Этот текст Лурье интересен любому, кто обращается к психологии фашизма. Логика садомазохизма отвратительно «эволюционирует», не встречая каких бы то ни было моральных барьеров. Новая нравственность заключается в отсутствии морали. В этом мрачном театре вселенная вывернута наизнанку.
Лурье позволяет себе быть безжалостным к читателю, обнажая психическую травму, нанесенную концлагерем впечатлительному подростку, интеллектуальной и творческой личности.
В первую очередь мы знаем Лурье как художника, но успех в искусстве давался ему с трудом. Рынок искусства отворачивался от него и его тематики: ЕВРЕЙ УБЕЖАЛ ОТ НАЦИСТОВ, НО МИР БЕЖАЛ ОТ ЕВРЕЯ. Неожиданно он оказывается среди иных демонов — своих американских «освободителей», наталкиваясь на их полнейшую черствость. Но Лурье решил говорить.
В начале романа Дом можно рассматривать как своего рода квартирный бордель в Верхнем Уэст-Сайде. Помимо Аниты — еще три домины, и каждая по-своему ужасна; помимо рассказчика Бобби — еще трое рабов.
Навещал ли Лурье садомазохистский притон? В 1950‑х подобные «культурные Учреждения» встречались редко, но он вполне мог быть их клиентом. Может, среди них был и такой, где арийские домины обслуживали евреев? В этом манхэттенском подполье, о котором мало что известно, в стенах реального или воображаемого господского дома живут рабы, мужчины назначают встречи доминам, а правят женщины. В своем заведении сама Госпожа Анита является владельцем-оператором и дивой-резидентом.
Текст содержит множество секретных, закодированных указаний на преступления. Повсюду мы находим предупреждение о том, что что-то не в порядке. Подозрение, что Дом этот не просто необычаен, впервые закрадывается, когда автор называет раба Альдо капо.
Но возможна ли спокойная жизнь после того, как вами овладели, после того, как вас уничтожили? Теперь покой — это понятие навсегда абсурдное? Как вы можете жить с сознанием того, что безнаказанно убиты тысячи невинных? Вы проводите дни, недели и годы, ожидая своей очереди.
Вот один из способов выжить.
Во время игры в жмурки:
«Удар по пенису без такой перчатки, безусловно, приятен. Но если к тому же снова и снова бьют по лицу и телу, слуга обычно валится на пол. А если его пинают сапогом, тупая мертвящая боль потом длится часами.
Конечно, кое-кто извлекает из этого удовольствие. Пусть даже не в минуты боли, а, скажем, позднее — из воспоминания о пережитом опыте, из подтверждения собственной преданности: ты оказался образцовым, выносливым слугой, ты чего-то достиг. Твои тело и разум укрепились, и ты готов на дальнейшие служебные подвиги»{6}.
Здесь самая страшная «подсказка», знак того, что рушится статус-кво, — слово «обычно».
В Доме Аниты рабов обычно избивают; а в этой фантазийной игре слово «обычно» кажется избыточным, преувеличением. Обращаясь к реальному опыту Лурье, мы должны оставить это «обычно». Потому что «полумертвых» — тех, кто уже не жилец, — «обычно» избивали до смерти. Это не вымысел и не фантазия; это не похоже на кино.
Лурье бежал из Бухенвальда за считанные дни до освобождения лагеря.{7} Его послевоенный опыт был необычаен: он жил с американскими солдатами в лагере для перемещенных лиц, был избалован, обласкан и сыт. Ему дали работу в контрразведке. За такую жизнь после многих лет издевательств он очень полюбил американцев.
После войны вместе с отцом, тоже пережившим лагеря, Лурье эмигрировал в Нью-Йорк. Ему было 20 лет, вскоре он занялся искусством. Но карьера у него не складывалась: в своих работах он изображал расчлененных женщин и свастики, сознательно вызывая дискомфорт у зрителя. В это же время де Кунинг также изображал насилие и расчлененные тела, но почему-то это ни у кого не вызывало возмущения.
