Но углубляясь в историю, мне хотелось узнать, почему же Арль называли Галлийский Римом. Это случилось после того, как его захватили римляне, а раньше здесь жили лигуры. Однако расцвел он именно с приходом римлян. Тогда и появились улицы с тротуарами, театр, форум, арена, общественные бани из мрамора, с прозрачной водой. А еще – храм Августа и храм Дианы. Жители этого чудесного города предавались удовольствиям и утопали в роскоши. И такое счастье досталось на долю Арля, пожалуй, единственному из всех галльских городов. Во всей Римской Галлии он считался «счастливым городом», да, именно так его называли.
И как напоминание о тех временах – знаменитая Арена, построенная во время правления императора Адриана, где проводились бои с хищными животными, о чем говорит высокая стена, которая защищала от нападения зверей тех, кто пришел посмотреть на это, как по мне, жуткое зрелище. Но тогда желающих хватало: арена вмещала в себя 24 тысячи зрителей. Однако уже в Средние века местные жители, не столь кровожадные, судя по всему, растаскали камни на строительство домов… А позже в амфитеатре поселились сарацины, превратившие Арену в крепость. И уже после них она стала пристанищем для нищих и бездомных, ютившихся здесь. Но именно эти люди сами построили на этой территории две церквушки.
Время шло. Бог Хронос передвигал его стрелки с неизменным упорством, приближая Арль к новой жизни. В начале девятнадцатого века Арену реставрировали. И сейчас здесь проводят корриды, как и во времена Ван Гога, когда устраивали нечто подобное, и каждое воскресенье можно было увидеть бои быков:
«Между прочим, я посмотрел бой быков на Арене, – напишет он брату. – Быков было много, но с ними никто не сражался, скорее, это была имитация боя. Зато толпа зрителей была великолепна, множество людей в разноцветных одеждах! Одни на втором ярусе, другие – на третьем, эффект солнца и тени, тени, тени, отбрасываемые этим огромным кругом!»
Тени прошлого. Они до сих пор гуляют здесь по ночам, когда солнце заходит за горизонт и не освещает Арену. Остались одни тени. И картина Ван Гога, у нас в Эрмитаже она известна под названием «Зрители на арене в Арле».
Для взгляда художника важен был больше цвет, чем действие. Да, Ван Гог видел по–своему дальнейшее развитие живописи и искал союзников, думающих так же, как он. Таким соратником он считал Поля Гогена. Но попытка сдружиться с ним оказалась совсем неудачной и даже губительной для слишком импульсивного и восприимчивого Ван Гога. Уж слишком разными были два этих человека.
Гогена, который принял его приглашение и приехал в Арль, с самого начала стал раздражать образ жизни Ван Гога, а особенно этот вечный хаос в голове и беспорядок в его доме. Он говорил, что «рабочий шкаф был доверху набит тюбиками с красками новыми и почти пустыми, причем все были открыты! Его речи часто были сумбурны, мне трудно было понять их логику. Его художественные вкусы часто ставили меня в тупик».
Ну что ж, как говорится, не сошлись характерами, не сложилось… К тому же и с деньгами ни у того, ни у другого не сложилось тоже. По этой причине в рестораны они перестали ходить и готовили еду дома на маленькой газовой плите. Неустроенный быт добавлял пыла к эстетическим, художественным расхождениям. Ван Гога бесило нежелание Гогена принять идею коллективного направления во имя будущего живописи. С этой идеей он тогда носился и очень серьезно в это уверовал, что, конечно же, было невозможным в принципе, зная о том, какие все художники индивидуалисты. Ведь если даже сравнить картины Ван Гога и Гогена, написанные ими в древнем некрополе Арля, что расположен в нескольких сотнях метров от современного центра города, станет понятным, что ни о каком коллективном творчестве речи не могло быть.
