Мне тоже захотелось представиться, и я даже набрал в грудь воздуху, чтобы назваться, но имени своего вспомнить не смог и шумно выдохнул. От моего выдоха бабочка под острым воротником Годжаева взмахнула крыльями. Вышло глупо. На моем лице, по-видимому, в эту минуту читалось замешательство, поскольку человек, представившийся Годжаевым, поспешил прийти мне на помощь, сам схватил мою ладонь и заговорил так быстро, что я не всегда успевал уловить смысл его слов. При этом он энергично вскидывал и тряс мою руку, отчего из наших бокалов во все стороны летели красные капли.
– Понимаю, понимаю! Вы здесь, что называется, инкогнито! Но укрыться от почитателей вам вряд ли удастся! Ведь все эти люди здесь исключительно ради вас! Ради вас, дружище! Ради вас! Как вам нравятся все эти обитатели бреда? Мы все тут – обитатели бреда! Впрочем, нет необходимости утруждать себя объяснениями! По своей профессии я вынужден угадывать многое, так что слова, можете быть уверены, излишни! Ваши книги красноречивы настолько, что вам уже нет необходимости тратить время на пустую болтовню с незнакомцами! Пусть это даже и такие преданные ваши почитатели, как я. Не правда ли?
Наконец Годжаев замолчал и выпустил мою руку. Это было очень кстати, потому что, продлись та тряска еще немного, я размозжил бы его шишкастую башку винной бутылкой или чем-нибудь другим, что подвернулось бы мне под руку. В наших бокалах не оставалось вина (все было на моем костюме), и психиатр, чтобы разрядить натужную паузу, смахнул с барной стойки два новых, оставил один у себя, а второй буквально всучил мне. Я подчинился.
– За знакомство!
Мы выпили. В эту секунду мне стало казаться, что я, похоже, и в самом деле уже встречал этого типа раньше. Из темноты моего разума короткими вспышками стали пробиваться образы, требующие скорейшего объяснения.
8. ГОДЖАЕВ ГИПНОТИЗИРУЕТ
Первая наша встреча произошла в его кабинете. За окном лил дождь, стучал в стекло мелкой дробью. Деревья за окном мокли и были похожи на утопленников. Небо было темным. По крайней мере, это мое первое воспоминание о встрече с Годжаевым. Ну а что там спрятано в глубинах, на дне прошлого, так сказать, я не знаю. Там, на дне, все затянуто мраком. Возможно, и была какая-то предыстория, но память о ней не сохранилась. Помню только это. Темное небо. Деревья. Непрекращающийся дождь.
Мы сидели в тесной, ярко освещенной комнате, Годжаев смотрел на меня из-под кругленьких очочков, а я таращился в пол и думал о чем-то отвлеченном. Если быть точным, я воображал, глядя на черную трещину в паркете, что это не трещина у меня под ногами, а расщелина гигантского плато, я нахожусь внутри затерявшегося каньона, где нет ни одной живой души, а лишь духи и демоны первобытного шаманского капища. Время еще не возникло. Надо мной повисало тесное небо, не казавшееся глубоким из-за обилия звезд. Повсюду в безобразных позах валялись изуродованные трупы женщин, это были древние воительницы маатари, тела которых отличались крепостью и мускулатурой. Они были бы похожи на мужчин, если бы не пышные груди, упругие ягодицы и лохматые прорези между ног. Я склонился над одной из женщин, чья голова была проломлена камнем, я был уверен, что это моя мать, жрица нашего рода маатари, уничтоженного внезапным нападением соседей-каннибалов. Плакать я не мог, хотя сердце мое разрывалось от боли. Мать мертва. Мать не дышит. Мать смотрит на меня холодным взглядом и не узнает. В кровавой луже, вытекавшей из-под головы матери, я увидел лицо и от неожиданности вздрогнул: я узнал себя, но это было лицо женщины. Я – жен-щина.
И тут откуда-то издалека послышался голос Годжаева. Мои грезы улетучились, и я вновь очутился в кабинете психиатра.
– Трудно быть фактом культуры среди людей, в культуре не нуждающихся! – Годжаев вперился в меня ледяным взглядом.
Я осознавал, что плюгавый эскулап меня гипнотизирует, однако сопротивляться его воле сил у меня не было. Воля Годжаева полностью парализовала, поглотила меня, как лягушка проглатывает налипшую на язык муху. Голос Годжаева звучал внутри моей головы:
– Вы – внутри прошлых перерождений! Вам нечего бояться! Это всего лишь сон, однако наша нынешняя жизнь так же эфемерна, как и то, что вам сейчас мерещится. Что вы видите?