В «Доме Аниты», пестрящем нацистскими метафорами, мы обнаруживаем немало пренебрежительных, иронических портретов представителей нью-йоркских арт-кругов конца 50‑х — начала 60-х. Сумасшедшая художница-дилер, Поланитцер и развращенный критик Гельдпейер, которые являются воплощением арт-мира, вызывают у Лурье отвращение и презрение. Он разит наповал, обоих превращая в униженных рабов. По крайней мере, один из персонажей совершенно узнаваем{8}.
Госпожа Анита желает продемонстрировать Поланитцер артефакты из человеческих волос, плоти и костей, «подлинный Освенцим». Этого персонажа Лурье подчеркнуто называет «торговкой художниками» — в противовес более распространенному «торговцу искусством», — давая понять, что такие люди торгуют живым товаром, а не произведениями.
С чего бы Лурье не изображать расчлененные тела? Ответ прост: подростком он ежедневно наблюдал трупы. С чего бы ему не писать о замысловатом экстазе человека, закопанного в песок и медленно истекающего кровью через пенис? Вряд ли я когда-либо изучала фотографии той эпохи так пристально, как во время долгой борьбы с этой рукописью.
Книгу с подобными фотографиями я впервые увидела ребенком в 1950‑е. От стыда я отвела глаза. Но изображение навсегда осталось в памяти: гора мертвых голых тел. Столько людей, и все голые! Но было ли это… сексуально?
Ответ: да. В нашей культуре сексуальное перемешалось, перепуталось с понятиями хаоса и насилия, глубоко в них укоренилось. Сексуальность сливается с пытками; кровь — новая сексуализированная секреция, которой наслаждаются и жертва, и экзекутор. «Дом Аниты» проясняет, как это происходит, хотя и не отвечает на вопрос, почему.
Садомазохизм заинтересовал меня в начале 1970‑х. Я читала как де Сада, так и откровенное порно со второсортными «художественными» фотографиями, где обнаженные дамы ногами попирали рабов. В тот период, когда 1940‑е были еще свежи в памяти, ты находил как минимум один разворот с нацистской символикой. Бородатые мужчины, порой даже в ермолках, на вид явные евреи, стоят на коленях перед высокими блондинками со свастиками на нарукавных повязках. Блондинки отказывают жертвам в наслаждении. Однако мы понимаем, что этот отказ — и есть искомое наслаждение.
В такой декомпенсированной фантазии субъект охотно воссоздает — по меньшей мере вербально и, как правило, в мельчайших подробностях, — картины порабощения, фантазии о пожизненном заключении. Нечеловеческие условия концлагерей становятся парадигмой «наихудшего возможного». В экзальтированном возбуждении мазохисты зачастую обращаются к этому перевернутому идеалу.
После знакомства с «Домом Аниты» влияние нацизма на распространение БДСМ становится очевидным. Это проявляется в СМИ, в кино, в социальных сетях и в моде. Отражается в отвратительных преступлениях на сексуальной почве. И пока в одних местах продолжаются этнические чистки, в других проходят фетишистские вечеринки. Если назвать садомазохизм извращением, над твоей старомодностью посмеются. Но можно ли приучить себя к причудливой реальности, может ли она стать образом жизни? В 1990‑е модная индустрия обострила соблазны, оживив «метафору», подарила современной культуре призрак доминантной женщины. Каким-то образом жестокость превратилась в гламур.
Между тем нацистская парадигма не исчезла. Она по-прежнему жива — как искажение, как вывернутый наизнанку ужасный и даже сатанинский идеал. Садомазо-риторика заимствована из эвфемизмов Третьего рейха. Нацистские образы укоренены в культуре, закреплены в клише. В наше сознание пробиваются картины медицинских экспериментов, и слова Бухенвальда, описанного Лурье, звучат сурово и убедительно.
И снова возникает Мистерия страданий, сдобренная пикантным волнением. Чтобы вынести непрерывное повторение кошмара, Лурье прибегает к искусству, прививая ужасу красоту. И здесь его муки превращаются в изысканное произведение — в живой, ироничный, язвительный текст.