Когда–то в этом некрополе погребали своих усопших галлы, финикийцы, кельты и греки, а римляне, расширив его, расставляли гробницы вдоль дороги Аврелия до древнего входа в город. То ли место было тяжелое, то ли неудачно встали звезды, но совместная работа в Апискамне стала последней каплей в отношении двух творцов. И 23 декабря (этот день был отражен в письмах Ван Гога), во время очередной бурной ссоры, Ван Гог напал на Гогена с бритвой в руках. Опомнившись в последний момент, он начал раскаиваться с такой же дикой страстностью, с какой до того хотел убить своего друга, но в порыве оного самобичевания, дошедшего уже до степени безумия, Винсет отрезал себе мочку уха той самой бритвой, которая чуть не стала орудием убийства, и подарил её проститутке. Неизвестно, была ли обрадована девица подарку, но самого дарителя на следующий день увезли в больницу и поместили в палату для буйных. А Гоген спешно покинул Арль, не попрощавшись с Ван Гогом, и его тоже можно понять…
Состояние же самого пострадавшего только ухудшалось в первые дни: он не разрешал подходить к своей кровати никому из персонала больницы и к тому же преследовал некую медсестру, как утверждают свидетели. А в завершение всего – опрокинул на себя ведро с углем, полагая, что таким образом он совершает омовение. Но когда его уже собрались отправить в психиатрическую больницу, находившуюся в Марселе, ему вдруг стало легче, а через несколько дней легче настолько, что доктор разрешил вернуться художнику в его мастерскую – домой. Кстати, портрет этого доброго доктора Винсент позже написал.
Но через месяц ему стало казаться, что кто–то хочет отравить его. И он вновь попал в больницу и его снова изолировали от окружающих. Ван Гог тяжело переживал это и писал своему брату:
«Мне ничего не разрешают, даже курить… Мне нечем отвлечь себя, поэтому я постоянно день и ночь думаю о всех, кого знаю».
Спустя время, художника отпустили домой, но ненадолго, так как жители города написали мэру письмо с просьбой изолировать буйного творца, потому что он неприлично ведет себя и к тому же преследует женщин.
Так его домом практически стал госпиталь. В то время, когда разум прояснялся, ему разрешали выходить на улицу и писать картины на натуре, что было просто необходимо для него. Ван Гог тогда много работал, как это ни странно, много и талантливо. Что же поделаешь, если его внутренний мир, поглощенный буйством красок, его бурное восприятие, затмевающее разум эмоциями, его одержимость живописью пришли в противоречие с реальностью? Но не писать он не мог. Его влекло на волю непреодолимое желание слиться с этим ярким и красочно–яростным пейзажем, желание оставить его на своих полотнах.
К северо–востоку от Арля находится холм Монмажур, где расположено аббатство Святого Петра. Поднявшись туда впервые после своего переезда в Арль, Ван Гог был поражен тем, что увидел и написал брату:
«Вдохновение, которое дарят местные пейзажи, я могу назвать очень интенсивными, поэтому, работая здесь, я не чувствовал никаких неудобств, несмотря на то что порывы ветра Мистраль были очень сильными, а москиты постоянно меня кусали. Однако красота этих мест и сосредоточение на работе заставляли меня не обращать внимание на досадные и раздражающие обстоятельства».
Да, побывав в Провансе, можно убедиться, что это именно так: порывы Мистраля могут сбить человека с ног. И в то время, когда Ван Гог писал, его холст, установленный на мольберт, все время трясло и поэтому ему приходилось работать с помощью тростникового пера. Что же касается интенсивности пейзажа, о которой он говорит в письме, то это была его собственная интенсивность, отраженная в картинах, в красках, брошенных на холст с такой интенсивностью чувств, что они оживают на глазах, когда на них смотришь. Мне кажется, что рамы сдерживают его полотна. И если бы их освободили от них, то подсолнухи Ван Гога разрослись бы во все стороны – по всей земле.
В этом месте он создал «Закат в Монмажуре», картину, у которой уникальная история: её подлинность была установлена только в 2013 году в Амстердаме, а до этого она переходила из рук в руки к разным коллекционерам. А случилось это потому, что Ван Гог по какой–то причине просто не подписал свою работу.
