– Как ты сегодня? – спрашивает он у обеспокоенной Леры.
– Неплохо до последнего времени.
– Я его спать уложу и приду к закрытию, провожу.
– Хорошо… аккуратней, они диковаты…
Архаров перегибается через стойку и выуживает старенький двуствольный «Иж». Продувает стволы. Нащупывает в кармане дождевика патроны. Заряжает.
– Они рассчитались? – спрашивает он у Леры, направляясь к дверям.
– За кого меня держишь, я сразу деньги беру.
Архаров выходит на крыльцо. Чуть в стороне – Журавлев, окруженный лесорубами. Они озорно матерят его, разминаясь. Журавлев потерял в росте, поник плечами, заметно подрагивает. В ответ на мужицкий перелай он пытается что-то сказать, но лишь по-рыбьи глотает воздух. Архаров устойчиво встает и, плотно прижав приклад к плечу, стреляет сразу из двух стволов под ноги рубщикам. Те, пригнувшись, рассыпаются по сторонам. Журавлев, с мертвенно-бледным лицом в вечерних сумерках, недвижимо цепенеет.
– Мужики! Вы чё такие беспокойные?! Мне казалось, ваше дело тишину любит! – перекрикивает звон в ушах Архаров, перезаряжая.
Лесорубы, поплевавшись для приличия, с неторопливостью и показным достоинством удаляются, сливаясь с дождем. Журавлев присаживается на мокрое крыльцо и не без труда прикуривает трясущимися руками.
– Да… и еще про стиль…
Дворник
…the beast in те, has had to learn to live with pain.[1]
– Энд хау ту шелтер фром де рейн! – басовито подпевает, сардонически кривя окровавленный рот. Много демонов развелось в жилище Макарова. Путаются под ногами. Нашептывают жалобное. Нытики! Помимо него – много.
– Гад хэлп, де бист ин ми-и-и, – хохочет, давясь сырым говяжьим языком. Кидает со стола псам. После недолгой грызни кто-то чавкает, кто-то подвывает. В псов и запихивает демонов. Иначе не протолкнуться. Прямиком в пасть и забивает, до рвоты собачьей. Псы смиреют, демоны смиреют – далее кто-то всплывает на поверхность. Что удивительно, чаще собакины. Все-таки ближе бесам человечье, и в животных теряются. Макарову не жалко собратьев. И собачкам даже больше рад. Язычки у них тепленькие, а глазки умненькие. Любят, блин, его. С окрестных дворов сбегаются стаями. Он редких берет. Важен не размер – лапы крепкие должны быть. Если лапы крепкие, то его солдат. Сейчас их пять. Макаров избирателен в выборе последнего. Не нашел пока замыкающего. Гладит себя по волосатому пузу. Безразлично давится водкой. Задумчиво выводит перевернутый крест, макая толстый указательный палец в кровавую кашу. Давно перестал камлать, взывая к отцу. Последнюю черную мессу в весеннее равноденствие отслужил с песиками. Глухо…
Тело дворника – удалось. Высокий. Крепкие конечности. Печень была больная – подлечил. Устраивающий функционал. Морда тоже сойдет, если в порядок привести. Состричь колтуны спутавшихся волос. Сбрить неопрятную бороду. Но на черта. Тело дворника удалось и диету из сырого мяса, водки и молока выдерживает, словно бы и при жизни своей человечьей подобным обретался. Иногда прежний собственник тела прорывается, как, скажем, отрыжка. Макаров не прислушивается. Ведь его все больше. А того все меньше. А его все больше. Осталось только выяснить – зачем?
– Дид 10 ноу, хау мач ай ловью?
Натягивает джинсы, тяжелые черные ботинки, плащ-дождевик на голое тело. Вся одежда с помойки. Люди оставляют для бомжей, а Макаров не брезгует. Ранняя весна. Зимой и летом, на все похер. Мог бы и вовсе голым ходить, но и так весь дом зашуган.
– Дид 10 ноу, хау мач ай ловью?! Иц э хоуп дат сом хау ю!!!
Псы в нетерпении мельтешат, встают на задние лапы, до крови расцарапывая грудь.
– Эн ден, ай си де даркнесс! Эн ден, ай си де даркнес! Эн ден, ай си де даркнесс!
Воющей ватагой вываливаются из подъезда, и Макаров с ходу швыряет в небо окровавленные объедки. Воронье не позволяет мясу коснуться земли.
