Я открыл дверь своего класса и, пройдя внутрь, произнес обычную дежурную фразу, которую по заведенному здесь уставу мне всегда полагалось говорить в таких случаях:
– Guten Tag, Offizierschüler!1
Мои ученики тяжело встали и нестройным хором на ломаном немецком произнесли в ответ уже порядком набившую мне оскомину такую же дежурную фразу:
– Guten Tag, Herr Lehrer! 2
Я довольно долго бился, пытаясь научить их правильно выговаривать слово Herr, чтобы оно звучало хоть немного более прилично. Но они неизменно, словно бы издеваясь надо мной, громко и со вкусом каждый раз в начале урока произносили на чистом русском языке «хер», не делая никакого политкорректного придыхания на первом звуке. В конце концов я решил, что таково мое кармическое наказание за занятие не своим делом, и со временем совсем перестал обращать на это внимание. Однако в тот раз в слове «хер» я уловил некие новые для себя нотки, острым ножом резанувшие мой слух. В коротком, но семантически удивительно емком древнерусском слове ясно звучала целая гамма чувств, в которой угадывались злость и обида на то, что им, смертельно уставшим от тяжелых учений, не дали хорошо отдохнуть и заставили, как обычно, подняться ранним утром и идти на занятия; еще там была зависть молодых ребят, надолго оторванных от родных и близких и помещенных за непроницаемые железобетонные стены военных порядков, по отношению ко мне, гражданскому человеку, могущему свободно перемещаться и распоряжаться временем по собственному усмотрению. Да много чего там было такого, что можно долго и нудно перечислять. В общем, чего греха таить, я решил, что действительно буду последним козлом (в древнеевропейском языке-основе, на котором говорили далекие предки славян, германцев, балтов и прочих, слово «хер» обозначало козла), если начну мучить этих усталых и невыспавшихся ребят еще и немецким языком. Поэтому я сделал вид, будто ничего не слышал о заведенных здесь строжайших военных порядках и дисциплине, отложил в сторону заготовленные материалы предстоящего урока, уселся на стол и стал пересказывать им ту самую историю, которую услышал когда-то на первом курсе из уст нашего сердобольного преподавателя.
Сейчас я снова собираюсь рассказать ее, уже перед более широкой аудиторией. Я буду вести рассказ от первого лица совершенно в том виде, в котором услышал его впервые, поскольку не считаю возможным добавлять от себя хоть что-то к истории, и так обросшей уже в устах народной молвы тысячей небылиц и никогда не существовавших подробностей.
Рассказ Данилы Андреевича Ветрова
Я родом из одного маленького кузбасского городка, где из поколения в поколение основное занятие местных жителей – добыча угля. В отличие от большинства своих сверстников, я весьма неплохо учился и даже регулярно занимал первые места на районных и областных олимпиадах по физике и математике. Именно поэтому в свое время меня пригласили учиться в новосибирский Академгородок в физико-математическую школу-интернат (ФМШ), которая до сих пор существует при нашем университете.
У нас преподавали академики с мировыми именами, такие как Ляпунов и Лаврентьев. Возможности для получения образования были просто фантастическими. Практически все мои одноклассники сделали хорошую научную карьеру и добились выдающихся результатов.
Мы чувствовали себя элитой несмотря на то, что абсолютно все приехали из деревень и маленьких провинциальных городков. Для местных мы были не званными чужаками, поэтому нередко нам здорово от них доставалось. Драки стали постоянной частью нашей тогдашней жизни. Академовские школьники объединялись в группы и регулярно совершали набеги на нашу общагу. Перед лицом общей беды мы быстро самоорганизовались и научились давать хороший отпор агрессорам. Все же мы были отнюдь не мальчики для битья, т. к. все провели детство в рабоче-крестьянской среде, где хочешь не хочешь будешь принимать участие в драках. У нас тогда появились специальные дежурные по общежитию, которые в случае очередной атаки оповещали остальных трехкратным звонком. Когда в коридорах раздавался этот сигнал, все мы в любое время дня и ночи, кто в чем был, выбегали из своих комнат, чтобы дать отпор налетчикам. Такая боевая дружба нас сильно сплотила. Даже теперь, спустя много лет, когда я вдруг увлекусь, читая лекцию студентам, и вдруг неожиданно услышу звонок на перерыв, руки мои непроизвольно сжимаются в кулаки, меня охватывает гнев, хочется сбросить с себя тесный пиджак и, засучив рукава, броситься из Мальцевской аудитории вниз по лестнице, мчаться туда, где бьются в неравном бою мои товарищи…
Потом мы стали студентами, и драки с местными школьниками сами собой прекратились. Но на наши головы свалилась новая напасть, куда более неприятная. Недалеко от университета располагался военный институт. Тамошние курсанты нас люто ненавидели. Возможно, потому, что завидовали нашей студенческой вольнице. Не знаю, куда смотрели командиры, но, судя по количеству драк, учиненных их подопечными, они взирали на это сквозь пальцы. У всех на слуху была одна дикая история. Ее виновницей, если меня не подводит память, являлась девятая рота военного училища, где готовили офицеров внутренних войск. Какого-то курсанта этой самой роты на ночной дискотеке обидели студенты пединститута. Скорее всего, побили за приставания к студентке. На следующее же утро вместо утренней пробежки рота пострадавшего в полном составе отправилась мстить обидчикам. Все произошло в полном соответствии с правилами военной науки. Вокруг одного из общежитий пединститута выставили оцепление, все двери заблокировали, а потом начался погром. Били всех без разбору. Из окон летела мебель и личные вещи… В местных средствах массовой информации эту историю, разумеется, не освещали. Но весь Новосибирск гудел, как встревоженный улей. Мы, студенты, были на грани бунта…
