— Я… предупредить… чуть успела…
Но ее все равно услышали. Все слышали только ее. Все видели только ее — с растрепавшимися волосами, с правдиво перекошенным испугом лицом… Одежда порвана, закопчена, на лице — следы слез.
— Там… родился. Тифон… говорят, что сын Тартара. Или сын Крона, от крови, которую кто-то… какие-то злодеи сохранили. Чу… чудовище! Вместо ног — змеи. Сто голов, сто тел, сто рук… изрыгает пламя и так… мо-могуч!
Фемида Правосудная покачала головой. Наклонилась, шепнула Афине:
— Лжет, конечно. Не может удержаться, чтобы не сорвать главный бой Состязания. Подземная…
— Может быть, — склонила голову воинственная дочь Метиды, — только скажи мне, о Правосудная — как удалось этой дочери Нюкты заставить дрожать землю?!
Земля сотрясалась мелко, часто — не в такт могучим шагам, ибо тот, у кого вместо ног змеи, скользит бесшумно… Земля тряслась от страха перед тем, кто шествовал вслед за Обманом — и ветер уже доносил клубы дыма…
За дымом явился рев, потом — вой.
Потом — крики ужаса, когда Тифон — выше самого высокого титана — явил себя перед теми, кто собрался у Олимпа.
Величественный, как Олимп. Ужасный, как война. Убийственный, как пламя.
Нагой, поросший косматой шерстью, он не стеснялся ни богов, ни титанов. Черные щупальца свисали от плеч — придатки к могучим рукам, в одной из которых — копье. Глаза горели пламенем, пламенем облекалась широкая ладонь с семью пальцами, и пламенем пыхали драконьи головы — мелкие, злобные, воющие, — вырастающие из затылка.
Пламя пылало в глазах — густое, жадное, голодное.
Жаждущее править.
Беда оглядела противников — титанов, богов, судей. Беда гулко расхохоталась в небеса — и Уран поежился там, наверху.
Потом Тифон заговорил — выталкивал слова медленно, отрывисто, словно из раны тащил.
— Бой… — рокотнуло грозно по арене. — Со мной. Состязание. За Олимп. Править!
…молчат боги, молчат титаны. Окаменели, онемели Крониды. Бой?! Состязание? С таким противником?!
Чудовище поворачивает голову, на затылке которой копошатся другие — драконьи, мелкие, как кудряшки. Оглядывает площадку, трибуны, судей…
— Кто?! Со мной?!
…молчание. Молчание, как в толосе, как в водах Стикса. Сама Стикс кусает губы, сжимает в азарте копье… расслабляет пальцы, еле заметно качает головой Силе и Зависти — не нужно, не сейчас, посмотрим…
Посмотрим.
Титаны окаменели, с места не сдвинуть. Атлант зачем-то руки приподнял — вот-вот свод на плечи примет, Прометей готов рвануться вперед: а вдруг кто-нибудь погибнет! Его держит Эпиметей: думающий после внезапно начал думать до. За брата. Потому что…
— На-а-а куски!
Чудовище рычит, неспешно поворачивается вокруг себя, вращает в пальцах копье — с парочку Прометеев, не меньше. К такому сунешься — а оно и правда тебя на куски. У него ж Кронова кровь в венах, так что оно наверняка еще и характером в Крона, да и вообще…
Да и вообще, рассуждают младшие титаны, потупя взгляд. При Кроне как-то жилось, при Тифоне тоже проживем. Точно проживем дольше, чем если вдруг на него кинемся.
Всем ведь известно, что побеждает сильнейший. Кто тут сильнейший? Даже вопроса не возникает.
— Посейдон! За мной!
У титанов не возникает, а у Кронидов возник. Зевс соскакивает с трибуны, всплескивает сияющими волосами, гибкий, стремительный — залюбуешься. Младший Кронид бросается в битву сходу, разит трезубцем наотмашь, прыгает в воздух, легче птицы. Средний мчится за ним, ревет в неистовстве, двузубец занесен — сейчас… удар…
Удар.
Удар-удар-удар чудесным оружием. Двумя оружиями. Собой, божественной силой…
Бьют… бьются… выбиваются.
И Тифон, сын без отца, ухмыляется внезапно знакомой кривой успешкой на загрубелом лице.
— Мелкота…
И отодвигает мелкоту в сторону. Длинным языком пламени, огромной ручищей…
Двое сыновей Крона падают друг на друга — в жару, в чаду; чудесное оружие ковки Циклопов падает рядом с ними… Тифон вздымает руку — добить мелкоту.
