Я подумал, что предпринятая Собакевичем смена имиджа как-то странно совпала с событиями. У него всегда был абсолютный слух: он слышал наживу и моду, на которой можно нажиться, как слышат музыку, запах духов или вина; не ушами, не носом — всем своим существом. И этот костюмчик, и новая мягкая повадка, все говорило о грядущих неотвратимых переменах, о неотвратимой жизни, которая шла как прилив, затопляя пещеры и ниши, редкие дыры в породе. Я задыхался, словно уже чувствовал, как меня смывает.
— Да мне нет дела до андеграунда, — сказал я.
Писатель повез меня куда-то на Пески, в таинственную глушь ночных окраин. В машине он дал волю рукам: в гневе, в обиде. Я казался себе бальзаковской кокеткой после утомительного бала, но не препятствовал и руки отводил так нежно, что писатель счел себя вправе этого не замечать. Меня уже слегка мутило от голода.
Сквозь весь огромный, темный, безобразный дом мы поднялись на последний этаж. Дверь была приоткрыта; потом она с лязгом захлопнулась у меня за спиной. Я оглядел просторный, слабо освещенный чердак, явно чью-то бывшую мастерскую. Скрывая за собой черное небо, стеклянные просветы в крыше неровно отражали полосы огня в камине. Стены исчезали. Все было застелено и завешано коврами, и по коврам безмолвно струились тени, меняя их сложные узоры. Человек пять собравшихся неподвижно и молча сидели полукругом у огня; когда мы вошли, никто не обернулся.
Писатель неуверенно покашлял и потянул меня за рукав. Мы сели на пол в некотором отдалении от камина, как бедные родственники. Сгорбленные спины сидящих перед нами выглядели страшновато. Невозможно было определить пол и возраст этих людей. Все они были одеты в толстые спортивные куртки с капюшонами: в таких выходят на роковую пробежку маньяк, тинейджер и честный фул-профессор в начале американского триллера. Разного покроя и цвета, но тем не менее одинаковая, эта одежда не предвещала ничего хорошего, вызывая в памяти как громоздкие чудеса святой инквизиции, так и вялые чудеса фильмов категории «В» с их мнимой стремительностью сюжета.
— Что у вас в руках, взошедшие? — сурово спросил глухой голос. Я вздрогнул. Ничего, сказал я недоуменно, на всякий случай глянув на свои руки. Писатель сердито зашипел и ущипнул меня: без какой-либо игривости и довольно больно.
— Наши руки чисты, — сообщил он, прокашлявшись.
— Что у вас на уме?
— Мы ищем знания.
— Для чего?
— Мы ищем покоя.
— Кто с тобой?
— Тот, кто знает, не зная, владеет, не владея.
У огня сдержанно зашевелились. Нет невозможного, произнес новый голос. Все замерли, обдумывая эту замечательную мысль.
— Он останется с нами, — сообщил наконец голос № 1. — Он не посвящен, но избран. Ключ войдет в замок, даже не видя двери.
Подобное утверждение показалось мне сомнительным. Но я потер ущипленное место и промолчал. Боже, как мне хотелось есть.
— Алчущие, — услышал я, — утолят голод, но есть голод сильнее голода. Усталые заснут, но есть сон, от которого не просыпаются. Не существует границ между сном и явью, между болезнью и здоровьем, жизнью и смертью, словами и умолчанием. Исцеление станет ядом, яд — исцелением. Даже тот, кто слеп, может держать глаза открытыми.
В огне что-то блеснуло, вспыхнуло; вслед за движением руки повалил густой дым. Веки у меня отяжелели: от дыма, от всей этой белиберды. Я чихнул и сел поудобнее.
— Тартар! — провыл голос № 3, неприятный, едкий, как дым.
— Тартар! — завопил рядом со мной писатель.
— Тартар! — охотно взвизгнул я.
Дождь и ветер со страшным грохотом ударили в стекла крыши.
Я пришел в себя уже на улице от острого ночного воздуха. Писатель поддерживал меня под руку. Я поспешно закурил. Мне было не по себе.
— Тебе понравилось? — безразлично спросил писатель. Что-то нестерпимо хозяйское появилось в его взгляде, голосе, спокойном движении руки, когда он меня обнял.
— Я есть хочу, — сказал я злобно.