Великий нидерландский живописец. Но справедливо ли это по отношению к Франции, которая стала пусть не по рождению, но творческой родиной Ван Гога? Впрочем, такие художники, как он, принадлежат всему миру.
6
Я покинула Арль с грустью, но одновременно с надеждой, потому что всё, что открылось моим глазам, осталось на картинах Ван Гога и я могу это видеть снова и снова.
А мой путь привел меня уже в другой город.
В Нанте я жила у пожилой женщины, у нас бы сказали «у бабушки» (не столько по возрасту, сколько по отношению: она была приветливой и доброй со мной). И мне очень понравилось там. Я помню теплый вечер, когда мы сидели на деревянных ступеньках её дома и разговаривали. Потом она вытащила из подвальчика бутылку сидра, и мы пили его под звездным французским небом, практически молча, потому что в такие минуты всё и так понятно, ведь жизнь на самом деле не такая сложная штука, как о ней любят рассказывать писатели. И если ничего не происходит плохого с тобой или с твоими близкими, то это уже отлично и не требует никаких дополнений и глубокомыслия по поводу того – так ли это… Дело в ощущении, а не в словах.
Когда я уезжала, она вышла во двор, чтобы проводить меня, и подарила мне такую же бутылку из своих запасников, сказав при этом, что она теперь хоть немного знает о русских. Я была польщена и даже немного возгордилась, ибо являлась посланцем своей страны в этом благословенном солнцем уголке Франции.
Далее был город Монпелье, в котором я была совсем недолго: всего один день, вечер и ночь. Ночное веселье в России всегда с привкусом отчаяния, с кривой ухмылкой печали. Всегда отдает немного самоубийством. Ночное же веселье в Монпелье – это праздник шумный и добрый. Он течет по кривым улочкам, его передают друг другу люди, и весь город озаряется его светом. Здесь нет места горечи, страданию, желанию забыться… Зато здесь есть свой аромат, а его невозможно передать словами, только вдыхать и желать надышаться им вволю.
Что же касается настоящих французов, которых я мечтала увидеть в провинции, то население Монпелье напрочь опровергало мои иллюзии по этому поводу. В этом городе живут вместе арабы, евреи, арагонцы, сарацины, итальянцы и, конечно, французы. А также фламинго, да они прижились в этих местах – на болоте Камарг, что недалеко от Монпелье, так же как и Пиренейские горы.
Еще я узнала, что здесь жил предсказатель Нострадамус: он учился в старейшей в Европе Медицинской школе, основанной в 1200 году, а затем в ней же и преподавал.
Я успела полюбоваться на скульптуру Трех граций, что находится перед зданием Оперного театра и является символом Монпелье. Красивый символ.
Вот только моря я там не увидела, потому что опоздала на две тысячи лет, когда оно плескалось у подножия города, а теперь находится в десяти километрах от него, что, конечно, не так далеко. Здесь вообще всё близко: города, море, солнце…
Юга нега… (с этих слов может начинаться стихотворение, – подумала я):
Кстати, о поэзии, здесь жил Поль Валери. А еще Рабле.
Ну а если говорить о более земных вещах, то это родина моего любимого сыра с голубой плесенью. Ну и обязательно – вино, куда же без него… Департо. Здесь в год производят больше вина, чем все виноделы Австралии.
Каждый город – это отдельный роман (в прямом смысле, и роман со мной или меня с ним, что одно и то же).
Марсель, как известно, морской порт. Но в 600 году до нашей эры греками–фокейцами он назывался Массалия. Затем это была независимая республика и союзница Древнего Рима, но об этом уже мало кто помнит. Время забывчиво.
Зато литература вечна: здесь жил персонаж из книги Дюма – граф Монте–Кристо. И тот самый замок Иф расположен на Фриульских островах, что в четырёх километрах от Марселя. Та самая тюрьма, где более двухсот лет изощрялись в страшных пытках и откуда сбежал герой романа. Оттуда сбежать невозможно, если только не в качестве подставного трупа и если всё это не придумал писатель. В действительности дорога для узника замка Иф была дорогой в одну сторону, ведь вокруг – только море.