Я видел черное влагалище ночи, удушливое, как лоно чернокожей женщины, сырое, как предрассветный лес, ненасытное, как смерть.
Тьма. Всюду тьма. Травы пахли пряно, возвращая воспоминания, детские сновидения, и от этих запахов у меня закружилась голова. Вместе с головой завращался и кабинет Годжаева, все поплыло, и я уткнулся носом в пыльную трещину паркета.
9. ТЯГУЧИЕ ВОСПОМИНАНИЯ
Оконная рама. Выщербленная. Облупившаяся. В нее непрочно вставлено стекло, и по нему бьет дождь. Мелкой дробью. Глухое пиццикато. Стекло побрякивает от ветра, ударяется о раму, но ветру его не выбить. В доме тепло, уютно. Тихо. Мама приготовила что-то вкусное, и скоро мы сядем за стол. А пока я сижу у камина на затертом коврике и смотрю на танцующий огонь. Мне три года, и я еще очень мал. Но размеров своих я не осознаю. Предметы вокруг кажутся мне огромными и предназначенными не для меня. Я пребываю в каком-то сладостном сне и уверен, что никогда не проснусь. Мне предстоит навсегда остаться в мире грез, и я никогда не встречусь с тем кошмаром, что взрослые люди называют реальностью. Только через маму и иногда через отца я прикасаюсь к миру. Прикосновения эти всегда опасны. Например. Трещины в паркете так устрашающе черны, что в них есть риск провалиться. И тогда я смешаюсь с серой грязью, что в них забита, и мама в день уборки затрет меня мокрой тряпкой.
Родители почти не разговаривают друг с другом. Лишь изредка обмениваются короткими фразами, смысла которых я не понимаю. Это очень странно, как будто папа и мама думают на разных языках. Но может быть, они и не думают совсем, а всего лишь действуют, как автоматы, без мыслей и чувств, по заложенной в них программе. Мне они кажутся гигантскими куклами. Отец сидит в спортивном костюме, нам нем забрызганная соусом майка, из-под которой видна волосатая грудь. Мне слышен запах его пота, смешанный с винными парами. Отец пьет вино. Это его ежедневный ритуал. Так течет время. Большой граненый стакан то и дело вздымается над моей головой. Иногда я смотрю на отца, поднимая глаза к потолку. Грани стакана преломляются в мутном свете торшера, и в них мелькают отражения предметов, заполняющих комнату. Вещей в квартире немного, мы живем небогато. Но у нас есть все, чтобы чувствовать себя счастливыми. Правда, счастья в нашем доме нет. У нас есть все, кроме любви и общего языка, на котором можно было бы разговаривать. Никаких общих интересов. Люди из разных миров. Мы молчим, каждый погружен в свои мысли.
Тепло, идущее от камина, обдает мое лицо колючим жаром, и я незаметно засыпаю. Не уверен, что я не спал и раньше. Нет грани, отделяющей явь от сна. Грани только у отцовского стакана с густым вином. Иных граней нет. Я сплю, потом падаю в другой сон, потом в третий, в четвертый, и так без перерыва. Сон во сне, сон во сне, сон во сне, как в сказках «1001 ночи». Разные миры открываются мне, но ни в одном из этих миров я не могу задержаться надолго. Ни одному из этих миров я не принадлежу. Всюду я лишний. Всем я чужой. Я – чужой.
Рычат тигры. Так трещат угли. Огонь подвижен. Одухотворен. Мать взяла меня на руки и, сев за стол, начала кормить из ложки чем-то вязким, сладковатым, теплым. Мне нравится это ощущение. Мать приговаривает нежным голосом что-то, чего я еще не понимаю, и то и дело подносит ложку мне ко рту. Но уговаривать меня не надо, я охотно глотаю кашу и бесстрастно смотрю по сторонам. Иногда я натыкаюсь взглядом на отца, и всякий раз он меня пугает. Отец похож на истукана. С каждым выпитым стаканом он становится все отчужденнее и отчужденнее, вскоре он перестает замечать нас с матерью и соображать, где находится. Так бывает всегда, каждый день. Нет дня, чтобы отец не напивался в стельку. Кончается все тем, что мать оставляет меня ползать по полу, берет отца под руки и дотаскивает его до спальной комнаты. Отец грузно падает на кровать. Что-то бессвязно бормочет. Писается в штаны. Иногда мне слышна их возня, потом странные возгласы матери и хрип пьяного папаши. Что происходит в спальне у родителей, я не знаю, но всякий раз от этих стонов и возгласов мне становится страшно.