«Частное предприятие предоставляет работу. Требуется опрятный внешний вид, трудолюбие, ум, видение перспективы. Гарантированы профподготовка, карьера, высокий заработок, высокая самооценка, счастье в личной жизни».
— Неплохо, — сказал Кляузевиц. — Ум и различные видения — это точно про нас, опрятность, — он поскреб рукав многострадальной косухи, — в пределах допустимого... А какими гарантиями они обеспечивают последний пункт?
— Ты забыл о трудолюбии, — сказал я невнимательно. Я думал о другом.
В город приехала Старокольская. Старокольская... Соратники в Москве уговаривали ее не рисковать, а посадив на поезд, должно быть, перекрестились. Немало на свете таких людей, с курьерской скоростью несущихся навстречу своему безумию, выносить которых можно только на безопасном расстоянии, при том, что телевизор всегда можно выключить, а газету — отложить. А ведь и Старокольская была невинным ребенком; было в те далекие времена в ее жизни хоть что-нибудь, кроме запрещенных книг и билля о правах: какие-нибудь цветы, белое вино, белое платье, московский кинофестиваль. Коньки, мальчики, обеды у бабушки, снега, парады, нечуждые могилы — где он, тот фрагмент прошлого, в котором она не чувствовала себя ни гордым отщепенцем, ни смиренной орлеанской девственницей. Но она все забыла: сначала — свое прошлое, потом — прошлое общеизвестное. Совершенно верно, поэтому и спятила.
Все слова, которые Старокольская привезла с собой, публике были давно знакомы, как привычная боль давнего недуга, — такого давнего, что человеку иногда кажется, что он уже родился с радикулитом или язвой. Но гордая дама не смущалась. И подержанные слова могли войти в моду, как это произошло с подержанными вещами. Никто не знает, какому уроду принадлежала раньше облюбованная на барахолке рубашка и кто из подонков поганил своим языком заповеди; вполне возможно, это был один и тот же человек. Иногда кажется, что слова и вещи, такие разные, в чем-то все же совпадают: то ли в своей беспомощности перед всякой злой волей, которая может их испортить, обесценить и уничтожить, то ли в мстительности, с которой они, уже испорченные и обесцененные, обнажают нехитрые мотивы всякой злой воли.
Держите меня семеро, Старокольская приехала Поддержать и Укрепить. Чем, кроме всеобщего погрома, могло увенчаться подобное намерение, я не знал, но и ждать оставалось недолго. Судя по истерическому оживлению, которое вызвал приезд Девственницы, надвигались события, или как их еще назвать. События! Потом они окажутся или будут казаться пеной, и те, кто все переживет и ничему не научится, забудут их взаимосвязь и последовательность.
Приунывшее местное телевидение взбодрилось, как труп под током. В любом выпуске новостей, в связи не с тем, так с этим, Старокольская заслоняла собой скудные интерьеры студий и улиц, и очередной пламенный журналист подносил ей микрофон так же невозмутимо и деловито, как задирает лапу собака. Воплощенное будущее, грозной и энергичной поступью Девственница трясла наши хилые тротуары, смиренный гранит наших набережных. Всё к услугам приезжающих! Самый экзотический из всех возможных центр мирового туризма предлагает все удовольствия в ассортименте и кое-что сверх положенного, за отдельную плату. Мосты, бледные барышни, прелестный цвет неба; дворцы выстраиваются в очередь, ловя пресыщенный взгляд. Город дворцов, шутка ли, город широких проспектов, созданных специально для бодрой трусцы туристов.
Разумеется, кто-то здесь жил постоянно: обслуга, например. Всякие разные, необходимые для того, чтобы содержать в порядке дворцы и широкие проспекты. Эти последние (не проспекты) и узнали от Старокольской, что являются смрадным наследием криминального прошлого, оплотом тех свинцовых мерзостей имперской жизни, которые придали новому свободному существованию его неистребимый уголовный привкус. Когда девственница выговаривала слово «империя», ее становилось жалко: так мучительно трудно, с такой тягостной мукой давила она из себя ненавистные звуки. Слезы душили бедного слушателя, который по имперской широте души начинал чувствовать ответственность за выливаемые на него помои.
