Посреди всего этого великолепия бродили дамы в черном, юноши в обтягивающем, несколько пенсионеров и толстый черный кот в ошейнике, украшенном сияющими медными заклепками. На стуле в углу сидело неподвижное существо в черном балахоне до пят и черной бархатной маске. В руках существо держало смирного черного петуха.
Осмотрев предметы, я осмотрел дам и юношей. В черных вельвете и коже, распустив длинные волосы, сжимая в руках амулеты и мундштуки, эти гордые и свирепые андрогины бродили по зальчику и обменивались быстрыми острыми словами и взглядами. Улыбаясь, они словно давали понять, что видят и ценят равных, а на меня смотрели презрительно и бесстрашно. Время от времени кто-то из них наклонялся к коту и, если толстый ленивый кот не успевал увернуться, прикасался двумя пальцами к черной шерсти. После этого те же два пальца подносились ко лбу и сердцу.
Сзади меня взяли под локоток. Повернув голову, я увидел прекрасную вдову. Лицо ее было серьезно. Поверх черного свитера висели на двух толстых золотых цепочках золотой медальон и маленькая сморщенная косточка.
— Что вы здесь делаете?
— Зашел случайно, — ответил я, не зная, следует ли мне с этими словами поцеловать прекрасную или воздержаться от поцелуя. Хотя в последнюю нашу встречу она и я расстались друзьями, невозможно было предугадать, в каком качестве мы встретились теперь. Я колебался. Прекрасная озабоченно нахмурилась. Целовать ее сейчас было бы глупо.
— Разве нельзя? — спросил я. — Ведь вход был свободный.
— Сейчас будет жертвоприношение, — сказала она шепотом.
— А, — сказал я. — Это что-то такое из авангардного кино.
Дама глазами указала мне на петуха:
— Настоящее.
— Бедное животное, — сказал я совершенно искренне. — Что же оно им сделало?
Петух сидел так деликатно, выглядел таким кротким. Глазки его не блестели, перья не топорщились. Он изредка поводил головой из стороны в сторону и томно разевал клюв.
— Какой воробушек, — сказал я умиленно. — А в честь чего его? И почему не в полнолуние?
— Сегодня особый случай, — сказала дама. — Обряд совершается в неурочное время, не во всей полноте, в присутствии профанов... в общем, не имеет подлинной мистической силы. Посвященные вроде бы как устраивают перформанс для публики, понимаете?
— Ну и в чем же тут перформанс? — спросил я.
— Мастер приоткроет Тартар, но, поскольку обряд будет неполным, никто не пострадает. Зато публика уверует.
— А кто эти люди, сатанисты?
— Кого здесь только нет, — сказала дама спокойно. — На эти перформансы стекается дерьмо со всего города. В первый раз было очень много журналистов, они столько потом понаписали и так возмущались, что народ повалил валом. Но мало кто приходит дважды.
— А кто этот мастер?
— Не знаю. Они меняются, и мы их все равно не видим. Что интереснее всего — это сама доктрина. Синтезированное учение, вобравшее в себя все самое ценное из сатанизма, ересей, масонства и парапсихологии. Я плохо разбираюсь в таких вещах, но мой муж кое-что мне рассказывал. Он-то верил по-настоящему.
— Мне кажется, раньше вы с презрением отзывались об оккультных науках. Да и о своем муже, кстати, тоже.
Дама нимало не обиделась.
— Да, — призналась она честно. — Я и сейчас не верю в эту чушь, а муж мой был человек ничтожный. Но, знаете, все-таки любопытно, а потом, это как с церковью: веришь или нет, а ходить туда полезно, ведь кто знает?
— Вы и в церковь ходите?
— А как же! — она весело засмеялась. — Что я, нехристь? Здесь молюсь, там замаливаю. Знаете, всегда нужно комбинировать и брать от жизни все. Когда я с вами познакомилась, — она ласково до меня дотронулась, — я подумала: а не попробовать ли мне с женщинами? Как считаете?
— А что же, — согласился я, — попробуйте. Женщины тоже очень милые.
