В доме нашем на одной из центральных улиц города до революции проживал градоначальник или другое важное лицо, и выглядело солидное здание соответствующе: изразцовая печь в парадной, заляпанная в последующие годы краской, пол из метлахской плитки, остатки лепнины на стенах.
Знаменитая личность, фамилия её не имеет значения для этого рассказа, занимала второй этаж, на котором располагались несколько комнат, ванная метров пятнадцати, широкая прихожая и громадная кухня с двумя окнами во двор и выходом на чёрную лестницу. После революции апартаменты превратили в коммуналку, потом разделили квартиру на две. Та, которая имела парадный вход, стала отдельной. В ней жил известный в городе врач с женой и двумя детьми: мальчиком, моим ровесником, и девочкой, четырьмя годами старше.
Нам с папой досталась узкая комната в другой части бывших покоев градоначальника, со входом по чёрной лестнице через кухню.
Мне исполнилось 11 лет, когда, после череды скандалов, мама, высокая красивая женщина с длинными густыми светлыми волосами, уехала от нас с новым мужем, моряком, дядей Славой, разменяв предварительно "однушку" в спальном районе. Помню, что с отцом она разговаривала свысока, с презрением и часто отсутствовала дома.
У папы уже тогда была подруга Галя, или "Галчонок", как он её называл.
Два раза в неделю эта женщина со скучным бесцветным лицом приходила к нам стирать и готовить обед, делала это, едва сдерживая раздражение. Мне неприятно было, когда отец унижался, лебезил перед ней, как раньше перед мамой.
"Галчонок, слишком много стирки, давай поговорю с ним, чтобы был поаккуратнее?", - спрашивал он, хлопая ресницами и виновато улыбаясь.
Этот вопрос звучал, как предательство сына, вроде бы он с ней заодно против меня.
Птица отвечала:
"Не надо, а то будет пачкать специально".
Специально я ничего не делал, всё получалось случайно.
Я не нравился папиной пассии, она мне - тоже. Бывал ли папа у неё по вечерам, или они вместе ходили куда-то, не знаю, но домой он возвращался, когда я ложился спать, а то и вовсе не слышал его прихода.
Мне надоедало разогревать борщи и котлеты Галчонка, поэтому доставал из холодильника соседей на кухне сосиску или сардельку и ел холодными.
Однажды, слышал, как отец сказал в коридоре:
"Не понимаю, зачем это делает, у него всегда есть еда".
Соседка, Анна Даниловна, пожилая полная женщина ответила:
"Возможно я ошиблась".
Всё то, что нам объясняли в школе, я запоминал наизусть, а домашние задания не делал, потому что слонялся по улице, познакомился с местными бездельниками, такими же, как я, искавшими развлечения, и находившими их.
Когда получил двойки в четверти, отец посмотрел на меня, как на конченого человека, а Галчонок подняла брови и кивнула ему, мол, что я тебе говорила.
На следующий день папа зашёл за мной в школу, привёл домой, мы пообедали, он поставил на стол чайник, положил печенье, принёс в комнату пустое ведро, замену туалета, сказал, что вечером, проверит, как я сделал уроки, и запер дверь со стороны коридора. Чувствовалось, что ему неловко за себя, прежде он никогда так не поступал, мне показалось, что "идея" принадлежала Галчонку.
"Вкусивший свободу", я плакал от злости, лёжа на кушетке, пока не услышал мужской голос за стенкой, в нём были размеренность и спокойная уверенность:
"Семён, ты должен быть умнее других. Твоя задача - стать первым, потому что ты - еврей".
Сказать "за стенкой" - не совсем правильно. Квартиры в старых домах имели анфиладную планировку с коридором, идущим параллельно анфиладе. Когда их переделывали в коммуналки, межкомнатные двери закрывали, заколачивали и заклеивали обоями, оставив вход в комнаты из коридора.
Вот, и в нашем с папой жилище за перекосившимися, потрескавшимися обоями, покрытыми копотью и пылью, виднелась старая дверь с трещинами и выемками от замков.