На этот раз власти вынуждены были вмешаться. Не в меру воинственную роту расформировали. Каким-то высоким ответственным лицам вынесли выговоры. Во всех военных учреждениях города провели беседы с личным составом. Курсантам нашего военного училища запретили на пушечный выстрел приближаться к университетскому студгородку. После этого крупных побоищ действительно уже больше не было, но локальные стычки никуда не делись. Курсанты по-прежнему чувствовали себя безнаказанными в нашем Советском районе; били и унижали всех, кто не оказывал им «должного уважения». Так продолжалось до тех пор, пока в НГУ на геолого-геофизическом факультете не появился невысокого роста худенький паренек с грустными светлыми глазами, родом откуда-то из-под Одессы. Никто почти не знал его настоящего имени, зато вскоре все вокруг на всю жизнь запомнили жутковатую кличку – Мясник.
Его судьба была по-своему совершенно уникальной. Родился он в сельской местности где-то под Одессой. Все его предки работали мясниками, начиная от времен Ивана Грозного и кончая эпохой царствования незабвенного Леонида Ильича. Мы, городские жители, можем сколько угодно высокопарно насмехаться над этой непонятной нам профессией или брезгливо морщиться. Но люди, которые хоть что-то понимают в жизни, придерживаются совершенно иных взглядов.
Отец нашего Мясника, разумеется, тоже работал мясником и был одним из самых уважаемых и обеспеченных людей среди односельчан. В отличие от нас с вами, он прекрасно знал, кем работали все его предки в любом поколении, тем более, что в данном случае это было не так уж и сложно. И еще он знал, что семейная традиция не должна прерваться и что он покроет себя несмываемым позором, если хотя бы один из его сыновей не продолжит дело жизни предков к вящей радости воинствующей секты вегетарианцев и сыроедов.
Казалось бы, судьба полностью ему благоволила. Его младший сын, наш Мясник, с семи лет уже научился крепко держать топор и разделочный нож в своих маленьких ручонках. Отец его, и сам прекрасно разбиравшийся в анатомии крупного и мелкого рогатого скота, отдал мальчика на обучение своему старому отцу, который, кроме всего прочего, был известным знахарем и костоправом. Тот с азартом принялся посвящать любимого внука в анатомические тонкости баранов. Так сказать, разбирали их по косточкам за неимением других достойных этого дитяти игрушек. К восьми годам юное дарование уже прекрасно разбиралось в анатомии, а по части умения разделывать туши превзошло самого учителя. Говорят, что всего трех-четырех ударов топора юному вундеркинду было достаточно, чтобы вся туша распадалась на куски. Опытные мастера только диву давались и потихоньку осеняли себя крестным знамением. Отец был счастлив. На местных ярмарках он заставлял сына разыгрывать настоящие спектакли. Мальчику завязывали глаза, клали перед ним целую тушу, и на глазах многочисленных зрителей он несколькими филигранно точными ударами топора разделял ее на все составные части. Со стороны это выглядело как настоящая магия. Иногда, чтобы придать действию еще и театрального драматизма, на тушу сверху клали маленького полуслепого котенка. Говорят, что ни один котенок ни разу не пострадал при этом кровавом спектакле.
Наблюдая за необыкновенными успехами своего гениального сына, отец рисовал в мечтах для него самое светлое будущее. Но всем надеждам скоро пришел неожиданный конец. Юное дарование, к его несчастью, как все нормальные дети, ходило в школу. И вот однажды на уроке литературы детям задали читать рассказ Антона Павловича Чехова «Каштанка». Рассказ этот произвел на мальчика впечатление, сравнимое разве что с землетрясением. Он ведь раньше никогда не задумывался над тем, что животные так же, как и люди, способны чувствовать физическую боль и испытывать душевные муки. И – самое ужасное – они, оказывается, прекрасно осознают все, что с ними происходит, и способны это как-то осмысливать на свой манер…
Мальчики кровавые в глазах царя Бориса ничто перед муками юного подростка. У него в глазах были целые стада невинных агнцев, которых он успел разделать за свою недолгую жизнь. Он представлял, как они, прежде чем попасть под его безжалостный топор, мирно паслись на лугу, безмятежно радовались своему простому бараньему счастью, подставляли мохнатые бока солнышку, мирно жевали травку и, наверное, философствовали о чем-то в своих простых и добрых бараньих душах…
Нашего Мясника начали грызть совсем недетские муки совести. Отец его по этому поводу наверняка думал, что некоторых великих русских писателей как можно скорее следует навсегда исключить из школьной программы, чтобы на корню пресекать подобные прецеденты. Иначе рано или поздно все мясокомбинаты остановятся из-за отсутствия желающих там работать, и ему самому останется продолжать любимое дело разве что в качестве хобби.
