Вот и 200 метров, секунд через 15 должен быть дальний привод.
– Горизонт – ору я (в ошейнике-ларинге летать было неудобно, поэтому и орали). Это делается, чтобы, пройдя дальний привод, снижаться уже с расчётной вертикальной скоростью до ВПР (высоты принятия решения, то есть самой минимальной высоты, с которой принимается решение о посадке или уходе на второй круг).
– Сейчас будет дальний привод! – продолжаю орать я
– Сейчас, сейчас будет дальний привод, –как молитву читаю я, но стрелка радиокомпаса стоит, не шелохнувшись, и, наконец, словно устав от выжидания, оборачивается вокруг своей оси пару раз и своим тупым концом показывает пролёт привода.
– Дальний, 200! На курсе и глиссаде! Расчетная 2,5 (вертикальная скорость), – радостно ору я.
На 180–190 метрах мы вываливаемся из облачности – и полоса перед нами…
Но я ошибся секунд на 50 или километра на три. Я лично считал, что это нехорошо… Считал, что при заходе, когда нет ничего, можно ошибиться не более чем на два километра.
В тот же день мы полетели в деревню Лешуконское. Это рядом – 260 километров на Восток. Там асфальтовая полоса, но у диспетчера очень слабое оборудование, да и дальний начинает хоть что-то показывать, километров за 30. Только счисление и локатор… Погода по минимуму… Короче, дерьмо.
Рисунок рисовался мной в 2007 году к книге "10600, или Третий закон Ньютона" на обратной стороне использованной бумаги. Хранится оригинал у меня
Я нашёл тот единственный ориентир в локатор, по нему, этому ориентиру и вписываемся в схему захода. Вот и дальний заработал, и диспетчер нас разглядел, мы уже в глиссаде, и Коля уже доложил: “275, шасси выпущены, к посадке готов“.
Дальний мы прошли очень точно…
Мы вываливаемся из облачности и всё белым-бело. Обрыв реки, белый лес, просека в лесу, но где же полоса? Чёрт, возьми…
– Командир, я полосы не вижу.
– Да вон просека в лесу, не боись…
Полёты на Диксон, как и в “Аэропорту“ Хейли, назывались полёты в Рим, я называл Золотой Аргос.
За такой полёт нам даже платили рублей 50 (130–140 р. средняя зарплата). Вообще – романтика. Диксон, какое название, а городок весь в снегу, и в магазине продаётся питьевой спирт, сухое молоко и кофе растворимый…
Почему-то он, город, ассоциировался у меня с Джеком Лондоном.
Самолёт был всегда с красными крыльями.
Маршрут проходил через Нарьян-Мар, первая посадка была в Амдерме. Здесь всё знакомо, и все два с лишним часа полёта я готовился к главному: перелету из Амдермы в Диксон. На этом перегоне после Харасавея ничего нет. Только бдительное ПВО и следит. Ширина трассы на этом участке по 10 километров в обе стороны. Широко? А вы попробуйте нарисовать прямую линию из точки в точку, имея те приборы на расстояние хотя бы в 500 метров.
Летом летать было просто – береговая черта, как телесериал. Сверху – жёлтые пляжи и голубая вода, как в Голубой лагуне. Только вода холодная. Аэропорт Амдерма – это полоса из бетона и жёлтого песка вокруг.
Чуть подальше, в воде, остов затонувшего корабля и уже у самого берега обломки самолёта. В городе, наверное, единственным памятником был Миг-15, который защищал наш Север. Но с приходом демократии и лично… врагов у нас не стало, но и денег тоже, а по сему находчивые бизнесмены добрались и до Севера, и в мутном потоке дерьма умудрились спереть даже этот Миг, и загнать его по цене двух квартир, по крайне мере гарнизон получил именно столько.
Другое дело – зимой. Полярные сияния – это действительно очень красиво, но мешает работе наших радиосредств, и льды искажают картинку в локаторе. Поэтому первые 1060 километров до Амдермы, говоря научным языком, я определял уход гироскопа, для его компенсации рассчитывал и вводил фиктивную широту посредством синусно-косинусного потенциометра.
Последние 777 километров из Амдермы на Диксон мы уже летели вооруженные знаниями об уходе нашего гироскопа, и это меня радовало.
Диксон – это 74-я параллель с магнитным склонением в 30 градусов и разницей между магнитным и ортодромическим курсом в 23 градуса. Конечно, я бы объяснил разницу между ортодромическим и магнитными курсами, но это не учебник, поэтому довертесь, как доверялись мы, следуя ленинским курсом.
Собрав и высчитав все поправки в кучу, мы уже заходим на посадку.
Вот “поправки в кучу” и дали мой псевдоним – Поправкин.
– Дальнего нет. Горизонт.
… Но Командир продолжал безрассудно снижаться, несмотря на мои предупреждения,… – успел сказать я, прежде чем самолет плавно коснулся полосы…
Ну, забыл я после всего этого напряжения, что единственный привод находился с другой стороны ВПП!