Каждое утро – лед. К середине дня – квасня талая. Высыпанный за всю зиму песок чавкает под ногами говенным болотцем. Не любит это время Макаров. Второй год дворничает, и сейчас окончательно утвердился во мнении. Нет. Труд ему приятен. Каждое сокращение мышц смакует. Удивительно ему человеческое тело. Казалось бы, что в нем? Плоть на шарнирах. Но на самом деле – сад удовольствий. Тот самый, потерянный. Макаров смотрит на сонную утреннюю публику, что разбредается по работам, и в очередной раз ему не по себе от людей. Поколение за поколением они забывали, утрачивали. Поэтому и Бога своего не особо почитают. Ведь не разделить им восторг пращуров, которым чудеса первые явлены были. И осознание того, что сами когда-то чудом божьим слыли, более их не будоражит. Макаров же любит свое телесное обиталище, свой отдельный сад.
Лопата гоняет талую воду с песком. Брызги во все стороны. Наушники распаляются Кэшем. А так – скребущее скрежетание на всю округу. Дом Макарова на верхотуре. Всеми ветрами обдуваем. Ледяной ветер с мокрым снегом бьет по роже, срывает с макушки капюшон, выдирает наушники. Макаров матерится. Псы резвятся, повизгивая. Демоны носятся за ними, как похотливые суки. Макарову не до них.
На первом этаже от окна к окну перебегает ведьма. Она главная в ТСЖ. Жалуется на Макарова постоянно и не по делу. Не было ни дня, чтобы он не прибирался, но ей похер. Сучара не работает, хоть еще и не старая. Вообще не пойми чем занимается. Макаров как-то к ней зашел после очередной жалобы. Долго не открывала дверь. Затем через цепочку высунула физиомордию свою. Над верхней губой крем на мерзкой щетине, а на заднем плане – канарейка в клетке. Макаров не послал тогда ее на хер, а пожелал доброго утра. Жизнь послала. Во сколько бы он ни выходил, в пять, шесть утра, в ее окнах тут же загорался свет. Надзирает. Макаров частенько резко оборачивается и ведьма прячется за занавеску. Макаров хохочет. «Может, порешить ее и сожрать?» – думает он, но его тут же передергивает от этой мысли. Вспоминает крем над верхней губой. «Тогда уж лучше канарейку…»
После лопаты очередь метлы. Окурки выпрастываются из тающих сугробов на совок. С трудом выдираются из своего неолита. Так и будут слоями сходить, пока солнце не пожрет все сугробы. Запястья начинают ныть от неудобного хвата. Мусорный бак – в последнюю очередь. Привычная тяжесть. Дом многое переваривает в своей утробе. Будни. Праздники. Встречи. Радости. Горести. Расставания. Поножовщину. Болезнь. Секс. Смерть. Все это оставляет следы. Макаров научился читать по мусору. У помойки воюет с бомжами. Мешаются, мельтешат, не дают толком бак опорожнить. Поджопниками гоняет особенно дерзких, на прочих собак напускает. В подвале тепло и сухо. Спускается отогреться, водки выпить. Песочек на полу. Воздух плотный, влажный – укутывает. Макаров курит, прилегши на старый картон. Как только потеснил дворника в дворнике, так и крысы ушли из подвала. Точнее, попросил – не отказали. Макарову мечтается в подвал растений экзотических понанести, света добавить и вот тебе готовый оазис.
Прямо здесь можно будет бухать и трахаться. Не водить домой, а пялить прямо под полом ведьмы. Вот потеха.
Финальным аккордом лицо дома – крыльцо. Выскабливать полагается дочиста. Не допускать обледенения. Ведьма проверяет. Всю влагу выгонять. Из-под решетки особенно. Макарову нравится. Будто побрился начисто. Хотя, может, это все тело? Тело дворника радуется? А кто он такой, собственно? Пора перестать думать отдельно. Не переоценивать «отрыжку».
– Дид 10 ноу хау мач ай ловью?! Иц э хоуп дат сом хау ю, ха-ха-ха…
Когда он закончил, вышло солнце. Подсушит все как следует. Ветер дометет остальное. Пора рубить мясо.
В молоке витамины, в водке радость, в мясе белки. Макаров неприхотлив. Мясом разживается на второй работе: шашлычка в торговом центре неподалеку от дома. Устроился рубщиком. Ползарплаты мясом. Чего еще желать? С лихим присвистом по суставам и мышцам. Брызжет паскудина, хоть и мерзлая тушка. Собственный топор носит за пазухой. Часами полирует, затачивает. Чем еще демону заняться? Черные хозяева шашлычки ходят кругом, посматривают не без зависти и уважения. Не видели, чтобы кто-нибудь так рубил – талант. Пока никого нет поблизости, срезает с туши тонкое, перекусывает свежатиной. Рассовывает кости по карманам, для собачьего войска. Заждались уже. Воют под окнами.