Потом, в довесок к Чехову, на Мясника обрушился Сергей Есенин с его душещипательным описанием того, как в зимней проруби утопили щенков несчастной деревенской собаки, и слезы из ее безутешных глаз падали золотыми звездами в снег. И самой последней каплей, переполнившей чашу сострадания, стал рассказ Льва Николаевича Толстого о посещении им тульской скотобойни. После этого Мясник напрочь отказался есть мясо и даже близко подходить к разделочному столу.
Отец его, впрочем, списывал все эти дивные метаморфозы, происходящие с сыном, на переходный возраст и сильно не паниковал. Он был уверен, что рано или поздно все вернется на круги своя, и его сын станет великим продолжателем дела своего Рода. Особенно большие надежды отец возлагал на предстоящую армейскую службу, полагая, что она выбьет из сына всю книжную дурь и сделает настоящим мужчиной. Однако ж с этим неожиданно возникли серьезные проблемы, потому что неразумный сын, словно прочитав его тайные мысли, предпринял такой тактический ход, который мог окончательно все испортить. Сын потомственного мясника не придумал ничего лучше, как вступить в секту баптистов. Дурные последствия этого необдуманного шага сказались немедленно. Во-первых, его сын вдруг совершенно неожиданно перестал материться, да и вообще повышать на кого-либо голос.
– Твою мать, ну просто как неродной! – иногда в сердцах восклицал отец, взирая с удивлением на своего воспитанного и культурного сына, тревожно перебирая в памяти всех известных ему предков по мужской линии и совершенно не понимая, в кого же тот такой уродился.
Во-вторых, к вегетарианству теперь добавился категоричный отказ брать в руки огнестрельное оружие и давать воинскую присягу. У юных призывников с такими убогими моральными принципами была только одна дорога – стройбат, куда его сын в итоге и попал, дослужившись за два года до звания ефрейтора. И это в стране, где бытовало стойкое убеждение, что лучше иметь дочь проститутку, чем сына ефрейтора! Думаю, если бы старина Кант прознал в свое время про сей морально-нравственный императив, он обязательно присовокупил бы его к своему знаменитому четвертому доказательству бытия Бога, сделав оное уже, наконец, фатально неопровержимым…
В армии Мясник окончательно решил, что домой он больше не вернется. Он ненавидел свое детство, которого, благодаря стараниям родного отца, по существу и не было вовсе. Вопрос, куда податься после дембеля, решился сам собой. Среди сослуживцев юноши был новосибирец, собиравшийся после армейки поступить в Новосибирский государственный университет. Он-то и открыл глаза Мяснику на то, что существуют особые льготы для абитуриентов, прошедших армию. Но самое главное, он по дружбе обещал помочь ему сдать все экзамены, если Мясник будет поступать с ним вместе на геологический факультет.
Мясник с энтузиазмом утопающего ухватился за эту соломинку. Поступить в ВУЗ самостоятельно он даже и не мечтал, потому что у нашего сельского гуманитария напрочь отсутствовали даже зачатки абстрактного мышления. В школе по всем предметам у него были твердые тройки. Ставили ему их, впрочем, не за знания, а исключительно за хорошее поведение, из уважения к отцу и его собственному мастерству мясника, которое, как вы понимаете, к школьной программе не имело ни малейшего отношения. Единственное, что он знал в совершенстве – это анатомию баранов. После обучения у деда он, вдобавок, уже и сам стал неплохим костоправом и иногда был способен даже ставить диагнозы заболевшим односельчанам.
Сразу после дембеля Мясник рванул в Новосибирск и с помощью своего армейского приятеля успешно поступил на геологический факультет НГУ. Но поступить – полдела. Дальше нужно было сдавать первую сессию, после которой, как ему объяснили, можно уже ничего не бояться.
Мясник фанатично взялся за учебу. Благодаря хорошей памяти он с первого раза запоминал чуть ли не целиком целые страницы учебников, не всегда, впрочем, понимая, о чем идет речь. Но главной проблемой оказалось следующее: кроме знаний о минералах и строении земли, нужно было уметь решать задачи по физике и математике. О чем тут можно говорить, если даже на то, чтобы понять определение заурядной математической функции, ему потребовалось почти две недели напряженных умственных усилий. Говорят, он не спал ночами, пытаясь самостоятельно вычислить какой-нибудь самый захудышный интеграл или найти предел у простенькой функции.