Но она и этим не удовлетворилась; мало было нас всех скопом высечь, ее превосходительству желалось, чтобы уже высеченные со слезами радости приняли участие в дальнейшей порке своих собратий. Все, кто подходил на эту роль, были собраны в Доме ученых на конференцию «XXI век, Будущее достойных». Я пошел туда, на этот достойный отстой, в компании Аристотеля, по части наблюдений не делавшего разницы между погодой и обществом, и Кляузевица, которому было все равно, куда идти, лишь бы поржать. Забегая вперед, скажу, что оба остались довольны.
Собрание оказалось пестрым, как городская помойка. Я вообще часто замечал, что людей, посещающих подобные мероприятия, невозможно классифицировать: ведь и на помойке соединяются в одном пространстве картофельные очистки, грязное тряпье, огрызки старых журналов и прелестный старый стул. Когда все расселись в большом зале и заговорили по очереди, я почувствовал, что утратил связь с родным языком. Я еще выхватывал и понимал отдельные слова, но не их сочетания. Я пытался читать по губам, но вид этих жирных улыбающихся губ лишил меня остатков спокойствия, Я ерзал, дергался, толкал Кляузевица локтем в бок. Кляузевиц неимоверно меня раздражал: он смеялся так, что начал икать, а я не понимал, чему он смеется. Я побледнел от злости.
— Полно тебе, — сказал Аристотель сочувственно. — Бысть дождь, и стече снег.
— Ну а под снегом, известное дело что, — бодро заключил Кляузевиц. — Нет, ты глянь, глянь!
Господи, я глянул. Одна свиная рожа сменялась другой, и всем им я был что-то должен. Все они жадно разевали рты, жадно тянулись, готовые немедленно проглотить и глубоко оскорбленные тем, что я не кидаюсь добровольно в их разверстые, сияющие новыми здоровыми зубами пасти. Их глаза метали молнии! Их руки тряслись! Они облизывались, зубы вырастали в клыки, в жирных складках их тел, в их иссохших костлявых телах вскипала жажда, слова текли, как предобеденная слюна. Они жаждали сожрать, растерзать упирающихся и тоже сожрать, и все это немедленно, пока кролики не разбежались, слюна не перестала выделяться, не раскрылись ждущие их могилы. Эти мертвецы не желали пожирать мертвецов, у них был хороший вкус, они хотели утолить свой голод чем-нибудь живым и теплым, еще не прогнившим, еще способным плакать и размножаться.
Стены тряслись, все тряслось. Красивенькие флаги, развешанные по стенам, изменили цвет и форму; их потемневшие полотнища свились в клубки и набухли. Электрический свет больших люстр то ярко вспыхивал, то гас, за плотно зашторенными окнами что-то стучалось и выло. Недосягаемо высокий потолок давил так, словно уже обрушился. Какой-то человечек выскочил на сцену с цветами и замер; может быть, до него дошло. Но нет, он вручил свой букет. Он так и лез, прямо туда, на эти жадные трепещущие языки... Не разбирая дороги, я кинулся прочь.
Кляузевиц позвонил по указанному в объявлении телефону, посетил офис, прошел интервью и на следующий день явился ко мне.
— И ты знаешь, что это такое? — удивленно сказал он с порога. — Это предвыборный штаб. Прикинь, мрамор-пальмы, двадцать тысяч курьеров...
— Чей предвыборный штаб?
— Троцкого, вот чей.
— И тебя не поперли?
— Не так-то это легко, — гордо сказал Кляузевиц. — Но какие, если б ты знал, там ходят бабки. Сто революций сделать можно. Твои-то, эти тихо сидят?
— Тихо, — сказал я угрюмо. — Но еще не сидят.
Это отчасти было правдой. Бомбисты так тихо сидели в квартире XXI века, что я забеспокоился и посетил. Меня насторожил их довольный вид. Конечно, нельзя требовать от человека, чтобы он раскаивался в поступке, который не успел совершить, но почему же их так распирало? Едва прошел первый шок, террористам стало казаться, что их дело сделано, причем ими самими. Газеты через две недели связали маргинальные листовки с мэроубийством, так что авторы листовок смогли наконец с чистой совестью принять приписываемую им ответственность. Они увидели себя, во-первых, со стороны, во-вторых — героями, в-третьих — героями незапятнанными, потому что ни на миг не забывали, что доля злодейства в героическом полностью пришлась тому парню: безвестному, так и не найденному, не слишком-то и разыскиваемому. И вот они слонялись по квартире, бесконечно обсуждали ожидаемые последствия, писали новые воззвания и очень много пили: с горя, на радостях.
