В продолжении о свете: какое–то время – осознание себя личностью, к чему–то стремящейся, отсюда следует: посещение лекций, ужины в кругу семьи, расчистка снега на даче по выходным, здоровый сон и бодрая ходьба на лыжах. Еще: перелистывание страниц книг в дедовской библиотеке и дневник за шкафом, в который он что–то писал, горячие пироги с грибами, с рыбой под каким–то мудреным соусом и… И всё. Дальше: музыка, вибрация тел под нее, неестественно громкий смех. Почему, блин, так весело? Да и фиг с ним… Коктейль, девушка с коктейлем, ну дальше уже известно где, как, куда… Неизвестно – зачем, но это позже: в период осознания себя личностью и дальше тоже известно, с чем пироги и какой запах у старинных книг в шкафу за стеклянной дверцей. Как во всем этом могла появиться Алиса? Да никак.
Прогуливаясь с ней по присыпанным первым снежком аллеям, Матвею даже не приходило в голову рассказывать ей о своей жизни. Такая исповедь повергла бы её в шок, так он считал, глядя на это хрупкое существо. Он и сам не понимал, почему их конфетно–цветочный период продолжается так долго, откуда только бралось терпение ждать, пока в ней самой что–то вспыхнет, какой–то огонек загорится в глазах, уж он–то знает, что это, – значит, и не пропустит такой момент ни за что.
Но то был не огонек, а бушующее пламя, чего он никак не подозревал в этом, казалось, интеллигентно–возвышенном и несколько отрешенном, вернее – несколько отстраненном от бренного мира создании. Тем сильнее была его радость и гордость победителя, будто он поднялся на вершину горы или решил нерешаемую задачу.
Алиса притягивала его своей непредсказуемостью. И когда они стали жить вместе в бабушкиной квартире, так как она летом обитала на даче, а зимой была в их доме в Москве, Алиса не переставала его удивлять. Она двигалась бесшумно, как кошка, всегда находила самые уютные места в комнате, создавая как бы свое личное пространство, где она могла читать или думать. О чем думала она, Матвей не знал, это было уже границей её пространства. Ему было достаточно и того, что она не «пилила» его, когда он задерживался, и не приставала с вопросами «где был?». В общем, это совсем не было похоже на его прошлый опыт общения с девушками. Но самым невероятным казалось то, что она не заводила разговоров о замужестве и даже не намекала на эту тему. Матвей задумывался почему и в конце концов сделал ей предложение. Это получилось спонтанно: без красной коробочки с колечком, без шампанского во льдах и белого парохода в синих водах. Они ехали в машине, Матвей периодически бросал руль, показывая Алисе, что у него дрессированная машина и может ехать сама, что пугало ее, а его веселило. В какой–то момент Алиса вцепилась Матвею в плечо, когда мимо промчалась машина на дикой скорости, как будто за рулем был полный псих, обкуренный или ширанутый… И Матвей, коснувшись свободной рукой её рассыпанных по его плечу волос коньячного цвета, сказал ей, улыбаясь: «Алиска, а давай всегда будем вместе, подпишем все нужные бумажки и ты никуда от меня не сбежишь». Странно, что прозвучало именно это слово «не сбежишь»… Алиса как–то по–детски замахала утвердительно головой и чмокнула его в щеку, что он посчитал исчерпывающим ответом. Дальше они продолжали жить вместе, строя планы на будущее.
