Но какая странная эта мужская логика: надо же было запасть на ту, которая и не просилась замуж, и вела себя так, словно никакой он не принц крови. Именно это и притягивало: хотелось доказать свою значимость и свое могущество, доставая, как фокусник из рукава, разные «чудеса». Алисе, конечно, было всё это приятно, но так бывает приятно ребенку, который через пять минут забывает, отвлекаясь на какую–нибудь ерунду, как считал Матвей. Он не чувствовал, что для Алисы ерундой являлись как раз его амбиции, самолюбование своей успешностью. А желание Матвея удивлять – всего лишь забавляло ее… Для себя она решила считать это его маленькими слабостями и относиться к ним с пониманием, ведь в Матвее было много другого, что привлекало к себе. Но всё продолжалось до того момента, пока она не поняла, что с её стороны это вранье: врать самой себе столько времени, делая вид, что она принимает такую жизнь, что хочет жить так, как Матвей, больше не хотелось.
Она стояла в примерочной в белом свадебном платье и разглядывала себя. И вдруг ясно почувствовала, что эта девушка в зеркале просто очень похожа на нее – Алису, но не она. Это странно – увидеть себя как бы со стороны и испугаться того различия и одновременно той похожести, как будто в тебе заключено два существа, вернее, две сущности, противоречащие одна другой. Алиса чуть не сломала молнию на платье, торопясь сорвать с себя этот чужой образ, как чужую кожу. Но, выйдя из примерочной к Матвею, ожидающему её на диване с журналом в руках, который он от нечего делать пролистывал, она в тот момент ничего не сказала ему. Да и как об этом можно рассказать? Матвей к тому же был так занят мыслями о работе и о грядущем торжестве, что иногда ей казалось, что он вообще был где–то далеко от нее. Алиса в свою очередь не проявляла особой активности в приготовлениях к свадьбе, что совсем не вязалось с ее темпераментом и с природной позитивностью характера. Иногда Матвей замечал это равнодушие и спрашивал, как человек прямой: «Что–то не так? Если тебе не нравится платье, ты скажи мне, закажем другое».
Алиса выдавливала из себя улыбку, и на этом всё заканчивалось. Но так не могло продолжаться дальше. Ей не хватало смелости поговорить с Матвеем, и чем ближе становился день свадьбы, тем труднее было решиться на этот разговор. Даже своей подруге Алиса не могла рассказать о том, что с ней происходит, зная, как та завидует, даже не скрывая этого. Разве бы она смогла понять ее? Да, и какую причину собиралась Алиса предъявить? В основном люди мыслят конкретными категориями по типу вопроса Матвея: «Что–то не так?» Ответа у нее не было, только одни вопросы.
То, что приходит к нам в душу, не спрашивает позволения, потому что мы сами притягиваем его к себе, приглашаем войти, а потом забываем об этом. Наверное, из таких, казалось бы, мелочей складывается пазл, разворачивается сюжет, из которого ничего уже невозможно вычеркнуть.
Я хотела отыскать Алису в Париже после того, когда случайно встретила ее, переходящую дорогу на красный свет. Мне казалось, что где–то в этом районе и должна она проживать, но уверенности не было, потому что с такой же долей вероятности, она могла оказаться в том месте и случайно. Времени на поиски у меня оставалось не много. Тогда я пошла по другому пути: стала пропадать в местах, облюбованных парижанами и туристами. Гуляла по Люксембургскому саду, где меня обгоняли вспотевшие от бега люди, ведущие здоровый образ жизни. Они оставляли за собой клубы пыли, взлетающие от тропинок, которые были такими ещё во времена, когда по ним гарцевали на лошадях кавалеры и амазонки с тонкими талиями, обтянутыми корсетами. Никто не думал, что через 100 с лишним лет по этим тропинкам будут бегать люди, желающие сбросить вес или снять напряжение после рабочего дня, и станут глотать эту пыль веков. Но таких здесь не много. Парижане слишком любят отдыхать, любят удовольствия жизни и совсем не желают причинять себе какие–то неудобства. Мне нравится их позиция. Жизнь нужно любить хотя бы за то, что она у тебя есть. И было жаль расставаться с этим городом, уже успевшим понравиться мне.