– Дер эйнт ноу грейв, кан холд май бади даун! Дер эйнт ноу грейв, кан холд май бади даун!
В магазине бичпакеты – для бичей. В аптеке боярышник – для оных же, «бояр». Разок сам попробовал – не его букет. Ждут уже, бояре. Поглаживают псов, к нему тем самым подлизываясь. За торговым центром два контейнера. В них овощи обычно хранят. Хранили. Сейчас в них «фруктики» обретаются, все сплошь перегнившие. Местная алкашня. Его круг, его пентаграмма общения. Разбирают гостинцы. Радушно похлопывают, уступая лучшее место в своем гадюшнике. Макаров забавляется игрой в распознавание. Если кого-то не доискивается, значит, подохли. Пополнение в аду. Весь отчий дом к его возвращению загадят. Впрочем, он перестал верить в саму возможность возвращения.
Средневековье на задворках супермаркета. До старости не доживают. Болезни лечат кровопусканием. Водой брезгуют из боязни травануться. Свальный грех по праздникам. Макаров частенько находит здесь «свет моей жизни, огонь моих чресел»[2]. Правда, дело тонкое. Важно не опоздать. Поспеть до того, как очередную дамочку опустившуюся попортят «фруктики». Эти женщины приходят сюда, когда идти больше некуда. Скатываются, сползают с чистой гладко выбритой щеки божьей в непотребство нижнее. Макаров подхватывает огрубелыми руками дворника и несет в свое логово, а там дотрахивает огрызки души. Он почти осязает их съежившиеся, изъеденные пьянством и развратом душонки. Боятся его. Забиваются жалкие карлики в руины человеческого. Пытаются спрятаться в развалинах. Но Макаров и там их настигает и дотрахивает. Потом слушает истории. Бабьи истории о том, как мир жесток. Как их сломали мужики и скольких детей они потеряли. Скольких никогда не увидят и как они их любят. Макаров кое-что утаивает и не открывает, только ему известное. Про самый страшный грех он умалчивает, чтоб раньше времени не расстроились и продолжали насасывать. Про грех матери. Не рассказывает дамочкам, что мать, бросившая ребенка – любимое лакомство чертей. Что «Мать – это имя Божие на устах и в сердцах всех детей»…[3]
Бояре сегодня какие-то загадочные. Улыбаются таинственно, меж собой переглядываясь. Чуть похмелившись, они торжественно вводят ее. Подарок Макарову. Жертвоприношение. Специально для него сберегли новообращенную. Не притронулось племя к заблудившейся в чаще. Право первой ночи… Макаров изучает смущенную скво. У нее, блин, полбашки нахер нету. Правая половина черепа, по косой от крайней точки лба к крайней точки надбровной дуги, почти плоская.
– Что с тобой, милая?
– Муж дверь о голову закрыл… несколько раз.
– Изящно…
Она никогда не привыкнет к этим вопросам, взглядам. Макарову сейчас на это плевать. Полбашки нет, а остатки лица – прекрасны. И пьянство не все пожрало. Отметилось малостью морщин и жесткой носогубной складкой. Глаза серые, дикие – опасное серебро. Сама высокая, стройная. Зашевелился дворник в Макарове. Хрен встал, дворник зашевелился, и демоны впервые за день притихли. «Там еще поле не паханное, трахать не перетрахать душеньку», – думает он, галантно потеснившись. Усаживает рядом с собой на чистое. Шикает на бичей с их боярышником и, подув в стакан, наливает собственное. Наблюдает за тем, как она пьет. Радуется, что замечает в ней жадность до водки. Значит, все-таки увязла. Давно больна. Далеко зашло. Не вернуться. Далеко зашла. Не вернется. Есть на что опереться, с чем поработать.
– Называйте меня Макаровым.
– Называйте меня Ликой.
– Ты, бл…, что о себе думаешь?! Я буду называть тебя так, как мне захочется.
– Все-таки лучше начать с Лики.
– Хорошо… Лика.
– Я здесь вторую ночь… Все говорят о вас. Вы кто?
– Я дворник.
– О дворниках так не говорят.
– Как?
– Со страхом и уважением.
– Просто я страшный и уважаемый… Я страшный?
Лика поворачивается не обезображенной стороной лица и смущенно изучает Макарова.
– Я парикмахер.
– Я дворник.
– Я вас подстригу… и нет, вы не страшный.
– Я ем сырое мясо.
– Я его поджарю для вас.