Я и прежде слышал разговоры, звуки фортепиано, как будто кто-то разучивал музыкальную пьесу, фразы на английском и немецком языках. Можно было догадаться, что к нашей комнате прилегало помещение, в котором дети делали уроки.
Слова соседа заинтересовали меня. Вероятно, с моим одноклассником разговаривал его отец-кардиолог. Сеньку, беззлобного, очень старательного, ребята любили. У нас с ним не было общих приятелей или интересов. Когда с папкой для нот он выходил на улицу, я сочувствовал ему из-за мучений, которые, по моему мнению, должен испытывать человек, часами высекающий пальцами звуки из "скользкого" инструмента.
"Ты просто обязан учиться лучше всех в классе". - продолжилась тирада.
"С чего это он считает Сеньку умнее меня?" - обиделся я, поднялся с дивана и хотел приняться за уроки. Тут выяснилось, что домашние задания не записаны в дневник, а дверь в коридор, где стоял телефон, закрыта.
Вопрос национальностей, за исключением одной, никого не волновал в нашем классе. Признанную звезду пятого "Б" звали Маша Манукян. Её папа, армянин, работал начальником милиции, он не бывал в школе, а маму, блондинку с большими круглыми светлыми глазами, очень милую, мы видели часто. От неё Маша унаследовала нежные черты лица, а от отца, наверное, - тёмные глаза, в длинных загибающихся ресницах, и жёсткие блестящие волосы. Из-за должности папаши мальчишки не решались приставать или заигрывать с ней.
К армянско-милицейской теме в моей голове добавилась еврейская.
Когда мы с Сенькой встретились в проходе между партами, я, на всякий случай, дал ему под дых, не сильно, не как во дворе, когда дрался с достойным противником, он был меньше меня и худее. Схватившись за живот, Сеня резко наклонился вперёд и носом ударился о край парты, пошла кровь.
"В лицо не бил! Скажи им!" - нагло заявил я, когда медсестра выводила его из класса, держа около носа платок, наливавшийся красным.
"Я сам ударился о парту", - подтвердил Семён.
Одичавшему от воли, которая была не по возрасту, мне не приходилось стесняться своих поступков, но тут стало тошно.
Вечером плохое настроение относительно собственной личности усугубил вчерашний голос за стенкой.
"Ты должен уметь договариваться с людьми, мне всё равно, как этого добьёшься, но твоя задача не ссориться, не драться, а договориться".
"Он, итак, ни с кем не ссорился, пока вы не выступили вчера с поучениями", - хотелось крикнуть в защиту Сеньки.
На следующий день я пробормотал ему что-то про дурацкую шутку и предложил увлекательнейшее приключение: влезть по лесам, которые установили недавно для ремонта фасада здания бани в соседнем переулке. На третьем этаже в окно можно лицезреть, как моются голые женщины. Путь этот открыл парень старше нас по прозвищу Мартын, мой дворовый товарищ по запрещённым играм.
Сеня согласился, только не в этот день, а на следующий, когда ему не нужно будет идти в музыкальную школу.
Лазил по лесам Сенька не так ловко, как мы с Мартыном, оглядывался по сторонам, смотрел не нарушает ли каких-нибудь правил. Я даже испугался, что он свалится вниз.
Через запотевшее окно мы увидели моющихся в душевых кабинах женщин, в основном, пожилых и некрасивых, но одна девочка с тёмными волосами заставила меня помечтать о Маше Манукян. Вдруг, появилась голая мокрая старуха с тазом и плеснула на стекло мыльной пеной. Мы убежали.
- Тебе понравилось?
- Да, - ответил Сеня с придыханием.
Не понятно было заинтригован он или напуган.
Вечером слушал, как они с отцом разбирали задачку по математике, решение которой для меня не представило трудностей.
"Посмотрим, кто из нас будет первым", - сказал себе.