Ее непредсказуемость иногда раздражала Матвея, особенно когда Алисы не оказывалось дома, а он уже приходил с работы. Сама она не рассказывала, но если он спрашивал – отвечала, где была и чем занималась, но чувствовалось, что ей это неприятно. Матвей уговаривал себя, что всё изменится, как только они распишутся, что поведение Алисы всего лишь издержки детского инфантилизма, а вот родится ребенок, тогда она переключится на него от своих внутренних метаний. Он считал себя чуть ли не виноватым в том, что предложил ей выйти замуж после того, как они почти два года прожили вместе. Он считал, что такая неопределенность могла повлиять на Алису – она ещё не почувствовала, что может положиться на него полностью, но он обязательно ей это докажет. По–другому видеть то, что происходит с Алисой, он не мог, потому что сам был человеком цельным, то есть знающим свою цель и идущим к ней. Но когда он спрашивал о ее цели, она отшучивалась: «У меня слишком маленькая цель, боюсь, что если начну в нее целиться, могу промазать». В этом была вся Алиса: она переводила в шутку самые серьезные вещи, но обращала внимание на какие–то мелочи, делая их значительными, и могла с воодушевлением говорить о том, к чему Матвей в лучшем случае относился с иронией, а к самой Алисе – как к ненаигравшемуся ребенку. У него хватало ума не читать ей нотации и не призывать смотреть на жизнь по–взрослому, хотя иногда просто распирало от желания это сделать. Последний их разговор был за гранью понимания Матвея. Они говорили о возможности устроить Алису юристом в фирму его отца. Он предварительно переговорил с родителем и тот дал согласие. Казалось бы, Алиса должна была прыгать от радости: такая удача, это вам не в суде бумажки перебирать (на что ещё могла рассчитывать молодая выпускница вуза?). Но Алиса, к его удивлению, отреагировала не так, как он ожидал:
– Я еще не решила, чем буду заниматься, – сказала она.
– В смысле? – удивился Матвей.
– В прямом смысле. Не знаю. Мне нравится движение.
– В смысле? – переспросил он, чувствуя, что тупеет, не находя других слов в диалоге с ней.
– Я хочу путешествовать.
– Мы будем путешествовать. Хочешь, на острова какие–ни-будь слетаем?
Алиса сложила ладонь так, что соединились все пальцы вместе, и провела ею по воздуху, изображая летящий самолет:
– Слетаем? Самолет, как большая белая птица, может – лебедь, может – журавль. Тебе кто больше нравится?
– Не дури. Я же серьезно говорю.
– И я серьезно. Что не так? А если у меня поменялись планы…
– Не смеши. Когда у тебя были какие–нибудь планы? Ты же как мотылек живешь – порхаешь с цветка на цветок. Ты не имеешь представления о таких вещах, как планы, ответственность, продуманность деталей, расчет до каждой мелочи. Тебе эти слова не знакомы в принципе. Ты не смотришь в будущее даже на неделю вперед. Не имеешь понятия о том, что мне стоило уговорить отца.
Тут он остановился, понимая, что этого не нужно было говорить, но теперь уже необходимо как–то затушевать сказанное:
– Я это в том смысле, что он раньше уже кому–то пообещал место юриста.
– Вот и чудесно, – излишне весело отреагировала Алиса. – Всё складывается как нельзя лучше. Вселенная на моей стороне.
– Алиса, опомнись! Какая Вселенная? У нас с тобой скоро свадьба. Мы решаем, каким станет наша жизнь после этого.
– Тебе ведомо будущее? Ты – великий предсказатель человеческих судеб? – серьезно спросила она, и в ее глазах появился странный блеск, которого Матвей боялся, потому что это не сулило ничего хорошего. «Как перед грозой, – пронеслось у него в голове, – она что–то задумала».
Алиса как будто не заметила его замешательства и продолжала говорить:
– Знаешь, чем отличается отдыхающий от путешественника? Путешественник не знает, что с ним может приключиться на пути. Он проживает свою жизнь, идя по ней, изучая, восхищаясь и внимая ей, готовый в любой момент ко всему. А отдыхающий – отдыхает от той жизни, которая ему надоела, утомила, но другой–то у него все равно нет, не важно, хороша ли она для него или не очень, – выбор уже сделан однажды раз и навсегда. Он закрыт для других возможностей, потому что боится что–либо менять.
– А если он не хочет ничего менять? – спросил Матвей, чувствуя почему–то, что она говорит о нем.
– Тебе с этим жить, – ответила Алиса.
И было страшное ощущение, что она как будто закрыла раздвижную дверь между ними. Дверь была прозрачная: они ещё видели друг друга, но не могли приблизиться и обняться. Что–то мешало, какая–то сила не давала Матвею подойти к ней. Он не понимал, что происходит, и ему хотелось думать, что это происходит во сне и не с ним, а он просто смотрит со стороны эту сцену и сейчас всё закончится. Раздадутся аплодисменты, актеры раскланяются и зайдут за кулисы. Он посмотрел на оконные шторы и подумал: «Какие же они тяжелые, они закрывают свет и не пропускают воздух, ничего не пропускают».