Гремит воинственный клич, и в руку ударяет копье — Афина, дочь Метиды от себя самой, вмешалась в битву.
Копье хрустит, перемалывается в щепки, Тифон выдергивает его — царапина — ударяет Афину своим копьем.
Разлетается щит. Отважная почти уходит из-под удара, но отдача велика, богиня вскрикивает от боли, откатывается к трибунам.
Тифон утробно смеется, и его смех напоминает хохот гиены.
— Буду… править, — слова тяжкие, густые, громовые, раскатываются над ареной. — Победитель. Вы все… слушайтесь.
— Ну, что же вы! — вскрикивает отчаянный девичий голос. — Мужчины! Так и будете стоять?! Трусы!
Гера, дочь Крона, распрямилась на своем месте, прикрыла телом худышку Гестию и пышную Деметру. Выпятила грудь, задрала подбородок. Лук достала — обороняться, раз уж мужчины не умеют. Костерит титанов, костерит богов… кто тут еще из бессмертных собрался? Ну, и этих костерит.
— У последнего барана в стаде воинственности больше! — прорывается сквозь смех-клекот Тифона. — Хлебоеды! Давайте же, все вместе, или поднимать оружие должны женщины?!
Но титаны безмолвствуют, мнутся, прячут глаза. Титаны плохо умеют воевать без предводителей, а предводителей — нет (не Геру же предводителем считать?!). И вообще — как это, все на одного? Тут же арена, состязания, он — победитель… все честно.
И да, вон уже молодые Крониды попробовали. Пусть они еще раз пробуют. Если поднимутся, конечно.
Тифон ухмыляется, неспешно делает шаг — скользкий, неуловимый — и вот уже стоит перед трибуной с застывшей Герой. Протягивает широкую ладонь со множеством пальцев-отростков.
В пальцах хрустит лук.
— Смешная. Будешь… моей… женой.
Гера визжит, когда одно из длинных, ухватистых щупалец ложится вокруг ее талии.
Деметра и Гестия тоже начинают визжать, крик поднимают другие женщины, мужчины орут что-то неразличимое, поднимаются Зевс с Посейдоном, в растерянности мечутся судьи, и все, все, все смотрят туда, на Тифона с Герой, на беду и беззащитную девушку в белом пеплосе и с золотистыми волосами…
Красавица. Чудовище.
Как тут взгляд отвести?
Где тут увидеть одинокого лучника, возникшего в проходе между трибун?!
Затаившего дыхание. Ждущего.
Зрителя, наблюдающего за представлением.
Чудище получилось изрядное — кто ж знал, что в горе Арим такая плодородная почва? Хватило одного драконьего яйца и крови — а вон что получилось.
Ата, которая беседовала с новорожденным титаном, утирала со лба копоть и хохотала: «Чуть не подпалил, нравом в дракона! А играть совсем-совсем не умеет, я ему только сказала про Состязание, так он даже и не дослушал…»
«Что, если он не захочет править?» — спросила у меня Гера до того, как отправиться к Ариму.
— Он захочет править, — сказал я с усмешкой — и сам почувствовал, что она получилась ледяной. — Мы не зря взяли отцовскую кровь.
Любой могучий хочет править. Иногда — даже не признаваясь в этом себе. Если он тупой, злобный и могучий — он вдвойне хочет править.
Тифон рванул править так, что я за ним едва успел.
Я уже побывал на арене, в шлеме — чтобы сотворенная тварь не разрушила чего лишнего. Придержал руку титану, пока он отшвыривал братьев. Отклонил идущее в Афину копье.
Гера же напросилась сама, всю сцену так и выстроила: «Представь себе: чудовище хватает юную богиню… она зовет избавителя… любой вопрос о нашем браке отпадет!»
— Как бы у тебя голова не отпала до этого, — фыркнул я. — Ну, ладно, посмотрим, как оно будет.
Может, это была и неплохая идея: чудовище и красавица, он оплетает ее щупальцами, она кричит, бьется и зовет, зовет…
И все взгляды устремлены на эту картину — прекрасную и жуткую.
На скромного лучника никто не смотрит.
Никто не видит лука — древнего, истертого, невзрачного, — который извлекается из-под плаща. Не замечает, как я ловлю пальцами легкую тетиву.
Прости, Тифон, ужас богов, ужас титанов.