Тем временем бэби в красных ботинках расстелила посреди зала коврик, а поверх коврика — черную клеенку. По углам она поставила пятисвечник, каменную кошку, череп и стакан с месмерической водой. Модель четвертого измерения была водружена в центре композиции. Человек в балахоне поднялся; одной рукой прижимая к себе петуха, другой он сделал широкий плавный жест. Повинуясь ему, присутствующие столпились вокруг коврика. Бэби достала из своего рюкзака кожаный футляр и подошла к мастеру. Грозно оглядев публику, она открыла футляр, предъявив его содержимое, — нож, похожий то ли на кухонный, то ли на тот тесак, какими хозяйки еще рубят иногда капусту. Стало очень тихо.
— Кто? — глухо спросил мастер.
Все смешались; гордые и свирепые андрогины в смущении смотрели друг на друга. Бэби опустилась на колени и заглянула в пустые глазницы черепа. Потом она перевела взгляд на мастера. Мастер кивнул и ткнул пальцем в андрогина, стоявшего, видимо, в поле зрения черепа:
— Ты.
Андрогин, симпатичный, совсем молоденький, в ужасе попятился, схватился за свои сатанинские цацки, сглотнул, побледнел, покраснел, кивнул.
— Подойди, — сказал мастер. — Слушайте все!
Речь была недлинной, и ничего нового я не услышал, разве что голос говорившего показался знакомым. Опять упоминался многоликий Тартар, упоминался обряд очищения. Указывалось, что в соответствии с мудростью веков и вековыми традициями очищение кровью — наилучшее из возможных. Сообщалось, что в скором времени мир погибнет, и так оно и должно быть, поскольку мир обветшал, прогнил, жалеть его не следует и гибнуть вместе с ним — неразумно. В заключение выражалась надежда, что разум присутствующих укрепит их сердца, а сердца укажут дорогу разуму.
Транс, в который впали вследствие этой речи слушатели, я счел добровольным, но даже моя дама фыркала все осторожнее. Мастер провел двумя пальцами по лбу избранного андрогина и передал ему петуха. Почувствовав трепещущие руки неопытного палача, петух взбунтовался. Он робко забился. Андрогин вцепился в него, как утопающий в свою соломинку, и зажмурился. Словно слабый вздох кого-то невидимого прошел по залу.
Прежде чем обезглавить свою жертву, андрогину предстояло поместить ее в модель четвертого измерения, не очень подходящую для этой цели по размерам и конструкции. Я не мог сказать, кто в этой паре испытывает большие мучения: петух медленно облетал, андрогин покрывался царапинами и красными пятнами. Они опрокинули стакан с драгоценной водой и едва не нанесли черепу повреждения, дополнительные к уже оставленным временем и природой. Наконец андрогин справился с задачей, и бэби, перед этим успевшая спасти череп одним ловким движением, так же ловко поднесла нож.
Петух был вялый, но и той энергии, с которой он боролся за жизнь, оказалось достаточно. В кругу зрителей заволновались, кто-то испуганно ахнул, кто-то отшатнулся. Кровь и перья летели во все стороны. Мы с дамой крепко схватились за руки и не дышали. Черный кот, отойдя в угол, взирал на людей удивленно и с неодобрением, широко раскрыв глаза.
Потом началось причащение. Те из андрогинов, кто еще не удрал, перемазанные в крови, шатающиеся, что-то пили по очереди из чаши, которую подносила им бэби. После этого мужество возвращалось к ним, языки развязывались. Грозные крики, смех, вольные шутки, быстрое братство могли стать и многообещающим началом оргии, и скромным финалом перформанса, то есть чем-то вполне обыденным. Я был несколько разочарован, но не уходил и не отрывал глаз от мастера. Тот не принимал участия в происходящем; его черная фигура аккуратно отступила в сторону. Я едва не упустил момент, когда он юркнул в какую-то щель или дверь за портьерой.
Торопливо чмокнув даму и опрокинув какой-то стоящий прямо на полу экспонат, я последовал за ним. Все были слишком заняты, мне никто не препятствовал.
Мастер, уже снявший свои мистические шмотки, стоял спиной ко мне в маленьком чистом офисе. Потом он обернулся, и я увидел знакомое лицо.
— Заходи, браток.
— Давно не виделись, — дипломатично сказал я, просачиваясь внутрь и озираясь. — Миленько здесь. Что, дает доход?
— Дверь прикрой.
