Но образованная и цивилизованная личность — а моя Госпожа именно такова — должна неизменно держать себя в руках. Анита была в превосходном настроении и стряхнула с себя официозную ученую сдержанность. Довольная, она открыла ящик стола и подозвала Ханну:
— Я хочу показать вам кое-что креативное.
Она достала несколько любимых артефактов и разложила на столе.
— Волосы из Освенцима, в оригинальной коробке, — пояснила Анита{93}. — А этот порошок — перетертые кости, подлинные останки из лагерных ям. — Она просеяла песок между пальцев. — Текстура сразу выдает их драгоценное происхождение.
Затем Анита достала обычную, ничем не примечательную ложку.
— Вы, вероятно, знаете, что ложек в лагерях не было… В юности я училась в Германии, и эту ложку мне подарил комендант Кох. Мы познакомились в баре…
Тут Анита перебила сама себя:
— Вы ведь сама — израэлитских убеждений, не так ли? — спросила она мисс Поланитцер.
— Ну разумеется, — живо откликнулась та.
— Возможно, вам не очень приятно смотреть на подобные вещи. Однако это ваша область — Искусство или, во всяком случае, артефакты.
— Ну конечно, — однако Ханна слегка растерялась. — Я всегда поклонялась Искусству, с самого детства. Возможно, это прозвучит кощунственно, но я считаю, что эти объекты не просто Искусство. Мне кажется, они эротичны. О да, безусловно, я это чувствую!
— Подойдите к столу, — прошептала Анита. Она в поэтическом настроении. — Поведайте мне о жизни Искусства — об истинной его жизни. О его корнях, его щупальцах, его цепких ветвях, что вплетались в буйные шевелюры пещерных людей… дотянулись сквозь века и душат современного человека — если не всю современную цивилизацию.
Анита умеет подобрать слова, когда ей это нужно.
— Я торгую исключительно мертвыми художниками, — поспешно ответила мисс Поланитцер, — или почти помершими представителями. Я люблю работать быстро, но я не стервятница. И, в отличие от вас, не рабовладелица.
Анита с королевским спокойствием проигнорировала это оскорбление.
— Хорошо, и чем же я могу вам помочь?
— Продайте мне ваше творение, Объект Джуди, — прямолинейно и решительно сказала мисс Ханна. — Я хорошо заплачу.
— Сколько? — спросила Анита и запнулась. — Ну, я должна подумать. Тут есть некие личные, этические и финансовые аспекты. И художественные, естественно, — я некоторым образом люблю Объект Джуди. Не как человека, само собой, а как произведение искусства.
Однако переговоры начались, и Ханна Поланитцер заговорила с Анитой непринужденно:
— На Мэдисон-авеню только и обсуждают, как продавать эту вашу скульптуру. Она ведь все равно кому-то достанется. Почему не мне?
Анита промолчала. Тут торговка художниками не смогла не упомянуть портрет Адольфа Гитлера, висевший в кабинете на видном месте.
— Как вы можете с этим жить? — спросила она, ежась и комкая складки меха у горла, будто мерзнет. Потом провела позолоченными пальцами по бедрам, сначала снаружи, затем с внутренней стороны, а другая рука между тем играла с многочисленными золотыми цепями и ожерельями.
Анита ответила скромно:
— Для меня этот портрет — просто выражение наших времен. Трудно отрицать, что Гитлер сформировал сегодняшний мир. Следовательно, он Искусство. Раз вы, Ханна, израхтонических наклонностей{94}, любите авангард (к которому принадлежал и Гитлер, нравится вам это или нет), вы, пусть и подсознательно, пытаетесь стереть его влияние на Искусство. Но посмотрите, как он вас возбуждает.
Анита сурово следила, как руки Ханны блуждают по телу. Она забылась, эта торговка художниками, и до такой степени, что теперь мяла руками черную шелковую блузку на груди, просовывая пальцы между пуговиц.
Юбка задрана, пальцы ласкают белоснежную кожу бедер. Она доходит до синей ткани трусиков, останавливается над темным провалом влагалища и наконец говорит:
— Гитлер и геноцид евреев… — Ее пальцы уже гуляют по влажной ложбинке в промежности. — Меня с детства сопровождал этот ужас. Мне всегда казалось, что однажды придут и за мной. Не то чтобы я очень любила евреев. Вообще-то, я их не выношу. Но и ассимилироваться не могу. Мне бы в голову не пришло переспать с христианином.