– Это я тебя отжарю, суч-ч… Лика…
– Вот видите, с именем уже справились.
В постели тоже странное своеобразие. Это Макаров узнал тем же вечером. Лика старается. Не эгоистка. Заметно проголодалась, но ее жадность до ласки не отталкивающая. Обычная жестокость Макарова как-то не увязывается с Ликой. И прихватывает-то за волосы, но тянет без усердия. И смыкает-то ручищи на ее шее, но не передавливает. Иная музыка соития. Что-то новенькое. И вроде как достает хером своим, дотягивается до души бабской ее, а кончает, о другое разбиваясь. Иная музыка…
Несколько суток пьют и совокупляются. Лика в перерывах прибирается в его логовище. Приручает пространство. Макаров не против. Лика всякий раз, когда думает, что Макаров ее не видит, тискает фотокарточку. Дворник и без вящей заинтересованности знает, кто там. Очередное чадо. Агнец светлоокий, безвинный, брошенный. Но не в случае Лики. В ее случае – отобранный.
Лику выгнал муж. Оторвал от сына. Макаров чует запашок незаживающей души. Бывший муж – спивающийся доктор. Скатился. Катается теперь на «скорой помощи». Свекровь за мальчиком присматривает. Пятилетний херувим – Сёмочка. Лика подвывает по ночам. Собаки вторят. Бесы облизываются. Макаров пьет и увещевает чертей оставить Лику в покое. Двери об голову врач закрывает с недавних пор. Лика говорит, что будто подменили. Макаров хохочет. Осекается. Муженек работал педиатром. В церковь ходил. Не на показ, а действительно веровал и ее приобщал. Пытался лечить верой. Лика не то чтобы бесчинствовала – просто запойная. Тихонько утоляла жажду да о Сёмушке заботилась, пылинки сдувала. Сам мальчик случился чудесным образом. Когда забеременела, то думали аборт сделать: возраст, здоровье, алкоголизм. И было назначено число, но в анализах нашли гепатит. Отказались абортировать до обследования. Свезли в инфекционную, а срок уже поджимал. В общем, к выписке уже поздно было, и ей так и сказали: «Очень жить хочется ребеночку вашему».
Макаров пристраивается к Лике. По-другому не умеет пожалеть. Она отталкивает – он не перегибает. Странная баба. Странно Макарову рядом и поодаль. Когда выходит двор убирать, то опасается, вернувшись, не застать ее. Так не раз случалось с другими скво. Обычно сам выгонял, и уходили пустыми, до дна вытраханными. Лика уже долго живет. Много дольше остальных. Странно…
Будто подменили доктора. Стал вместе с Ликой выпивать. И не ее аппетитами. Остервенело. Говорил, что свет ушел. «Из него, бл…, свет ушел!» Лика недоумевала. Макаров видел уже такое. После попоек доктор ее винил, что это она, мол, ему бутылку сосватала. Мол, он ее из говна, а она его – в говно, и как теперь детишек лечить, когда не чувствуешь, когда свет ушел. Шарахались от его рук детишки. Руки научились делать больно. Поначалу бил изредка. Дальше – больше. Лика однажды воткнула ему в шею ножницы. Не помер. Радовались вместе. Снова любили. Примерно пару недель. А потом дверь закрыл о ее голову… несколько раз. Чудом выжила. Больше не любила. Лика сожалеет, что дурочкой после не осталась. Имелись все шансы. Было бы легче, наверное. Из больницы вернулась к той же двери, только запертой. Уже не мешалась ее голова. Свекровь по ту сторону объявила общее с сыном решение о том, что более Лика с ними не проживает. Не совсем общее. Сёмушка рыдал в замочную скважину. Звал Маму. Мама молча ушла, кутая обезображенное лицо в воротник пальто.
Макаров ерзает. Банально все это, и слышал не раз подобный жанр. Слышал, но не вслушивался. А сейчас с ним делятся, и это прилипает к Макарову и вроде как его становится. Его переживанием. Слово-то какое – ПЕ-РЕ-ЖИ-ВА-НИЕ… Это не мясо пережевывать, которое с недавних пор жареное. Это – ПЕ-РЕ-ЖИ-ВА-НИЕ… Тьфу! Дворник все чаще стал елозить внутри Макарова. Поднимает его со дна на поверхность, тащит нечто. Макаров не сразу прогоняет. Прислушивается. Дворник долго молчит. Молчание не пустое, и когда дворник уже было собирается ему что-то сказать, Макаров его топит. Впервые чувствует общее. Переживание. Оба о чем-то неясном догадываются.