Лет через 20, сели мы где-то не то в Сургуте, не то в Нижневартовске, на Ту-134. Смотрю, Архангельский Ан-24 стоит. Я туда. Архангельские мужики, радость встречи. – Ну что, Алексей, все продолжаешь безрассудно снижаться? – спросил меня командир, который тогда был вторым пилотом.
На улице как всегда –39. Отмороженное ухо, столовая с олениной, я с – полярными лётчиками. Круто!
Как-то я немножко решил погулять. Кругом снег. Гуляю по специальным мосткам, которые выше поверхности метра на два из-за снега. Вдруг смотрю, в метрах 800 гуляет белый медведь. Он был голодным. Наблюдал я за ним минут 5–10, потом очень замёрз и вернулся в гостиницу. Рассказал.
– Ты что сразу не убежал?
– Так я же при оружии.
(Тогда мы с командиром летали с пистолетами Макарова и я не знал ещё, что этими штуками подвыпившие офицеры в гарнизонах пугают нерадивых жен.)
Как-то мы возвращались с Диксона домой по тому же маршруту. Баки полные, потому что на Севере погода ещё более изменчива, чем у нас в Питере. Первая посадка должна быть в Амдерме, а запасной Нарьян-Мар. Погода не то чтобы очень, но вполне лётная, а в Нарьян-Маре даже лучше. Летим. Вдруг Амдерма закрывается такой видимостью, что и на земле магазина не отыскать. Проходим Амдерму, а кругом сплошная облачность, а тут уже и Нарьян-Мар закрывается. Если податься в Рогачево, на Новую Землю, а это минут 40 лету от Нарьян-Мара, и если тот аэропорт закроется, то уже и красные крылья не найдут. Печора тоже уже закрылась. Куда деваться?
Только Архангельск и остался. Погода там хоть и на пределе минимума, но пока есть. Туда и летим.
А сколько у нас керосина и какой встречный ветер?
Мы заняли эшелон повыше. 7200, кажется. Это почти предел для нас. На этой высоте температура ниже, а, следовательно, и к.п.д. двигателя выше. Произвёл расчёт ветра. Больше он дул в борт, чем в лоб и отнимал 60–70 километров в час. У нас над Нарьян-Маром ещё было около 1500 килограммов, а лететь еще 1 час 50 минут, а расход с поднятием на высоту снизился до 600 килограммов в час.
Дотянем, кричу я. И останется еще на высоте круга (где расход близок к максимальному) и останется ещё минут на 15. Конечно, это вылезает за рамки всех законов, но у нас нет выхода.
Тянем. Загорается остаток топлива – 600 килограмм. Желтая лампа нудно светит мне в глаз. До Мезени еще пилить минут семь-восемь. В Мезени тоже есть полоса, но нет погоды (то есть она, как и в Архангельске, но минимум для посадки выше, чем в Талаги, а поэтому уже не подходит).
Через 40 минут мы должны сесть. Значит, если прибор не врёт, а он не должен врать, ведь я его контролирую уже четыре часа, у нас еще останется килограмм 200, а это минут на 15 – целый запасной круг!
Мой рисунок, сохранён
Расчет на посадку, без права даже на малейшую оплошность, произведен очень точно.
Мы уже катимся по полосе… Я был прав… Мы победили…
Как сказал диспетчер Вася, сосед по общежитию, приводя цитату из “Джентльменов удачи”, это вам не мелочь по карманам тырить.
Кроме разборов у нас были и другие идиотские сборища. Например, один штурман купил в гараже бензин по цене восемь копеек за литр. Он не пошёл на государственную автозаправку и не купил у государства бензин по государственным установленным ценам – 12 копеек, а поддержал спекулянта – барыгу.
Так называемые открытые партсобрания (явка всех обязательна). Это симфония. Первую скрипку играет Специалист по носкам и заодно и по безопасности наших полетов – ЗАМПОЛИТ.
Я утомился слушать его умные речи, встал и ушёл. Кара настигла меня в тот же день. Меня сняли с полётов и посадили дежурным по телефону, и ещё послали на свинарник. В соответствии с постановлением партии и правительства, каждый должен был поработать на благо сельского хозяйства в подсобном участке.
Мой друг Дима был так напуган этим постановлением, что уехал в Канаду.
Полетели мы как-то в Коровино, оно же Быково, через Котлас. Лето. Я даже думаю, что июль. Очень жарко было. В Коровино-Быково ветер дует поперек полосы больше, чем нам можно, т.е. больше 12 метров, и мы сидим, ждем, когда же он ослабнет или хотя бы на встречный подвернёт, чтобы мы вылететь смогли. Лично я сидел в чёрных носках, но, сняв рубашку, под правым крылом (правильно: под правой консолью крыла) на колесе основной стойки шасси и загорал. Я просто нико
му не мог мешать, потому что никого вокруг небыло, даже редкие в Котласе самолеты разлетелись…
Вдруг неведомо откуда появился замполит. Какой у него был голос! Даже лучшие современные певцы не имеют таких громких и вокальных данных, какие имел этот котласский замполит. Ну, представьте же себе тишину вымершего аэропорта и внезапный надсадный вопль хором не менее десяти ослов! Я чуть было не свалился с того колеса.