Алиса в это время была уже в прихожей. Он повернулся к ней и из комнаты увидел, что она показывает ему ладонью тот жест, изображающий летящий самолет или большую белую птицу. Он так и не понял – что именно. Дверь закрылась, как от сквозняка – гулко, резко, вдруг. Матвей не стал бежать за ней, его охватило какое–то оцепенение, но одна обнадеживающая мысль ещё была, и он держался за неё изо всех сил: «Вернется. Прогуляется и вернется».
3
Меня разбудил звук кофеварочной машины. Хозяйка, у которой я жила в Париже, готовила маленький французский завтрак, если перевести дословно фразу «le petit dejeune». Видимо, утром она ходила в магазин, чтобы купить круассаны, а затем в микроволновке чуть подогреть их, потому что они были хрустящими и теплыми, когда она вместе с кофе выставляла их на стол.
Вылезать из постели не хотелось. Потягивая носом аромат кофе, доносившийся из кухни, я заглянула в мобильник, чтобы посмотреть в интернете новости. Почему я это делаю каждое утро? Каких новостей я жду и что нового я хочу узнать об этом мире? Неужели я все ещё верю, что может произойти невероятная вещь и эта реальность станет совершенным местом для проживания?
И вот: «26–летняя Ангела Покса, уроженка города Сивильи, признана «Мисс Испания–2018. Самая красивая женщина Испании – трансгендер». И дальше следовало по теме о том, что какой–то американец три года прожил в женском теле и решил, что быть женщиной слишком накладно. По этой причине он передумал и снова стал мужчиной.
– Мир забыл, куда он шел, – сказала я вслух, зная, что, даже если кто–нибудь услышит меня, все равно не поймет, потому что я была единственной русской в этом доме. В другой комнате жила семья мексиканцев из трех человек: мужчина, женщина и девочка лет четырех. Она что–то щебетала во дворе, когда я проснулась. Но сегодня они собирались уезжать. Сама же хозяйка–француженка, бойко говорившая со своими постояльцами на английском языке, русского, конечно, не знала.
Завтрак ждал меня во дворе, где стоял большой деревянный стол, неизвестно какого века, окруженный тремя такими же старыми стульями с чуть изогнутыми спинками. Недалеко от стола на кресле–качалке сидела хозяйка, а рядом с ней крутилась собака. У пса почему–то было испанское имя Игнасиос. Я подозвала его к себе и угостила йогуртом, небольшое количество которого положила на бумагу, чтобы не испачкать плитку, украшающую собой часть двора. Игнасиос понюхал угощение, внимательно посмотрел мне в глаза, и в его блестящих черных зрачках я прочитала: «Ты – хорошая, но это – не мое». Да, у меня тоже такое бывает: не мое и всё тут, хоть рекламируй, хоть денег дай – не мое. Игнасиос очень мил: коричнево–бежево–белого окраса, как раз любимого мною сочетания. Песик был среднего роста, на не очень высоких, но крепких лапах, да и сам по себе – крепок и в меру упитан, ещё довольно молодой и к тому же сообразительный… Он привязался ко мне, и утром тайком пробирался в мою комнату, каким–то образом открывая дверь, которую я не запирала на ключ. После чего с нетерпением топтался у кровати, ожидая моего пробуждения. Я взирала на Игнасиоса приоткрытыми глазами, пока он не догадывался, что я мухлюю и на самом деле уже не сплю. Тогда он начинал суетиться, изображая всем своим видом, что уже заждался, когда я встану. Потом он ходил следом за мной, пока я наконец не выходила во двор. За компанию он присутствовал на моем завтраке каждый день, вписываясь в общую картину на фоне дерева с красными листьями, хотя до осени было ещё далеко.
На двух языках я пыталась узнать у Мари, как называется это чудо, столь ярко изображенное природой, словно мазками Вон Гога. Оказалось, что это миндальное дерево. Я впервые увидела его здесь и удивилась. Так же, как и парижскому метро, которым так гордятся французы по причине его возраста. Но это является единственным преимуществом, как мне кажется. Я так понимаю, что в Париже не живут или не выживают люди преклонного возраста, физически ослабленные, не говоря уже об инвалидах, хотя, может быть, они все богаты и ездят исключительно на такси, которое, кстати, очень дорогое в Париже. Потому что в другом случае этот вид транспорта для перечисленных категорий очень проблематичен. Ведь чтобы подняться наверх к поезду и попасть на нём в центр города: к Триумфальной арке или в Люксембургский сад, – нужно было преодолеть шесть лестниц и ещё один маленький эскалатор.