Я посидел с ними, послушал, выпил и съел все предложенное. Мне как-то казалось, что каждый из них, по своим причинам, считает игру оконченной и только ждет финального свистка, когда можно будет выйти из подполья на трибуну и скромно получить награды. Как только схлынуло напряжение, в котором они жили, в жизни сразу же появились другие интересы. Может, это была накопившаяся усталость. Может, они наконец увидели, что и неулучшенная подлая жизнь способна предложить угнетенному человеку его скромные радости. Пусть это была пауза, мне все равно. Я-то видел, как Крис и Григорий смотрели друг на друга, как они переглядывались. Я ловил эти взгляды, но сидел смирно и улыбался. На меня, в конце концов, тоже было кому смотреть.
Возможно, я ошибся; придумал и себе, и другим новые чувства взамен прогоревших старых. Это нетрудно: пока старое тебя не спалит, не узнаешь, что оно прогорело только в твоем воображении. Но в этот самый день, сидя со стаканом в руке в искреннем кругу друзей и любовников, я перестал интересоваться их судьбой. Я жил бурно и насыщенно (встретился, кстати, и переспал с веселой вдовой), а кто и что мог бы об этом на досуге подумать — правильно, пусть думают, если есть досуг и желание.
Все произошло случайно. Я гулял: без какой-либо определенной цели шел по городу. Уже было тепло, безветренно; после дождя сильно пахло землей, первой травой. На глаза мне попалась афишка, возвещавшая о выставке оккультных предметов; было даже что-то такое нарисовано, отдаленно напоминающее модель четвертого измерения. Пока я стоял и пялился, мимо прошла двухметрового роста бэби в удивительных высоких красных ботинках. Но еще удивительнее ботинок были вещи, которые бэби несла в руках: в одной — ту самую модель, в другой — бронзовый пятисвечник, который чуть ли не волочился по земле. За плечами у нее висел рыжий рюкзак, тоже чем-то набитый. Я закрыл рот и потрусил следом.
Я, в общем-то, не виноват, что мне приходится рассказывать одно и то же, почти одними и теми же словами. Все случайные встречи, все примыкающие к встречам происшествия совершаются утомительно однообразно; достоверные в реальности, неестественные в описании, они сплетаются в картину призрачной, жизни, хотя и являются единственным подлинным настоящим, оказывая на нас большее влияние, чем повседневность, которая, впрочем, в описаниях тоже приобретает несвойственную ей многозначительность рока.
Встречи, знакомства, новые пространства, произнесенные слова, несказанное, — вначале разрозненное, все это через какое-то время принимает облик неизбежности, вызывая оправданные подозрения в своей случайности. Я просто пошел следом за забавной бэби, потому что мне было все равно, куда идти, я просто прочел афишу, поскольку знал грамоту. В этих событиях не было обязательности; ничего такого, что проявилось в их последствиях. И мне кажется, последствия вообще не связаны с событиями, если не считать связью согласование времен. В тучной почве события не заложено никаких особых зерен, со временем прорастающих и произрастающих и расцветающих тем пышным цветом, который мы ошибочно соотносим с когда-то оброненными нами семенами. То, что мы обронили, давно сдохло в неблагодатной земле, а если не сдохло, расцвело для кого-то другого.
Я оказался в небольшой галерее, верном оттиске любых других небольших галерей: с ядовитым светом, неудачно распланированным пространством и посетителями, создающими толпу из трех человек. Оккультные предметы были представлены добросовестно, от чучела совы до перевернутого распятия. Здесь были также масонские фартук и перчатки, циркули, молотки и мастерки; перстень со всевидящим оком; россыпь старых на вид книг; череп, кучки разрозненных костей; высушенные лягушачьи лапки, крысиные хвосты, змеиная кожа; каменные таблички, нефритовые кошки и собаки, винный камень; красиво вырезанные из кости василиск и химеры; хрустальные шары, стеклянные глаза; икона с выколотыми глазами святого; невидимые духи в стеклянных коробочках, месмерическая вода в граненых стаканах; амулеты, треножники, посмертные маски; голем — гипсовый бюст, очень похожий на Виктора Гюго в молодости, с развевающимися волосами, вдохновенным взором, с полураскрытым ртом и оголенной грудью; корни мандрагоры и почему-то сандаловые палочки.