Ты ягненок на алтаре моей игры.
Ты не знаешь, как рождаются Владыки — ты узнаешь сейчас.
Но для тебя будет поздно.
Стрела медленно, но верно сливается из уверенности, трепета вокруг, страха окружающих, отчаяния женщин… в нее вплетаются крупицы моей насмешки — прости, тебя для этого создали.
Такова твоя Ананка — просуществовать несколько дней, победить на Состязании, не участвуя, и принять мою стрелу, навсегда отправившись в Тартар.
Тетива дрогнула, отправляя в полет неизбежность. Светлую, разящую — такими бывают настоящие стрелы царей.
Такими бывают настоящие молнии.
Я мог бы закрыть глаза в этот момент — не видеть, как он ревет, отпускает Геру, хватается за пропоротое горло, как раскрывают в агонии пасти драконьи головы, как он извивается на арене, словно собираясь зарыться в землю…
Я мог бы и не видеть этого: мне достаточно было знать.
Я не промахнулся.
Но я стоял и смотрел, пока судороги не утихли. На ягненка, принесенного в жертву, чтобы не было войны — здорового, глупого, бодливого ягненка, только лучше уж такого, чем… кто там знает, что.
Надеюсь, что-то большее.
Теперь все смотрели на одно — на Тифона. Не могли оторвать взгляда от дымящейся туши, от слабо скулящих голов на затылке. От Геры, которая торопливо отползала прочь в разорванном пеплосе.
Они даже чуть не забыли про меня, но Гера прошептала — «Брат!» — и зарыдала, и протянула руки, и тогда на меня оглянулись все. Будто до того думали, что стрела прилетела из ниоткуда.
Я сошел по трибунам. Шел медленно, тяжело казалось почему-то — восхожу наверх, на крутой склон: не так ногу поставишь — вывернется, выскользнет!
Поднялся? Спустился. К туше Тифона, к стоявшим возле нее братьям — окаменевшим. К Гере, которая с плачем скидывала с себя щупальца.
К остальным — судьи сошли со своей трибуны почти вслед за мной, а там уже и остальные подоспели.
Откинул капюшон — и дружное аханье улетело в небо, хотя они и раньше должны были догадаться, еще когда увидели лук…
Хотя понимаю. Они тут полстолетия царя искали, а тут он к ним сам заявился. Вот — стоит: высокий, прямой и статный. Глаза мудростью светятся. На лице — суровая решимость защищать любого из своих подданных — или всех сразу, это уж как получится.
Да уж, понимаю — это не мальчишка-пастушок с игрушечным луком. Этот и без козы, и одет получше — не знаю, где мне Эвклей раздобыл темно-синий гиматий, но сидит он — безукоризненно. Подчеркивает величие.
Зрелый, непобедимый Владыка. А перед ним — толпа атлетов. Посоревноваться чего-то решили, дышат тяжело, локтями друг друга пихают в изумлении.
— Радуйтесь, — сказал я, когда тишина начала становиться льдом, трескаться и колоть острыми осколками. — Я пришел увидеть Состязание.
Кивнул на Тифона, источавшего густые клубы дыма — мол, а вот оно что получилось, кто ж знал, что Аиду Тихому придется поднимать голос.
— Давайте же продолжим…
Осекся, напоровшись на тишину. В ней плавало понимание. Признание.
Какое — продолжим, если победитель уже здесь?!
Братья опустили голову — оба. Тоже поняли. И тоже осознали — что осталось сказать. Первой начала Гера. Опустилась на колени, припала губами к краю плаща.
— Ты спас меня. Спаситель… брат. Владыка…
— Владыка… — эхом откликнулась Стикс.
— Владыка, — шепнул Япет.
И — одна за одной начали склоняться головы, сгибаться — колени, шевелиться — губы, повторяя единое, слитное, вечное:
— Повелевай, Владыка.
— Повелевай, Владыка!
— Повелевай, Владыка…
От хмурых братьев, от титанов, от сестер, от лапифов, кентавров, сатиров, людей Золотого века и всех племен — один и тот же подарок единому царю, царю, которого любят все:
— Повелевай, Владыка!
И голосам из-за спины задумчиво и тихо вторила Судьба.
====== Монодия. Танат ======
Итак, мы вступаем на территорию, где монодии иногда длиннее сказаний. Всех, кто угадал правильно — поздравляю, подарочек чуть позже будет, да))
Однажды он попытался отбросить свой меч. Сперва пытался переломить — но меч изрезал хозяину руки, а ломаться отказался. Так, будто у него не было воли сломать меч — и сломать себя.