Но искусство не оправдывает преступлений; мы наблюдаем жесткий катарсис — деятельное, вдохновенное сознание превращает Поле смерти в нечто большее — в произведение визуального искусства, в историю, в театральное действо или в сексуальную фантазию — Поле смерти преображается, очищая пространство для жизни.
Май 2010 — октябрь 2015
Борис Лурье. Дом Аниты
Часть I. Дом
1. Современное образовательное авангардистское рабское учреждение
В регулярном Прогрессивном Учреждении большое внимание уделяется комнатам, где живут Хозяйки, где они проводят досуг, занимаются и планируют образовательные мероприятия. В тех местах, где я служил в прошлом, рабочие помещения отличались необыкновенно продуманным декором. Другое дело — в Доме Аниты: здесь архитектурные изыски — в каком-то отношении уместные — обнаруживаются в самых неожиданных местах, а именно — в помещениях для слуг.
В целом убранство просто и строго: чистое девственное пространство. По словам его апологетов, антистиль охватывает и все, и ничто. Вот она — бесконечная одновременность, пустотное дыхание дзена.
Обычно слуги обитают в самых неаппетитных местах: в неотапливаемых мансардах, насквозь продуваемых сквозняками, в кухонных подсобках, а в загородных Учреждениях — на задворках, куда можно пройти лишь внутренними дворами, минуя хозяйственные пристройки. В едва снабженных изоляцией и отоплением, небрежно построенных бараках оставляют сырые бетонные полы и голые стены. Свет струится через большие окна. Зимой в этих обиталищах царит холод, но есть и преимущества: экономится электричество, а свет напоминает слугам о начале и конце рабочего дня.
С незапамятных времен так оно и повелось; той же традиции следует и наше современное культурно-образовательное авангардистское рабское учреждение.
Подобные современные храмы науки оборудованы уборными с цементными ванными. Горячей воды нет, и тому имеется причина: принимая душ и ванны с теплой водой, слуги становятся вялыми. Для рабов любви нет ничего здоровее бодрящего ледяного душа, ибо рабская кровь не должна замедляться; и ничто так не стимулирует их насущные атрибуты{9}.
В нашем помещении у Аниты стоят восемь коек: по четыре в два ряда. В этом помещении нет стены, отделяющей его от остальной части Учреждения. Мы изолированы от Хозяек лишь большими раздвижными дверьми из венецианского стекла. Вдоль коридора широкими полосами струится свет. Когда наша комната залита лучами прожекторов, она превращается в сцену, где видна каждая деталь. Повинуясь одному щелчку выключателя, прожектор может быть приведен в движение, и тогда свет его будет направлен на отдельное ложе.
Электрический экран с двух сторон высвечивает имя, начертанное на каждой койке, иногда приписывая нам, обитателям, неверную идентичность — разумеется, с умыслом.
И вот наступает момент, когда свет начинает пульсировать, загораются цветные огни, попеременно угасая, освещая подиумы и кровати, творя дрожащий орнамент, за которым обожают наблюдать наши Хозяйки. За нашей стеклянной стеной цветные огни вспыхивают и гаснут, тела слуг взлетают, падают и раскачиваются, когда их пинают или бьют. Прожекторы, светя в разные стороны, заливают лучами эту сцену, создавая гармоничное взаимодействие элементов.
Вдоль стены коридора расположены простые комфортабельные кресла. В любое время дня или ночи наши Хозяйки могут погрузиться в их мякоть. Обычно они появляются посреди ночи, чтобы разглядывать нас и наблюдать особенности нашего сна. Мы должны всегда быть настороже: в любое время за нами могут следить.
На первый взгляд наше помещение кажется незамысловатым; продолжение минималистичного стиля Хозяйки (за исключением спальни самой Аниты). Этот скупой стиль необыкновенно популярен в Нью-Йорке среди неоаристократов, поскольку является отличительной чертой Современного Искусства. Однако, несмотря на кажущуюся простоту, дизайн чрезвычайно запутан.