— А с христианкой? — перебила ее Анита. Но мисс Поланитцер пропустила это мимо ушей и причмокнула губами, громко и вызывающе, — рот полон слюны и уже подтекает. Она взглянула Аните в глаза, прямо, но покорно.
— Еврейские мужчины. Каждый думает, что он — дар божий. Вместо мозгов — одни хуи. Отвратительные уроды. Омерзительные, вонючие. Вы считаете, здесь противоречие? Но лишь в противоречиях гнездится величие. Э… Вот сейчас я бы, пожалуй, и впрямь выпила.
— Дочь моя, — сказала Анита, — тебе стоило бы поразмыслить о том, как твои красивые губки складывают английские слова. Твоя манера речи, как бы это помягче сказать… низка, вульгарна и коробит слух.
— А ваша? — отрезала мисс Поланитцер. — Это вообще не речь. Она высосана из старой высохшей книги. Кого колышет, если мой английский не английский? Так, как вы, изъясняется только всякое фуфло. Я же говорю языком американского авангарда, Ренессанса Мамелошен{95}.
— Я бы возразила, — тихо возвестила Анита. — Именно потому, что мы живем в прискорбных условиях, надлежит культивировать наш язык, облагораживать его, совершенствовать непрерывно, оттачивать, как кинжал.
— И кого же вы собираетесь заколоть вашим кинжалом? — огрызнулась мисс Поланитцер. — Своих рабов? Думаете, я не понимаю, мадам, что творится у вас в голове? Вы так себя ведете, будто в одиночку боретесь за спасение цивилизации и культуры. Ха! Я вас давно опередила. Я стимулирую рост цветов авангарда! Я щекочу им корни, чтобы росли быстрее и выше. А потом я их срезаю. Я несу людям красоту, — неубедительно закончила она и принялась соблазнительно водить рукой по шву юбки. — Я набиваю живот зелеными, а заодно Искусством и Красотой, чтобы доллары лучше переваривались. Я, видите ли, американка. Не как эти анархисты и социалисты. Они пусть болтают до посинения — а я поклоняюсь доллару. Доллар очищает все, как по волшебству. И прошлое, и настоящее.
39. Еврей в шкафу
— Анита, я говорю, что сейчас не отказалась бы выпить.
Ханна Поланитцер повеселела. Я слушаю внимательнее, чтобы точно выполнить ее распоряжения.
— Шампанское… оно расслабит и настроит меня на нужный лад. Итак, Анита, ты ведь отдашь мне Объект Джуди? Ты обещала.
— Да, дочь моя.
Торговка художниками тянется к Аните:
— Обними меня крепче, пожалуйста. Это так приятно! Я только этого и хочу — чтобы меня обняли… Я тебе потом дам поиграть с моей писечкой.
Когда я возвращаюсь с шампанским и с традиционным стаканом теплого молока для Госпожи Аниты, обе уже переместились на черный кожаный диван.
— Я знаю, что ты Художник, — мурлычет Анита Ханне на ухо, — и ты обязана отпустить свою фантазию на волю. Так и должно быть. — Она удобнее устраивается на диване. — Повернись и дай мне тебя успокоить. Дай мне найти эту перегревшуюся точку, где рождаются твои идеи.
Вообще-то, мисс Поланитцер уже полностью расслаблена — пальцы Аниты ловко и умело работают над ней, дразняще массируя источник всех ее заблуждений.
— Тебе хорошо, дорогая дочь?
— Да, мне очень хорошо, это замечательно, сразу все понятно.
Поланитцер лежит на диване. Она все еще в меховой шубе, но шуба помята и всклокочена, как и прическа. Юбка расстегнута, блузка тоже, торс обнажен. Золотые украшения разбросаны по полу.
Мне вполне понятна чувственная природа мисс Поланитцер — в этом полураздетом виде она и впрямь крайне соблазнительна. Но я избегаю любого контакта с еврейками.
— Тебе нравится вот так, моя милая ученица?
— Сильнее, умоляю. Еще сильнее, пожалуйста! — Ханна произносит эти слова тихо, умоляюще. А затем настойчивее: — Еще! Сильнее! Я сказала, сильнее, быстрее! — И наконец командует: — Вошла и вышла! Сильнее и быстрее, старая блядь!
— Можно поцеловать тебя там, откуда берутся маленькие жиды? — искусительно шутит Анита. Ее свободная рука обвивает плечо мисс Поланитцер, щедро предоставляя той возможность облизать свои пальцы.