Домашние задания учителя диктовали в конце урока, раньше я не записывал их, потому что в это время собирал портфель и сидел, готовый бежать на перемену, что называется, "на низком старте". Теперь приходилось фиксировать всё в дневнике, чтобы не посрамить русскую нацию.
- Сенечка, ты сделал две ошибки в сочинении, жаль, талантливая работа, но пришлось поставить четыре, - сказала литераторша, и повернулась ко мне.
- Отец за тебя взялся, наконец? - спросила раздражённо, на этот раз две ошибки и никуда не годный текст. Герои в твоём сочинении не живут, а "являются", как в плохом сне. Тройка.
Нечего возразить. С языками у меня складывались напряжённые отношения, с английским - хуже, чем с русским. Переводы кое-как получались, а на слух не воспринимал разницу между многими словами, например, "bad" и "bed" или "sea" и "see", не улавливал различия между звуками. Ещё года три назад обнаружилось отсутствие музыкального слуха, учительница велела классу петь хором, и, вдруг, добавила:
"А, ты, Владик, помолчи".
Однажды, Мартын предложил попробовать коньяк. Сеня не возражал присоединиться, но нужны были деньги.
В коридоре нашей квартиры, в кармане пальто соседки, я нашёл кошелёк, достал оттуда купюру в три рубля, потом поискал портмоне в куртке её мужа, там было много "бумажек", я вытащил рубль и положил в кошелёк Анны Даниловны, счёл, что супруги не заметят подмены. Понимал, что Сенька не сможет украсть деньги, да и я не стал бы связываться с таким серьёзным папашей.
Два раза у меня получилось стащить, а на третий - карманы соседей оказались пустыми. Отцу Алла Даниловна, по-видимому, не пожаловалась.
Мы ждали дня, когда у Сени не будет музыки, рисования, английского и немецкого, зачем ему был нужен ещё и второй иностранный язык, никто не понимал.
Я внёс пай за нас двоих. Товарищ бил себя в грудь, обещал вернуть долг, когда заработает. Купили бутылку коньяка.
Мы с Сеней попробовали чуть-чуть, Мартын отнял у нас и выпил всё. Я с трудом дошёл до дома, не попал в дверной пролёт, ударился головой о косяк, получил шишку на лбу.
После тяжёлого сна хмель выветрился, вечером собрался делать уроки, но отвлёк голос за заколоченной дверью:
"Еврей не может себе позволить пить водку, принимать наркотики, бездельничать. Что с тобой происходит, Семён? Ты попал в плохую компанию?".
"Нет, - ответил сын, - попробовал вместе с мальчишками, но они - не плохая компания, я знаю это, папа".
Возможно, он боялся того, что, если сдаст нас, получит ещё большие неприятности, чем с отцом, не сдал ни разу. Я уже считал его своим другом.
Сеня родился гуманитарием, сочинения его были лучшими в классе, по собственной инициативе он посещал рисовальные классы, но с точными науками начались проблемы. Мне они давались легко, особенно, после того, как начал серьёзно относиться к урокам. Решили делать математику и физику вдвоём, он объявил дома, что репетитор не нужен.
Так я зашёл в бывшую квартиру градоначальника с парадного входа. Две из трёх просторных комнат перегорожены, получилось пять, небольшая кухня и душ. В гостиной - библиотека, около неё - рояль. Отец Сени, Григорий Моисеевич, выглядел старше моих родителей, высокий, солидный, почти лысый, глаза - в тёмных тенях. Мама, Елизавета Львовна, тоже врач, но в детском саду, худенькая, тихая, милая, заботливая. Старшую сестру, Римму, я знал по школе. Крупная, широкоплечая, в отца, с большой грудью и неограниченными амбициями, она, наверное, никогда не была девчонкой, а, только, смотрящей на всех свысока, поучающей матроной. Готовилась в следующем году получить золотую медаль. Сенька, как и его мама, мне показалось, тушевались при авторитетных членах своей семьи.