Я прикрыл дверь и робко присел на диванчик. Мастер с видимым удовольствием разместился в кресле за столом, потрогал компьютер, закурил и кинул мне через стол пачку «Rothmans». Его круглые маленькие глазки весело блестели.
— Понравилось?
Не зная, что сказать, я кивнул.
— А как он с этой курицей вошкался, я думал, сдохну от смеха. Са-а-та-а-нист!
— Я вот только не понял, — осторожно сказал я, — ведь ты бы и сам мог или выбрал бы кого... ну, с лучшими навыками.
— Вот ты и не впер. Всегда самого дохлого выбираешь, ну? В этом вся, — он запнулся, достал и раскрыл записную книжку, принахмурился и по слогам выговорил, — пропедевтическая тема. Я бы, допустим, в момент управился и обломал бы всех. Они губы раскатали на перформанс, а чего там смотреть, как курицу режут.
— А, — сказал я. — А!
— Вот, а так типа и без облома и складно все так, культурно. Они же свои переживания имеют, верно? Очищаются, так? Я бы резал, кто б там переживал? Никто ничего и понять бы не успел.
— Ты что, умные слова собирать начал? Культура — сила?
— А ты не говнись, — сказал он дружелюбно. — Тебе можно, а другие рылом не вышли?
— Нет, что ты, — сказал я. — Просто для тебя это добром не кончится. Я хочу сказать: умные слова.
Мастер-бандит подумал, улыбнулся и достал из стола бутылку коньяка и две стопочки.
— Ну давай, за встречу. Как тебя?
Я назвался.
— А я Аркадий.
Мы пожали друг другу руки.
— Слушай, Аркаша, — сказал я через какое-то время, — это тебя твое начальство отрядило, Тартар открывать? Вы и его контролируете?
Аркаша вздохнул и посмотрел на меня с каким-то томлением.
— Такая фигня вышла, — признался он неохотно. — Отрядили-то, конечно, для другого, а это я уже сам... втянулся. Начал я эту тему сечь, прикололся. Потом один парень, значит, познакомил меня с братвой своей. Один там такой есть, сечет вообще все. Книжки мне дает, все дела. В книжках я, понимаешь, не секу, больше картинки рассматриваю. Но тот мужик сказал, все путем. От книжки уже та польза, что ее в руках держишь, листаешь там. А читать, он говорит, только глаза портить. Ты как думаешь?
— Да, — сказал я, — примерно так же.
— Ну давай.
— Так, значит, — спросил я еще погодя, — ты в это веришь?
Он хмыкнул.
— Ну как... Раз идет такая тема, может, что и срастется. А нет, мне все равно не в падлу, опять же — разнообразие. Ты не думай, куриц мы только для народа на перфомансах режем. Тартар крови не просит.
— А чего он просит?
— Да кто ж его знает, — сказал Аркаша озадаченно. — Ничего.
— А эту свою речь, — сказал я, — на перформансе, ты наизусть или как?
— Сначала запись крутил, — буркнул он. — Когда моя, значит, очередь. Теперь выучил. Ты типа ничего не заметил?
— Как же, — сказал я, — заметил. У тебя словарный запас стал значительно богаче. Разнообразнее, что ли.
Аркаша улыбнулся.
— Ну, в натуре. Давай, за книжки.
Мы чокнулись. С пи-си-пи я переборщила, сказал недовольный голос у меня за спиной. Они сейчас всю галерею разнесут, не расплатимся. Аркаша вздохнул, достал из стола дубинку, дружески хлопнул меня по спине и отправился наводить порядок. Уходя, я видел, как он победоносно выталкивает на улицу последнего свирепого андрогина. Андрогин слабо сопротивлялся и что-то кричал о могуществе сил, которым служит. Потом он оступился, упал в лужу и уже из лужи призвал на тупицу охранника страшный гнев Тартара. Аркаша сатанически заржал. Я помахал рукой им обоим.