— О да, пожалуйста! — Мисс Поланитцер безудержно смеется. Анита принимается гладить обильную плоть, но тут ее объект трясет стриженой головой и вопрошает: — Госпожа, а можно мы вместе помучаем одного из твоих сыновей-рабов?
— Какого, дочь моя? Немца или еврея?
— Ой, пожалуйста, еврея! Да-да-да, еврея!
Интересно, какого раба-еврея выберет Госпожа Анита для развлечения молодой дамы? Найти таких рабов нынче все труднее. И почетные израэлиты, и настоящие импортные израильтяне лишены качеств, обязательных для хороших слуг. Последние слишком агрессивны и наглы. А первые? Под напускным смирением у них все равно кроется уверенность в собственном превосходстве.
И в нашем Заведении, разумеется, собственных еврейских рабов нет. Возможно ли, что Госпожа Анита говорит обо мне?
Но ведь я не еврей — это видно любому. Капо Альдо — итальянец, Ганс и Фриц — немцы, ни один не принадлежит к еврейскому племени. Однако и я не принадлежу. Это совершенно ясно. Я не еврей. О ком же она думает?
— Бобби, дорогой… — слышу я голос Госпожи Аниты.
Я дрожу — и не потому, что боюсь истязаний: для меня они всегда заканчиваются приятно. Но если Госпожа Анита решит объявить меня евреем — ну, мне тогда придется стать евреем, хоть я и не еврей. Судьба моя будет решена.
Анита показывает на шкаф и приказывает:
— Бобби, пожалуйста, достань то, что в шкафу, и поставь рядом с настольной лампой. Затем поправь лампу, чтобы нам было хорошо видно.
Как выясняется, это гораздо проще сказать, чем сделать.
Я открываю шкаф. Внутри кромешная темнота. Я шарю руками и понимаю, что почти весь шкаф занят каким-то большим объектом. Пальцы мне царапает грубая ткань. Я ощупываю снизу вверх — проверяю, что же мне придется поднимать.
Туфли. Нет, деревянные башмаки. Потом грубые штаны. Я касаюсь руки — или чего-то похожего, и оно холодное, как лед. В другой руке железный предмет. Кажется… ложка. Куртка из той же грубой ткани. Это роба. Талия перепоясана веревкой.
Я ощупываю фигуру ладонями{96} — под одеждой она как будто пустая. Истощенная. И пахнет странно, но не то чтобы отвратительно. С такой вонью можно Как-то жить.
Мои пальцы нащупывают шею и лицо. На горле и впалых щеках кожа свисает складками. Они покрыты неопрятными кустами неровной щетины. Я сдираю с фигуры шапку и щупаю волосы — короткая стрижка, по уставу, с аккуратной бороздой, выбритой по центру.
Я успеваю надеть шапку обратно, и тут фигура начинает дрожать и отступает в темноту шкафа. Я тоже дрожу — мне очень страшно. Фигура, кажется, сделана из какого-то податливого материала — трясется, но не падает. Может, прикреплена к полу.
Очень осторожно я обнимаю ее за талию и прижимаю к себе — фигура в ответ так сотрясается, что я рискую ее уронить. Выпятив живот, пытаюсь ее поднять. Но она ускользает из моих объятий, выворачивается…
Крупный человек, очень тяжелый, хотя от него остались лишь кожа да кости.
— Пожалуйста, прошу вас, дайте мне достать вас из шкафа, — говорю я. Он раскачивается и трется об меня. Кровь у меня закипает, и я умоляю: — Пожалуйста, вы ведь здесь уже давно, без свежего воздуха… Прошу вас, сэр, сделайте, как говорит Анита!
Человек отвечает тихо и тягуче:
— Нет… оставьте меня в покое.
Мне страшно. Если я не смогу достать его из шкафа, женщины вместо него захотят меня.
Тут он скрежещет:
— Хватит! Прекратите эти игры! Я больше не хочу играть.
— Но они хотят еврейского раба. Подумаешь! Вы ведь уже привыкли.
Я тяну его за ноги — чугун чугуном. Я наклоняюсь и пытаюсь взвалить его на спину. Он не сдвигается. Я не понимаю, что со мной, но мои жизненные соки бурлят и выплескиваются. Тут я впервые замечаю его пенис. Он стоит и тверд, как сталь.