Я улетала из аэропорта Шарль де Голль в 13:00. Договорилась с таксистом, который накануне вечером привез меня из центра Парижа в район, где я жила. Я написала ему свой телефон, а утром он перезвонил мне и приехал, так что не пришлось искать стоянку и полагаться на желание или нежелание водителей везти меня в аэропорт. Что–то я уже начинала понимать в этой парижской жизни. К тому же такая договоренность давала мне возможность немного дольше поспать.
Уже по знакомой дороге мы быстро доехали до места. За исполнением обычных предполетных процедур в аэропорту время прошло быстро. И вот я уже прохожу в салон самолета и протягиваю паспорт стюардессе. Но неожиданно слышу от неё на русском языке: «Здравствуйте». Aire–France, самолет, летящий на Сицилию, и вдруг:
– Вы русская?
Это спросила та самая стюардесса. За ней из кабины показался пилот, который был русским, и тоже поздоровался на моем родном языке. Приятно, конечно. Вообще, полёт начинался уже необычно. Моим соседом оказался мужчина лет сорока пяти, я почему–то сразу определила: «итальянец», хотя он сообщил мне зачем–то, что он из Америки, а во Франции был проездом несколько дней. Говорил он на английском и предложил мне свое место у окна, если мне этого хочется… Я мило отказалась, поблагодарив его на итальянском языке, потому что не могла отказаться от мысли, что он итальянец, всё говорило об этом: смуглая кожа, красивое лицо, волосы с небольшой сединой на висках и ещё что–то неопределенное, которое есть в итальянском облике. Он спросил у меня, на каком языке мне проще говорить: на английском или на итальянском.
– На французском, – ответила я.
И он засмеялся, что сделало его ещё больше итальянцем.
– И всё–таки из этих двух, о которых я спрашивал, какой ближе? – не унимался попутчик.
– Cosi–cosi, – ответила я, то есть в переводе с итальянского: так себе, ни то ни сё. Но легче всего для меня русский, – добавила я.
– Я так и думал, – обрадовался он то ли тому, что я русская, то ли своей проницательности.
– А почему вы так думали?
– Юмор, ваш русский юмор.
Я не поняла, почему он решил, что русский юмор именно такой, и кто ему вообще рассказал о нашем юморе, что он так уверенно это сообщил мне.
– А вы – итальянец? – спросила я.
– Сицилиец. У меня отец там, лечу к нему.
Дальше мне уже было интересней думать о нем, чем разговаривать с ним, да и он сам вдруг замолчал. А мое воображение уже овладело мной: оно живописало мне образ этого человека. Конечно же, он как–то связан с мафией. Всем известно, что Сицилия – её родина. Хотя сейчас вся мафия перебралась в Америку, это тоже известный факт. Почему именно мой попутчик к ней причастен? Я так вижу: он спокоен и самоуверен, это бросается в глаза. То, что он летит к отцу, – это правда, но не вся, у него, безусловно, там есть и другие дела, поэтому он замолчал, ведь обычный итальянец начал бы после слов об отце продолжать рассказывать о том, чем отец занимается, о виноградниках его или о том, что он ловит рыбу, или выращивает цветы, не важно, главное – итальянцы обожают своих родителей и говорят о них с удовольствием. В голове уже проплывали картинки, как этот мужчина выходит из офиса на Манхэттене, с кейсом в руке, в строгом костюме, обязательно от итальянского дизайнера, потом садится в подъехавшую машину и сливается в общем движущемся потоке.
Да ведь это готовый персонаж… А еще говорят, что писатели всё выдумывают, включая своих героев, нет, они с ними встречаются. И то, что мое предположение могло быть истинным, подтвердило поведение сицилийца в момент, когда мы приземлились и все пассажиры начали доставать свои сумки, которые были наверху, засуетились, заспешили. Я встала, чтобы пропустить его, так как он сидел у окна. Я предложила ему пройти, на что он сказал:
– Зачем спешить?
Конечно, он не производил впечатления человека, куда–то спешащего, он был уверен, что всё идет так, как нужно. И тогда я немного пожалела, что не развела его на разговор, ведь к своему воображаемому образу я бы могла внести новые нотки реальности, но что тут уже поделаешь, значит сюжет этой встречи должен был стать таким.