Вроде бы я жила не в самом забытом Богом районе, чтобы говорить об этой станции, как об исключении. Потом выяснилось, что я была права и это не единственное неудобное метро в городе.
Транспорт вообще странная вещь в Париже, там по дорогам в основном мчатся автомобили и мотоциклы. Такси где–то все время прятались от меня, пока я не поняла – где. Оказалось, что существуют специальные стоянки и там реально стоят свободные машины. Но я зря так рано обрадовалась такому открытию. Подхожу к одной из них, показываю водителю адрес, по которому нужно ехать, но женщина–таксист говорит: «Нет, я пойду поем». Приближаюсь с надеждой к другой машине, но стоящий рядом с ней мужчина–здоровяк восточной наружности: то ли араб, то ли перс, в общем – француз, отвечает на мой призыв отвезти меня по данному адресу так: «Я не знаю, где это находится». Черт, они не знакомы с навигатором или у них не продается карта города? Хотя я всегда думала, что такие знания априори заложены в голову людям этой профессии. Ну что ж, у меня была последняя попытка: подхожу ещё к одному водителю. Теперь это был мужчина средних лет, черный, как уголь, и с таким упитанным лицом, по которому видно, что он точно не страдает от недоедания и не пойдет именно сейчас кушать, как дамочка в первом случае. Я надеялась, что он уже поел и не один раз за сегодня, но мне всё равно не повезло… Но о чудо: немного поработать соглашается тот самый марокканец, с которым я ехала из аэропорта Шарль де Голль. Неисповедимы пути Господни. Я запомнила его, потому что он вез меня в город, как будто на встречу с Богом. В России это называется агрессивным вождением, а здесь – просто ездой. Водители в Париже очень эмоциональные, храбрые и всегда правы на дороге, им всего лишь не хватает знаний дорожного движения или терпения их применять. Пешеходы тоже очень храбрые и самоотверженные люди: ходят на любой цвет светофора с одинаковым спокойствием, как дальтоники или слепые, которые просто не в курсе, какой свет там зажегся в светофоре и где он вообще, этот светофор, находится.
С марокканцем мы поговорили о футболе, о чемпионате мира, который проходил в это время в Санкт–Петербурге. Он убеждал меня, что наш президент и Россия в целом – это очень хорошо, а Америка – это очень плохо, и сделал жест ладонью, символизирующий отсечение головы. Я испугалась, инстинктивно вжавшись в сиденье, но он миролюбиво улыбнулся, сверкнув своими белыми зубами, от чего мне полегчало. Я знала, что марокканцы очень любят французов у себя на родине и многие мечтают свалить во Францию, если повезет. Что же касается предпочтений, то, по–моему, это всего лишь хитрости бизнеса, мне кажется, что точно так же он мог бы хвалить любого пассажира, откуда бы тот ни приехал.
Из опыта общения, и не только с таксистами, я поняла, что ненавидят нас, русских, только Тереза Мэй, американский сенат и некоторые политики из других стран, стоящие рядом плечом к плечу, как это показывает нам телевизор. Но по–настоящему – с какой–то животной ненавистью – относятся к нам только украинские националисты и оскотинившиеся от русофобии, с отмороженными напрочь мозгами от тамошней пропаганды, те самые последователи их нацистской идеи, прорастающие всё масштабней в этой забытой Богом стране, в прямом смысле забытой, ибо то, что там сейчас происходит, это уже сатанизм с элементами вуду.
Но какое мне дело до них здесь, в мире людей, когда я сижу в Люксембургском саду и слушаю птичье пение под французскую речь? Закрыв глаза, я наслаждаюсь щебетом трех дам, не очень молодых, но очень энергичных, которые, приблизившись друг к другу, говорят о сущей ерунде. Одна из них протирает очки подолом юбки, задрав её до самых бедер, оголив на всеобщее обозрение всю верхнюю часть ноги. А плевать ей на всё! Одно слово – французы. Это – нормально.