишь после того, как во время долгой стоянки вдоволь налюбовался из окна видом вокзала в Орле, откуда поезд, сменив строгий курс на юг, свернул слегка в сторону новой западной границы России. Но так до последней минуты и не смог избавиться от мыслей о случайно (или вовсе не случайно) подвернувшейся ему в пути девушке со столь многозначительным именем.
Предание первое. Спасительное дерево
В первый мартовский день Петька Мотыга, никогда прежде не бывавший в Москве, решил походить по лавкам иноземных гостей. Дело государственное сделано, теперь можно и о хозяйстве подумать. Многие из выборных, бывшие с ним на Соборе, уже вовсю полнили свои домы разным диковинным товаром, а он всё глазел по сторонам, дивясь благолепию Белокаменной. Одно чудо на другом! И Царь-пушка, отлитая при последнем из Рюриковичей, когда сам он ещё пешком под стол ходил. И Иван Великий, достроенный совсем недавно, перед самым началом многолетней смуты, Борисом Годуновым. Даже не верилось, что от земли до купола колокольни аж целых сто аршинов ввысь!
Однако мечтам его не суждено было сбыться.
Сразу после утренней молитвы к нему подошёл келарь Троице-Сергиева монастыря отец Авраамий Палицын и грозно предупредил:
– Закончишь трапезу и тут же ступай в Грановитую палату.
Зачем, не объяснил.
В Грановитую так в Грановитую.
А там уже все главные бояре. Верховодит, как обычно, князь Фёдор Иванович Мстиславский. Одесную князь Иван Михайлович Воротынский, ошуюю боярин Иван Никитич Романов. Неслыханное дело: место-то издавна князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого! Да только времена ныне другие: как-никак Иван Никитич новому царю – родной дядя.
Усадили Мотыгу с такими же выборными от городов, на самую дальнюю лавку. Было их среди родословных людей всего ничего: по пальцам пересчитать можно.