Однажды я подполз к зеркальному шкафу, отражающему спальню родителей, и вдруг увидел, как отец, заломив матери за спину руки… Нет, мне тяжело вспоминать об этом. Слишком мерзко. Гори все огнем. Есть вещи, которые лучше забыть. Но не забываются. Память, как и сама реальность, нам не принадлежит, она прихотлива и то и дело вбрасывает в наше сознание образы и грезы, которые мы больше всего пытаемся от себя отогнать. Мне отбили мозги на ринге, так что нет ничего удивительного в том, что и сознание мое порою живет какой-то своей, особой, отдельной от тела жизнью. Хотя списывать все на отбитые мозги, наверное, неправильно: вполне может быть, что это общий закон, и по нему работает сознание у всех людей. Я почти уверен, что именно так оно и есть. Люди живут вразрез с тем, что происходит у них в головах. Наверное, это к счастью. Ведь в головах у нас творится черт знает что. В моей голове – точно. В моей голове – каша. Такая же тягучая, как та, которой кормила меня в младенчестве мать.
10. ЧТО ЭТО ЗА ГОРОД ТАКОЙ?
Годжаев помог мне подняться на ноги, отряхнул меня и усадил в кресло. Не знаю, что это вдруг я решил рухнуть на пол? Не от вина же? Я ничего еще не выпил! Наверное, нервы. Тело обмякло, как у Голема, у которого из сердца вынули каббалистическую гексаграмму. Мне было трудно даже приоткрыть глаза.
– Вам нужно взять себя в руки, заняться своим здоровьем! Я говорю это не только потому, что вы давно перестали посещать мой кабинет. Если вам жестко на моей кушетке или мои методы вас не устраивают, я мог бы рекомендовать кого-нибудь из коллег. Поверьте, на вас становится мучительно смотреть! Тяжело наблюдать, как человек сам разрушает себя изнутри. Впрочем, в определенных ситуациях (если не во всех) работа нашей психики носит автономный характер, мало от нас зависящий, и с этими процессами крайне сложно бороться. Вот тут-то, мой друг, и нужна помощь специалиста!
На этот раз слова Годжаева не вызвали обычного раздражения, мне и самому было понятно, что с психикой моей творится что-то неладное. Но меня уже сорвало с катушек, я пошел вразнос, и по большому счету мне было безразлично, что теперь со мной происходит. Ситуация выходила из-под контроля. Наверное, те «автономные процессы психики», о которых говорит докучливый доктор, во мне укоренились, тело продолжало жить лишь механически, по привычке, без какой-либо связи с душой. Годжаев взял меня под ручку, и мы, незаметно для меня самого, пересекли зал, наполненный снующими людьми, и оказались у окна. За тяжелым бархатным занавесом печально выл ветер. Я раздвинул портьеру и с удивлением обнаружил, что за стеклом вьюжит метель. Хлопья снега сыпались на землю, как перья из распотрошенного матраса, они устилали обмерзшую корку тротуара густым слоем. На улице не было ни единой души, разве что духи и призраки из загробного мира. Окна домов чернели, как бесконечные квадраты Малевича, в некоторых из них отсутствовали стекла, и поверить в то, что кто-то в этих домах живет, не представлялось возможным. Что это за город такой? Где я теперь нахожусь?
«Мы – обитатели бреда!» – вспомнил я слова Годжаева, которые оказались недалеки от истины. Сознание, окруженное миром, заваленное грудой предметов: как высвободить тебя? К тебе прилипают эмоции людей, пачкают тебя, не дают свободно двигаться. Заоконная дичь усиливала абсурд и ирреальность мероприятия, происходящего в декадентском салоне. Но во всем этом безумии было и что-то пьянящее. Надеюсь, вино тут ни при чем. Это удивительно, но я начинаю размышлять о времени в сугубо пространственных категориях. Чем осознаннее я живу, тем полнее отпущенное мне время и тем протяженнее то пространство, в котором я в данный момент нахожусь. Эти три категории взаимосвязаны: сознание, время и пространство. Более того, нет никаких сомнений в том, что эти три категории лишь разные проявления единого целого. Если все происходящее – это сон, то появиться он мог только в мозгу человека психически нездорового. Неужели в этом квартале никто не живет? Почему презентация моего романа проводится именно здесь, в этом трущобном, заброшенном месте? И что это за роман? Как он называется? О чем он? Вопросов становилось все больше.
