– Чё, отодрал? Я видел, ничё такая, ножки тоненькие… не сильно молоденькая? Школьница небось?
– Школьница-школьница, – ответил я, что ещё скажешь ему, идиоту?
Я затушил сигарету в банке из-под «Балтики-6» и пошёл к телефону, пришпандоренному на стене в коридоре.
Юргенс удивился:
– Что это? На курорт опять завеялся? – весело спросил он. – Ломаешь мне, конечно, кайф пятничный, но чего не сделаешь для друга. Валяй, отдыхай… Я и у Елены Семённы отмажу. Думаю, ты для меня когда-нибудь сделаешь то же.
– Не сомневайся, – уверил я. – Спасибо, Вэл.
– Бывай, веселись, кайфоломщик, – я чувствую улыбку в его голосе.
Так, теперь…
Маюшка спит, даже не шевелясь. Я лёг рядом не раздеваясь. Ночь тёплая, жаркая даже. Но заснул я быстро, как никогда, её близость будто убаюкала меня.
Утром я проснулся рано, Маюшка всё так же спит.
Я вышел умыться, завтрак приготовить. И вернулся в комнату, замирая внутренне от мысли, что у меня навязчивая многолетняя галлюцинация и Маюшки там нет.
Есть. Вот она. Так же спит. Господи, почти летаргия… Но что я хочу… Хочу, конечно, ничего этого не было, как будто и не было шести лет, вот так хочу. Но, с другой стороны, теперь она взрослая, и я могу не мучиться, что сбил с пути ребёнка. Правда, могу?
– Май…
Надо разбудить всё же, пусть поест, скажет хоть что-нибудь. А потом съездить за вещами. Хотя бы в общежитие. В М-ск… Как ехать в М-ск к Васе, я не представляю… Но… может быть, и не надо? Да чёрт с ним, со всем тамошним её тряпьём, куплю новое.
Она приоткрыла глаз, но плывёт зрачок.
– Ю-Юша, хорошо…
И закрыла снова.
– Ты слышишь?
– Да… – но только плотнее свернулась, чуть выгнувшись как кошка затылком вниз. – М-м… шпильки вынуть надо, больно… – и подняла руки к волосам, всё так же, не открывая больше глаз. Некоторые падают их неловких пальчиков ей под спину, но большую часть шпилек отдала мне в руки. Сняла и цветы, съехавший свадебный веночек…
– Май, надо встать, полсуток почти спишь.
– Нет, не хочу…
Я посидел рядом.
– Ладно, Май, ты… Слышишь меня?
– Да…
– Я в магазин схожу. Ты не бойся, вставай, туалет тут в коридоре, шагов двадцать прямо, потом направо: коричневая, самая страшная дверь с окошечком наверху и обвешанная по стене стульчаками, как хомутами, так что…
– Я поняла…
Я проснулась, и долго лежала, чувствуя, что всё тело затекло, свёрнутое почти в узел. Поэтому я вытянулась. И открыла глаза. Солнце. Как и вчера. Но между сегодня и вчера будто пролегла пропасть. Я не могу вернуться назад. Или могу? Но я возвращалась уже и… И вот, что я сделала…
Как же я буду жить теперь? Как жить и не видеть больше Васю? Как это возможно? Как можно жить без Васи?.. Нельзя… ох, нельзя…
Но и жить так, как до сих пор… всё ложь. Всё обман…
Но в чём ложь, Майя?!
Во всём. С Васей, едва отвожу взгляд от его лица, я вижу Ю-Ю. Не могу не видеть его. Не помнить о нём и обо всём, что было. Всё, каждый день, все ночи, слова, каждое ругательное слово, что в мой адрес посылали отец, и другие, каждую его порку, что я вынесла, не считая незаслуженной. Я дорого платила тогда, но не могу отказаться от тебя, Ю-Ю. Но теперь я… теперь не своей уже кровью плачу… Тогда не должна была оставаться с Васей… Тогда…
Получается все эти шесть лет я…
Нет, это был безоблачное счастье. Счастье каждый день, будто каждый день было солнце.
И что, я устала от солнцепёка?
От правильной и чистой прекрасной во всех проявлениях любви?..
Я встала. Я сходила в этот кошмарный сортир. Вот ужас, там нарочно такая тусклая лампочка, чтобы захотелось сдохнуть на унитазе? Он вроде и чистый и не воняет. Но он воняет старостью и количеством людей, что посещают его целыми днями. Как шлюха…
Волосы распустились пока я умывалась, стали лезть в лицо, я завернула их жгутом. Дорогу назад в комнату я еле нашла, хорошо, что помнила, что она возле кухни. Я вошла в комнату, узкую и тёмную, диван, с почти несмятым покрывалом, телевизор и видик на полу, и письменный стол у стены. Я сто раз бывала здесь, но никогда не ночевала, конечно… я подошла к столу. Но увидела свой свадебный венок…
Она уже плакала так когда-то. Но тогда из-за меня… А сейчас…
Я нашёл её на полу, где она сжавшись и зарыв лицо в колени, обняв их рыдала, завывая, а рядом лежит её примятый свадебный венок.