Тогда он просто отбросил его в угол, выбросил сквозь зубы: «Хватит» — и вышел в другую комнату. Наивный глупец, поверивший, что можно отказаться от проклятия, которое вошло в кровь, проросло в перья, в кожу, в дыхание… с которым родился.
Тогда он долго сидел в своем мегароне — юнец-смерть. Смотрел в холодный очаг, который слуги не могли зажечь — сколько ни старались. Ждал — кто знает, может, когда придёт пламя.
В слепой, безумной вере, что можно отвернуться, выбросить, забыть…
Потом прозвенела одна нить. Колоколом ударила другая. Прогрохотала третья.
Он закрывался руками, а нити трескались, лопались, бились, раскалывали его мир, а после он почувствовал ножницы Старухи-Атропос — сперва на крыльях, потом на себе, на всём себе. Кажется, он хрипел, когда незримые тупые лезвия вновь и вновь вспарывали ему горло, а он улыбался губами, на которых проступал ихор — улыбался потому, что мог сражаться.
Пока боль не отступила, оставив его наедине с бесконечной жаждой. Пока пламя изнутри не разрослось и поглотило его мир.
Пока он не пополз по плитам собственного дворца, извиваясь, нащупывая щербины плит дрожащими пальцами, желая только одного — коснуться стертой рукояти, заставить умолкнуть тварь, поселившуюся внутри, хоть ненадолго…
Об этом он не рассказывал никому. Но видения пришли после тех дней: выплывали из марева усталости, дразнились в водах Стикса.
Неясные, раздражающие своей расплывчатостью видения: какой-то бой, мальчишка крутит в руках клинок, щурит глаза… какая-то фигура под деревом над озером Амсанкта.
Две нити, идущие порознь, не задевающие друг друга. Серая нить — тусклая, холодная, нерушимая. Золотая нить — величественная, блестящая (как тут серую заметишь!)
Нити вяжутся в узел: нерушимый, твердый, как бывает у смертельных врагов.
А потом одна из них темнеет.
— Бездарно дерешься, — говорил он себе, потому что не мог понять: которая из двух становилась чёрной.
Впору поверить было: это сон. Не имеющий смысла, навеянный близнецом-Гипносом, который любит пошутить.
Поверить мешало одно.
Чудовища снов видеть не умеют.
Меч свистнул скупо и делово. Указал нимфе, ужаленной каким-то ядовитым гадом, — всё, тебе туда, ко входу у мыса Тэнар. Подружки нимфы зарыдали хором, рассыпались птичьим плачем, насытили трауром воздух. И поплыло над травой неизменное, раздражающее:
— О Жестокосердный…
— О Неумолимый…
— О Железносердный…
От надсадного, страдающего вытья (шестой случай за сегодня среди видящих, что это на них мор какой-то напал…) хотелось скорее уйти. Еще хотелось взять за горло какую-нибудь из этих… не ту дриаду, которая пискнула и от ужаса спряталась за дерево. Нет, ту, которая потрясает кулаками, царапает себе лицо и больше всех изощряется в эпитетах (у нее он и «приносящий горе» и «затмевающий день мраком крыльев»). Взять за горло, чтобы заткнулась. Подтянуть к себе и спросить — молча, глаза в глаза: «Что — о?! Что я должен был сделать? Сломать свой меч, чтобы ваша златокосая, или как вы ее там величаете, и дальше плясала по лужкам? Почему вы не называете так мойр, которые перерезали её нить? Почему не плюете в сторону змеи, которая прервала её жизнь? Что вам всем нужно от меня — чтобы я отшвырнул его и начал плясать вместе с вами?!»
Только кому какое дело — чего хочет смерть.
Танат Железносердный молча призвал к себе на ладонь взлетевшие золотистые пряди. Сжал, не пряча холодного взгляда от рыдающих нимф — что толку, через день снова песенки запоют… Развернулся, взмахнул прозвеневшими крыльями, не слушая — что там полетело ему вслед.
От этих правды всё равно не дождаться. Он знал — чего от него хотят на самом деле. Чтобы он шагнул в Тартар, навсегда истребив Смерть. Чтобы перечеркнул собственное рождение. Или, может, перерезал собственную нить в доме у Мойр — своим же мечом.