А что сейчас? Старый Марсель с узкими, крутыми, извилистыми улочками… Но самое главное здесь – порт, и этим многое сказано. В глазах у тех, кто делает свои странные дела, умер страх перед законом. Полиция проезжает северные районы города не останавливаясь, ради собственной безопасности. Пока в новом порту перегружаются тонны кокаина для всего Старого Света, в старом порту на набережной постаревшие скуластые жилистые моряки маленькими глотками пьют портвейн… Они уже прибыли в свой последний порт.
А я отправилась дальше.
Сан–Тропе – известный курорт, и на этом можно было бы остановиться, если бы не музей Жандармерии, в котором для любителей Луи де Фюнеса можно сфотографироваться рядом с его фигурой в обнимку. Когда–то люди здесь жили обычной размеренной жизнью. Это была рыбацкая деревушка, пока однажды там не появилась Бриджит Бардо, Ален Делон и другие замечательные богатые люди. Пришлось грейдерами изменить дно в порту под пятиэтажные яхты. А также – умножить цены в ресторанах и магазинах на три или на пять. В общем, сделать все, чтобы соответствовать той жизни, за которой потянулась блестящая известная публика и толпы туристов.
На извилистых горных дорогах, ведущих к городу, – невероятные пробки из шедевров автомобильной промышленности. А вот коренное население уезжает из этого странного места, где количество понтов на квадратный метр зашкаливает и уже не дает свободно дышать.
Далее по пути следования находится чем–то похожий на предыдущий, тоже небольшой городок – Сан–Рафаэль, что всего в тридцати километрах от Сан–Тропе. Очень приятное место для отдыха состоятельных европейских пенсионеров. Волн там не бывает, потому что залив закрывают горы. Но завтракать слишком накладно для простого путешественника, это я поняла сразу. Лазурный берег, что тут скажешь…
Хотя до XIX века он был всего лишь обычным рыбацким поселком (история повторяется, но с разницей в сто лет, если отмотать время назад). С того момента, когда здесь решили отдыхать Ги де Мопассан и Антуан де Сент–Экзюпери, это стало самым гламурным местом, с цветными домиками на узких улочках с запахом моря.
Что–то часто творческая интеллигенция Франции вмешивалась в судьбу провинциальных и ничем не приметных городков, после их внимания сюда начинали обращать свои взоры другие люди неумеренного достатка.
Проезжая дальше и ближе к Италии, попадаешь в Ниццу. Мои ожидания этот город не оправдал: какое–то заретушированное, покрытое гримом лицо старой портовой шлюхи. Грубо, но правда. Время величия Ниццы прошло… В отличие от Канн, где воздух пропитан деньгами, а по дорогам ещё на ходу кадиллаки 20–х годов, на которых разъезжают по всему югу европейские пенсионеры.
Но так было не всегда. Этот город в девятнадцатом веке облюбовали русские аристократы, после того как в 1852 году в бухте Вильфранкт пришвартовалась русская императрица Александра Федоровна. Там была приобретена земля, и на ней построены дома для императорского дома. Вначале 400 русских семей облюбовали эти места, но в 1913 году, ещё до Первой Мировой войны, русских уже было три с небольшим тысячи, а в 1930 году, после первой иммиграции, – больше пяти тысяч человек. Здесь построен собор ещё с тех времен, в том числе и на средства последнего русского царя Николая II. Вот такая «Россия – не Европа». Историю не обманешь.
И уже практически на границе с Италией на моем пути возникла столица роскоши – Монако. Это княжество, и правит этим райским местом князь, но его называют королем. Может быть, потому, что он из династии первого правителя Монако, который к тому же был генуэзцем? Язык французский, но разговорный – смесь французского с итальянским, так называемый монегаскский диалект (самое сложное в нем – выговорить это слово).