К тому же в тот день был ещё и другой сюжет, связанный с той стюардессой, что поздоровалась со мной по–русски и которую звали Эдит, мы подружились за время полета. Пассажиры наблюдали такую картину: старшая стюардесса, присев на корточки рядом с моим креслом, на французском и русском языках рассказывала мне о том, что она была в Москве и в Санкт–Петербурге (узнав, что я из этого города, искренне обрадовалась). Говорила, как она любит Россию и русскую культуру, и с гордостью рассказала о своих успехах в изучении языка, потому что уже прочитала рассказ Чехова по–русски и стихи Лермонтова. Я рассказала ей о Цветаевой, посоветовала почитать Бунина, которого сама очень люблю, и пообещала подарить ей книгу своих переводов французской поэзии через знакомого, который будет проездом в Париже в конце августа.
– Как корошо! Я вам дам свою картошку.
– Картошка – это кушать, это еда, – поправила я ее, сдерживая улыбку. – Карточку, а проще сказать «визитку».
– Я вам дам свою визиту, – исправилась Эдит.
Я обожаю, когда иностранцы говорят по–русски, это так трогательно, они мне кажутся в этот момент детьми, и хочется сразу помочь, вот такой странный инстинкт.
Мы забыли с Эдит, что на нас смотрят, увлекшись разговором. Она была не молоденькой девушкой (у нас почему–то стюардессы – это длинноногие юные модели). Ей было за 40, и она обвораживала своей естественностью, уверенностью в себе, женственностью и тем, как она улыбалась, обращаясь к пассажирам. Это всё вызывало ещё большее доверие у меня к ней. На европейских авиалиниях – женщины разного возраста. У них умные лица, они душевны, а когда смеются, на их не замурованных гримом лицах видны морщинки, которым не придается никакого значения. И это – manifique, – подумала я, когда мы уже приземлялись.
– Au revoir Madame, – сказала Эдит, когда я покидала лайнер.
– Non madame, – ответила я, назвав ей свое имя и дав понять, что мы уже друзья.
Я помахала ей рукой, удаляясь по длинному рукаву в зал сицилийского аэропорта в Катаньи.
9
В VIII веке до нашей эры греческие мореплаватели, бороздящие Средиземное море в поисках новых земель, натолкнулись на ещё неизвестный им остров. Обогнув его со всех сторон, они заметили, что он имеет три вершины и, недолго думая, назвали его «Тринакрия», что на греческом языке означало «треугольник». Вершины этого треугольника стали называться: на юге – мыс Пахин, на востоке – мыс Пелор, а на западе – мыс Лилибей. Так они звучат и сейчас.
Я заинтересовалась этой историей, когда в номере отеля, где я остановилась, увидела странную картину, на которой была изображена голова Медузы, имеющая вместо волос клубок змей, но удивительным было не это, а ноги, идущие в разные стороны. Непонятно, почему только ноги без остального тела… Подобные изображения встречались здесь повсюду, даже в нижнем правом углу большого зеркала, висящего в моем номере. Под этой картинкой значилось и название самого отеля.
Мне объяснили, что этот знак – трискелион, но ещё существует древний вариант изображения. Нынешняя версия, как оказалось, выглядела не столь устрашающе: голова женщины, может быть, богини, иногда с крыльями, иногда без них.
Эти крылья символизируют ход времени, что уже интересно. На той картинке, где змеи вместо волос, тоже всё было достаточно символично, так как эти ползучие существа, как известно, являют собой образ мудрости. В некоторых вариантах они заменены колосьями пшеницы, чтобы подчеркнуть изобилие острова. Не так давно этот символ был принят Сицилией как неотъемлемая часть сицилийского флага, представляющего собой это изображение, которое расположено на пересечении красного и желтого цвета. Но мне все равно больше нравился изначальный вид трискелиона – в нем ещё витал образ греческих мифов.
И когда я смотрела на парусное судно, белеющее на горизонте, мне казалось, что это греки ищут новые берега и сейчас они заметят этот остров, на котором временно пребывала я, но они проплывали каждый раз мимо, а я оставалась ждать.