Кляузевиц практиковал наглядную агитацию. Она состояла в том, что Карл Кляузевиц сам был своим лучшим наглядным пособием. Стоило человеку увидеть и услышать Кляузевица; как человек понимал, что лучшая часть жизни проходит мимо него безвозвратно. Где-то там оставались витальные силы, кипящая энергия и простые радости здорового духа; жизнь едкая, как запах одеколона. Сплошной агрессивный оптимизм, никакой шняги! Могучий нос и неизменная глумливая улыбка Кляузевица излучали уверенность в себе; его бодрость можно было разливать по флаконам. Он никому ничего не обещал, он просто внаглую себя демонстрировал. Этого оказалось достаточно. Люди потянулись, как акулы на запах крови. Ну не акулы, вампиры там. Кляузевиц веселился от души в этом нелепом предвыборном штабе, а заодно очень неплохо заработал. Он зарабатывал столько, что не успевал все пропивать, хотя и привлекал к участию каждого, кто попадал ему под руку. Обескураженный и удивленный, он накупил разнообразной техники, кучу тряпок, кассет и дисков и сделал ремонт, но деньги не кончились. Не сумев нанести им сокрушающий удар даже покупкою дорогого ноутбука, Кляузевиц сдался и пришел ко мне жаловаться.
— Я так не могу, — сказал он, усаживаясь и разглядывая свои новые сапоги. — У меня пропал стимул.
— Это как-то нетипично, — сказал я заинтересованно. — Обычно в случаях, подобных описанному, разгораются жадность и стяжательство.
— Что здесь нетипичного? — сказал Кляузевиц. — Все типично. Нормальный человек когда начинает шевелиться? Когда кушать нечего. Поел — появились высшие интересы. Здесь не до наживы, человечеству благодетельствуешь. Вон как твои эти: в чем душа держится, а по части высших интересов что волки, так ноги-то под себя и подбираешь. А лишнее появится, сразу не до революции станет. Какая уж тут революция, когда унитазы в голове. — Он закручинился. — Купил я сначала, ты прикинь, что попроще, теперь места себе не нахожу, и в офисе у нас точно такой же. Обидно?
— Зря расстраиваешься, — сказал я. — Выпрут тебя оттуда скоро, распродашь все унитазы по дешевке, и все станет, как было.
Кляузевиц с сомнением улыбнулся и вновь принялся толковать о стимуле. Я и Кляузевиц, мы были так дружны и так хорошо друг друга знали, что ни в чем не могли друг другу помочь. Чтобы как-то облегчить ему жизнь, я взял у него какое-то количество грязных денег.
И пошла жизнь дальше. Дни мелькнули и ослепили; события, совершив очередной круг, замерли на месте, как карусельные лошадки. Кто-то пил, кто-то дулся, кто-то работал, в городе не сдвинулся ни один камень. А еще... Ах, да. Кока — вряд ли вы о нем помните, но я всегда помнил — попал под грузовик на своем «ниссане». «Ниссан» — хорошая машина, но это всего лишь машина, а не Господь Бог.
Страх — очень хороший интерьер для фильма, особенно когда по сюжету бояться и нечего. Страху не нужна причина; он кровью шумит в ушах, трясет ветром оконные стекла, трясет стол, расплескивая содержимое стакана. Он приходит в дома и души, как припозднившийся или почему-то отсутствовавший хозяин; приходит, уходит, живет наездами, не следит за сохранностью посуды и мебели — ему все равно, здесь и так все принадлежит ему. Его усталый взгляд, безразличный и внимательный, неожиданно становится недобрым и цепким, когда он замечает случайную незначительную деталь: что-то переставлено, что-то лежит не на том месте, — и у постояльца леденеют руки, словно он не просто переложил и переставил, но растратил и непоправимо испортил. Только люди благородные и люди, совершенно лишенные воображения, свободны от этих приступов тоски, от этого сознания своей полной зависимости, в которую попадаешь помимо вины и воли, но все остальные живут в постоянно возобновляющемся, как между двумя волнами, промежутке: не гости, не хозяева, квартиранты в своей собственной жизни.
Как текут слезы, течет дождь водой по листьям. Тонкие и нежные отростки зеленой жизни податливо струятся за окном; все так тихо. Дождь за окном, вода в стакане, слезы на глазах — и пошло-поехало, растворив окно, я растворяюсь в рыданиях.
Почему-то я часто плакал в это сладкое лето. Под конец я так обнаглел, что плакал в присутствии Боба и на его плече. Я наслаждался, хотя и сожалел впоследствии. Я не спрашивал, каково этим не самым широким плечам, которые я покрывал вперемешку соплями и поцелуями. Я вел себя как скотина, хотя и был очень нежен.