Например, койки: каждая сконструирована из различных материалов: нижняя — из огнеупорного кирпича, верхняя — из гуттаперчевой пластмассы, которая изгибается и подрагивает от вибраций помещения. К счастью, по большей части это ложе остается незанятым. Отдельные ступеньки на приступках кроватей покрыты мехом, а в некоторые, прямо под мех, вмонтированы шипы. Механизм этот установлен и в койках: штыри проходят через матрас и плавно подталкивают во сне спящих рабов. Мягкая штуковина, похожая на кулак, может неожиданно поразить отдыхающего в любой момент.
Для удобства обзора все койки накренены к стеклянной стене{10}. Теперь мне уже не под силу вообразить, что кто-то может уснуть на кровати с обычной горизонтальной поверхностью. Это должно быть ужасно неудобно.
Рабу необходимо привить особые навыки сна. Ему не полагается спать ни на животе, ни на боку, ни спиной к стеклянным дверям. Даже во сне он должен принять позу, удобную наблюдателю. Нам пояснили, что это в наших интересах, ибо приватность сна, это внутреннее отступничество, отрицательно сказывается на рабском образовании, порождая независимые грезы или размышления, а следовательно, выход из-под контроля Госпожи.
Раб спит с руками по швам — в позе приветствия. Но он может принять и другое положение — позу стоящего на коленях. Другие позы не допускаются. Он должен спать обнаженным: так, чтобы его тело — хозяйская собственность — хорошо проветривалось. Рабу выдают два одеяла, но половые органы остаются открытыми: одно одеяло кладется на грудь и живот, а другое — на ноги, оставляя гениталии и задний проход в просвете.
Хозяйки регулярно вносят учетные записи о сне рабов, особенно о частоте ночных эрекций. На основании этих отметок, а также сведений о службе и успехах в образовании, составляется характеристика; все это влияет на обращение с рабом. Согласно характеристике, раб может быть повышен, понижен и даже дисквалифицирован — что гораздо хуже, чем физическое уничтожение{11}. К примеру, утреннее пробуждение без полноценной эрекции считается тяжелой провинностью и грозит изгнанием во внешний свободный мир.
В изножье нижней койки стоит просторный шкаф с тремя отсеками для наших вещей. Единственный шкаф на троих, как объяснили нам, — отнюдь не для того, чтобы сэкономить или спровоцировать трения среди слуг, но чтобы поощрять дух товарищества и ослабить уважение к частной собственности.
В подобных условиях слуги неизбежно следят за чистотой и опрятностью друг друга. Кроме того, так мы кое-что узнаем о повседневной жизни товарищей.
Мне, однако, любопытно, почему собственность Хозяек хранится по-другому: ведь это индивидуализм. Кто же более продвинут, господа или слуги? Но я уверен, что в нашем милом содружестве все обустроено ради всеобщей пользы. Как в музыке, идеальная гармония требует разнообразия приемов.
Музыкальное сопровождение сна и бодрствования достигает наших ушей из репродукторов, то громкое, то почти неразличимое; музыкальный ассортимент состоит из аранжировок таких исторических мотивов, как марши американских уоббли{12} и песни гражданской войны в Испании, а также некогда популярный «Интернационал», и все это — в современной эйсид-роковой обработке. Эта изощренная комбинация, звучащая в противоречивом унисоне, создана в замысловатых декорациях авангардистских храмов Нью-Йорка — на дискотеках, в музеях и галереях.
Гораздо позднее я захлебывался в безбрежном восторге, наблюдая по телевизору виртуозов, исполнявших прихотливые вариации в ритмах No Pasarar{13}, Wir sind dei Moorsoldaten{14} или, опять же, «Интернационала». Это говорило о том, до чего наше Учреждение в сферах культурных и интеллектуальных обогнало свое время.
Декоративное убранство нашего помещения довершают огромные фотографии на стенах — лайтбоксы, изображающие четырех наших Хозяек в наитипичнейших для них униформах. Портреты светятся круглые сутки. Проснувшись, мы преклоняем колена перед каждым изображением, безмолвно их созерцаем. Правилами это не требуется, но мы не пропускаем ни единого дня.
В своем обиталище мы счастливы и защищены; наш сон крепок и здоров, несмотря на непрерывную вибрацию и постоянное освещение.