Вот так проходят века, – вертелась в моей голове мысль, как чайка над морем в поисках рыбы. А что искала здесь я и не только здесь, преодолевая часовые пояса, пересекая время в разных направлениях, бродя по древним улицам Палермо, где приходится прижиматься к стенам домов, когда мимо проезжает повозка, в которую запряжена лошадь, или проносится мотоцикл. Средневековье и современность не мешают друг другу, а я между ними, будто неприкаянный путник, идущий издалека – вечный странник, меняющий свои одежды, свои мысли, но неизменен образ, в котором важно не лицо, а дух, что как ветер витает в этих узких улицах древнего города.
Может быть, так же думала и Алиса, которую я видела сидящей в морской пене, будто она – невеста Посейдона. Впрочем, римляне называли его Нептуном. Но здесь ключевое слово «невеста». Алиса выбрала другого, потому что обычный мужчина, каким был Матвей, не понимал того, что недостаточно обладать ею и только по этой причине считать своей. Она была изначально ничья и одновременно принадлежала всему миру, как мир принадлежал ей. Иначе разве могла бы я встречать её повсюду, где оказывалась сама?
Я уже говорила о том, что видела Алису на Сицилии, однако ещё раньше я видела её в Париже. И моя мысль снова улетела во Францию и долго не могла оторваться от нее, пока не вернулась опять сюда.
Мне начинало казаться, что все люди, которых я встречала в своем путешествии, появлялись в моей жизни не случайно, как не случайно писатель находит своих персонажей. Разве можно придумать то, чего нет? Всё уже давно придумано, а я всего лишь пересказчик, которому кто–то шепчет на ухо: «Напиши обо мне». Как будто неуловимый бестелесный дух желает воплотиться в реальности. И я не могу отказать ему в этом по каким–то законам неизвестного мне мира, который выше всех известных миров. Он посылает свои знаки, а я записываю их на бумагу.
Перед тем как уснуть, на той тонкой границе перехода, передо мной проплывают какие–то лица: они молодые и старые, улыбчивые и злые, хохочущие мне в лицо и рыдающие рядом о чем–то своем. Я не слышу их голоса, я только вижу проплывающие картины. Засыпаю и продолжаю спрашивать уже во сне: «Кто вы? Зачем приходите ко мне?» Иногда они грозят мне пальцем и смеются, как будто хотят сказать: «Ты и сама всё прекрасно знаешь: мы такие же реальные, как ты, скрывающая нас в себе, а мы хотим жить, жить, жить…»
Я просыпаюсь на слове «жить». Здесь у меня оно ассоциируется с деревом, на котором растут большие розовые цветы, похожие на привычные лилии. Оно усеяно ими, листьев на нём меньше, чем цветов. Я увидела его впервые по дороге к литературному кафе, которое отыскала совершенно неожиданно в этом маленьком городке. Зачем оно там было и что в нем было литературного, кроме шкафа с книгами? Предположить, что в этом месте собирались писатели, было сложно (сколько же здесь литераторов на три тысячи населения?). По крайней мере, я не видела в этом кафе ничего особенного, за исключением пары музыкальных выступлений каких–то неизвестных групп: парни били по струнам гитар и что–то пели в основном на английском, рассчитывая на слушателей–иностранцев, отдыхающих здесь. Собственно, меня привлекло не название и не жажда общения с мастерами пера, а простая, сермяжная потребность выжить, то есть меня там покормили нормальной едой. Распространенной пищей в городке была булка с мороженым, вернее, мороженое в булке – сицилийский кулинарный шедевр, и пицца. Ни то ни другое не входило в мой обычный рацион. Я попробовала, конечно, но в первом случае было приторно–сладко и жирно, во втором – не было сил и желания вгрызаться в корку чуть пригоревшего теста с чем–то намазанным сверху (в Питере пицца мне попадалась вполне съедобная). А поданная рыба в ресторане при отеле (он же был и единственным рестораном в этом городке) оказалась сожжена, правда наполовину, и девушка, которая мне принесла это, старалась соскоблить кусочки рыбы со шкурки, делая вид, что именно так и нужно подавать и именно так нужно готовить эту рыбу. Вообще–то, я была в курсе, что и как, потому что точно такую же ела на Крите и очень вкусно приготовленную. Но здесь этот случай отбил у меня желание к продолжению экспериментов на своем желудке за мои немалые деньги.