И снова тягучий вскрик:
— Рядом с тобой я как будто опять мужчина! Я ничего не боюсь! Пусть эти суки со мной играют. Пусть зато помилуют тебя.
Боюсь, у него немало поводов для тревоги, однако сам я труслив. Я боюсь сильнее, что они захотят превратить в еврейского раба меня. И я сделаю что угодно, лишь бы не быть евреем.
Он с очень прямой спиной выступает из шкафа. Я обнимаю его за поясницу, чтобы он не слишком раскачивался. Мы идем к месту экзекуции — подле стола Аниты. Я снимаю с него шапку и сую ему в правую руку — так полагается приветствовать вышестоящих. И при свете я прекрасно его вижу.
Кошмарное зрелище.
Лицо покрыто гниющими шрамами. Между бровями дыра с полудолларовую монету — выходное отверстие от пули, пущенной в затылок{97}.
От этого небритое впалое лицо еще угрюмее. Может, спросить у него, не хочет ли он побриться перед тем, как предстать перед Госпожой Анитой и Ханной Поланитцер? Но нет, я ничего не говорю. Наверняка дамы предпочтут его в таком виде.
Теперь я спокоен. Никаких последствий, никакой слабости, хоть я и сожалею, что вывел эту фигуру из шкафа. Я мог бы и отказаться. Но теперь уже поздно (обычная моя история), ничего не изменишь.
Я вновь смотрю на Госпожу Аниту и мисс Поланитцер; последняя совершенно раздета — остались только лифчик и туфли. Ханна восклицает:
— Черт бы меня побрал! Ты посмотри на его лицо! — она указывает на меня. — Вылитый твой слуга!
Вылитый я? Он похож на меня? И что?
Он ведь не я — так что какая разница?
— Может, они с этим рабом братья? — Ханна все разглядывает меня. — Ну, или он — экспрессионистская версия. Вариант Макса Бекмана! Или Шмидта-Ротлуфа{98}.
И затем она с девичьим жеманством спрашивает Аниту:
— И что мы сделаем с этим ЖИДО-О-О-ОМ?
— Наверняка ты что-нибудь придумаешь, дочь моя. Ты очень умная.
У Аниты в руках золотая цепочка — я только что заметил. На цепочке болтается кулон мисс Поланитцер — звезда Давида из чистого золота (я уверен). Анита водит золотым кулоном туда-сюда над пустой ямой, где обитает ее вагина{99}.
— Да, ты очень умная! И к тому же Художник! Дай волю фантазии.
Мисс Поланитцер резко садится на диване, и Анита трясет пальцем — ей больно (подруга укусила ее, выпуская палец изо рта).
— Какое неуважение! Когда он вышел из шкафа, я ясно видела эрекцию. А теперь ее нет.
— Я тоже заметила, дочь моя, — говорит Анита, взяв себя в руки. — Он совершенно не уважает нас. Мы ему отомстим.
Я понимаю, что нужды в моем присутствии больше нет, и с поклоном удаляюсь из кабинета.
40. Наше образование
Сегодня снова школа. И хотя мне за сорок, я по-прежнему обожаю школу! Для нас, слуг, школьные уроки хотя бы ненадолго стирают различия между нами и Хозяйками — позитивно, жизнерадостно и без угрызений совести. А почему? Потому что уроки абсолютно, совершенно разрешены — и даже одобрены.
В школу мы надеваем тончайшие пижамы из искусственного шелка. Мы аккуратно причесаны, борозды на макушках выбриты начисто. Ноги тщательно вымыты и не пахнут прислугой, ногти подстрижены и отполированы. Шеи облиты одеколоном. Пенисы связаны для предотвращения эрекции. И наконец, у каждого на лбу установлен электрошокер, который потом подключат к сети{100}.
Мы обожаем школу! Невинное умственное развлечение, почти забава. Мы слушаем сказки и исторические повести об Александре Великом, Цезарях, Адольфе Гитлере. Занятные истории о нашей замечательной политической системе. Предания о ранних периодах справедливого женского господства.
Нас учат только Хорошему. Все плохое, неверное, все, что не совпадает с правилами Дома, исключено. Учиться должно быть весело — согласно определенным прогрессивным теориям, ученики лучше всего усваивают информацию в веселой обстановке, а не через интеллектуальные пытки и препоны. Выходит, школа Аниты близка к «демократии» — в вульгарном смысле этого слова и в пределах наших представлений о мире.