11. ВНУТРИ ТРЕЩИНЫ
В это время к роялю, стоявшему в центре зала, подошел человек и стал играть что-то элегически заунывное. Что-то вроде Шопена. Понятное дело, это только усилило мое и без того тоскливое настроение. На душе стало так паршиво, что я готов был выброситься из окна, но стекла в здании слишком толстые, их не разбить. Лучшее место для бегства – собственное сознание. В моем сознании вспыхивали образы прошлого (возможно, не моего, так как я был уверен, что ничего из того, что мне в эту минуту представляется, в реальности со мною не происходило и произойти не могло). Почему-то я стал отождествлять себя с чернокожей женщиной, с первобытной охотницей, склонившейся над разодранным трупом антилопы и рвущей зубами еще не успевшее остыть мясо поверженного зверя. Вкус крови был так приятен и так привычен, будто я ее пью ежедневно и это излюбленный мой напиток, сродни красному полусухому. Антилопа уже перестала конвульсивно вздрагивать и выкатила выпуклые глаза на ночной шатер, усыпанный звездами. Неужели я все еще внутри этой тесной трещины в полу? Или это не трещина, а раскинувшийся на десятки километров первобытный каньон? Так или иначе, но здесь мне намного уютнее, чем на светском, мать его, рауте, среди околобогемной шпаны, среди гламурных шлюх и педерастов. Но морок быстро рассеялся, и кровь антилопы, к сожалению, и в самом деле оказалась красным вином, не самого, впрочем, отвратительного качества.
– За ваш успех! – мне пришлось еще раз чокнуться с этим назойливым типом, как его там, с «доктором Годжаевым». – Ваш новый роман великолепен! Надеюсь, вас не смущают мои льстивые речи! Поверьте, это от чистого сердца! Хо-хо-хо! От чистого, так сказать, сердца! Давайте выпьем!
Мы выпили. Если так пойдет и дальше, то у нас с этим гнусом в скором времени дойдет и до брудершафта.
Меня трясло, как наркомана, хотя я не то что наркотики, даже сигареты не употребляю. Завязал с дурными привычками много лет тому назад. Это всем известно. Но отчего тогда эта дрожь и тошнотворное чувство, будто в животе у меня работает миксер? Может быть, я отравился рыбой, ломтики которой, нанизанные на зубочистки, в изобилии лежали на блюдах? Или черной икрой? Но я не помню, что брал что-нибудь со стола. Нет-нет, этого не было. Я ни к чему не притрагивался, это исключено. Я был не в состоянии запихнуть в себя съестное. От одной только мысли о еде душила тошнота. Неприятный ком подкатывает к горлу и просится наружу. Или, может быть, это просто нервная дрожь, возникшая от дискомфорта, сковавшего меня на этой тухлой вечеринке? От головокружения, свалившего меня на пол? Не знаю. Но Годжаев, кажется, заметил мое состояние и вновь направил на меня свои белесые бельма. Доктор покалывает меня булавками глаз, протыкает взглядом, явно получая от этого удовольствие.
– С вами все в порядке, мой друг? Может быть, выпьете что-нибудь покрепче? Я знаю, что вы не курите, так я бы предложил вам кое-что успокаивающее, вы меня понимаете? Хо-хо! Вначале мне показалось, что вы поскользнулись на отполированном полу, но теперь я вижу, что вы упали не от этого. Была другая причина!
Я и эту его реплику не удостоил ответом, но моя холодность Годжаева, похоже, не заботила. Как, впрочем, и тот лихорадочный озноб, которым я был охвачен. Он достал из золоченого портсигара свернутую самокрутку, раскурил ее от стоявшего рядом канделябра и выпустил изо рта кольцо дыма. Несколько человек с завистью покосились на доктора, а одна смазливая блондинка с полуоголенной грудью встала у Годжаева за спиной и принялась похотливо, как кошка, об него тереться. Годжаев, сделав пару затяжек, передал самокрутку девушке, и та, достав из сумочки длинный мундштук, вставила в него окурок и отошла в сторону. Доктор с плотоядной ухмылкой посмотрел на голую спину блондинки, белевшую в вырезе ее вечернего платья. Глазки его замаслились.