Оратория котласского замполита продолжалась до тех пор, пока не пришёл Командир и не сообщил, что ветер утих и мы можем лететь.
И вот мы, наконец, снова в воздухе. Быково – это один из четырёх аэропортов в Москве. Все самолеты типа Ан-24 крутятся над аэродромом, ожидая своей очереди на посадку. Красота, видно Москву с высоты двух птичьих полётов, и легкая болтанка даже усиливает приятность впечатления.
Мы уже крутились минут 30, когда загорелась лампочка остатка топлива на 30 минут полета. Мы были уже на предпосадочной прямой, когда ветер опять усилился и нам пришлось уходить на запасной.
Этим аэродромом было Домодедово.
Солнце уже зашло, и жёлтая лампа аварийного остатка топлива нудно и ярко светила мне в глаз. Кроме того, дверь в кабину открылась, и вошла стюардесса с сообщением и не очень свежим воздухом из салона, что у пассажиров кончились гигиенические пакеты. ”Скажите им, что экипажу самому не хватает…”
В МВЗ (Московской воздушной зоне) стоял привычный гвалт, когда не выйти на связь с диспетчером, и как всегда начинается дефицит времени, который всегда обратно пропорционален твоему опыту.
В довершение ко всему на посадочной прямой у нас отказала радиостанция. Мы вынуждены были уйти на второй круг, пока я настраивал вторую (станции такие ещё были при Куликовской битве, наверное), и впереди нас оказался Ил-62, который не очень- то спешил сесть. Топлива было минут на 15–20. Но мы думали, что меньше. Я первый раз видел, лучше почувствовал, что у командира нервы напряжены. Мы сели…
Разные вторые пилоты были. Второй пилот – это помощник командира. Конечно, в Аэрофлоте больше всего анекдотов слагали про вторых пилотов, типа командир – это голова экипажа, штурман – мозг экипажа, механик – руки, а второй – член экипажа. Ну, упали они. Вылезают из-под обломков. Командир говорит: “Это я неправильные команды давал.” Штурман: “Это я не тот курс дал“. Механик: “Это я во всем виноват – рано закрылки выпустил“, а второй пилот: “Тьфу ты чёрт“, – отряхивая свою фуражку, – так и разбиться можно”.
У нас в эскадрилье был второй пилот Егор. Забавная история приключилась с ним.
Тогда все советские лётчики гражданской авиации летали в тёмно-синих костюмах и чёрных носках, свято выполняя Устав о дисциплине работников гражданской авиации.
На каждом плече пиджака были пришиты погоны или наплечные знаки, в которые втыкались “птички”-крылышки с серпом и молотом. Птичка соответствовала своему названию, она пыталась улететь и цеплялась за всё, что только можно. Поэтому наплечные знаки с торца мы не пришивали для удерживания птичек на погонах посредством одного или двух пальцев, просунутыми между плечом и погоном.
Но не все лётчики нашей эскадрильи использовали данную пустоту по назначению.
Прилетел Егор как-то. Встретила его жена. Питание уж на столе дымится, Егор пошёл руки перед едой мыть, а жена пока он руки моет, пошла пиджак чистить.
Чистит она его чистит, а погон отогнулся и уставился на неё немигающий взгляд Ильича, которые тогда были на советских ассигнациях.
Смотрит она ему в глаз и понимает, что не просто это так!
Заначка! промелькнуло в её потрясённом мозгу.
– Это что? – решила спросить она у мужа.
– Как что, – спокойно отвечал Егор, – заначка Командира.
– А ты свою у Командира в погоне прячешь? – спросила жена.
Но, повторюсь, второй пилот – это заместитель Командира.
Вторых пилотов брали в то время после Ан-2, или после Высшего авиационного училища в Актюбинске, а позже Кировограда.
Игорь Мирошник закончил Кировоград. Он пришёл на год позже меня. Был ниже меня всего на несколько сантиметров и был КМС. В Архангельске я не видел ни кого, кто плавал бы как он. Если мы не летели, то шли в бассейн. Утром он позволял мне в лучшем случае съедать яйцо и выпивать кружку чая, при этом, говоря “Ну и жрать, ты же утонешь“.
Я понимал, что, возможно, утону, но тонуть лучше уж сытым. Мало того, что он не давал мне есть, так он ещё не давал мне курить. Пришлось выдумать изящную теорию – кто, мол, плавает и ещё при этом курит, развивает свои легкие безмерно. Отцепился.