– Май! – я подлетел к ней, обнимая плечи и боясь, что сейчас оттолкнёт меня, но нет, она даже не пошевелилась, какой-то живой комок горя. Горячий, мокрый, сгусток боли и отчаяния.
Ни лекарств, ни алкоголя, нечем попытаться снять эту муку. Но для кого я хочу это сделать? Для неё больше или для себя, чтобы не видеть, как она убивается из-за того, что выбрала меня. Ведь именно так.
– Маюша… Маюша… Май, ну не надо, перестань, – беспомощно лепечу я не переставая обнимать и целовать её. – Ну выпей воды…
И лепечу так, наверное, час. Потом она затихла и, разогнувшись, потянулась встать. Дошла до двери, обернула ко мне распухшее лицо:
– А ванная… я забыла, где…
Я довёл её. Шум воды, и выйдя, взглянула на меня по-прежнему распухшая, красная:
– Ты… прости… я… посплю ещё, можно?
И уснула мгновенно, едва легла.
Вот и хорошо. Я не думаю, что проснётся скоро. И не ела…
Но это всё чепуха. Такая чепуха.
Половину моих вещей, даже больше половины, составляли книги, так что мне было чем себя развлечь и при том не шуметь.
Только я пристроился почитать, уютно усевшись в ногах, как Маюшка проснулась от плача.
Лекарств и водки надо было купить, хоть как-то успокоить её, хоть искусственно… я опять не купил, поэтому я снова только уговаривал её и снова она заснула без сил.
А я без сил опять сел на пол, застеленный вытертым половиком, если бы не половик, в щели между досок можно провалиться пяткой, узкой Маюшкиной уж точно. Но теперь настроения читать во мне не осталось. Это сколько же будет продолжаться?
Я вышел и снова закурил. Надо пепельницу в комнату что ли принести, окно открыть и… Или курить бросать.
Маюшка просыпалась так ещё несколько раз. И снова я ничего не мог добиться, кроме воющих рыданий, бессилие овладевает мной.
Я лёг рядом с ней, как и вчера, и опять мы одеты оба. Но когда она проснулась, плача, на рассвете, в очередной раз, я не выдержал. К чёрту деликатность. Я чего, интересно знать, жду? У меня уже почти болезненная эрекция, а я как слюнтяй изображаю какого-то друга? Для чего мы здесь? Для чего она здесь? Из-за чего она плачет, доходя до исступления? Я идиот…
Она открыла опухшие глаза, этак все их выплакать можно…
– Ты что… Ю-Ю… Илюшка… Что ты?!
– Тише… – пальцами под горячий влажный затылок, опухшие губы, солёные, мокрые, горячие, будто это и не губы, а… как это у Шекспира: «преддверия души» …
Трусики из розового французского кружева, я сам выбирал их, прочь, всё прочь…
– Илюша… нет, что ты… не надо… не сейчас… Подожди… – она ещё пытается спасти платье, удержать его на своих плечах, и меня на расстоянии.
Уже не получится, Май. Меня уже не остановишь… поверь мне, так будет лучше… вот кожа твоя, груди обнажились, соски нежные розовые в бусинки собираются… Бёдра врозь…
– Не надо, Май… – я убрал её руки, пытавшиеся отодвинуть меня.
Мне почти больно, ей, думаю, тоже, выгнулась, выставив подбородок со вздохом-стоном… Но аромат какой, Май… и тепло… и… блаженство… наконец-то… наконец-то… блаженство моё, моё наслаждение…
… да, Ю-Ю, наверное, так и надо. Наверное, это и правильно. Именно так и верно. Так и ладно… Ю-Ю… Хорошо, что… так… А-а-ах… хорошо… как же хорошо…
Все эти годы я не занимался любовью. Даже сексом я не занимался. Чёрт его знает, что это было. Что я делал? Разве я кончал? Вот она – кровь и плоть, вот пот и слёзы, я слышу и сердце, и бег крови по твоим венам, я слышу дыхание в твоей груди, я чувствую всё, что чувствуешь ты, даже твои желания, каждую твою мысль.
Ты разбила мне сердце однажды июньской ночью, сказав, что мне больше нет места, ты разбила мою душу, чтобы теперь собрать всё снова, всё оживить, одухотворить.
Ливень зашумел по крыше, по стеклу. Окно открыто, кажется, что мы лежим прямо под этим дождём. Он грохочет и шелестит по стенам и тротуару. Убаюкивает, но нам спится так мало…
– Зимой у тебя тут совсем темно?
– Зимой везде темно.
– Не всегда, – она улыбнулась, повернувшись ко мне, пальцами ласкает мою бровь, ресницы. – Я люблю тебя, ты знаешь?
– Хотелось бы думать, что да, – как же хорошо.
Как хорошо целовать её снова и ловить ртом слёзы счастья и блаженства, не горя. Не горюй больше, Май, не горюй, умоляю… Я не хочу больше быть твоим горем. Я хочу быть твоим счастьем.
– Я… я хочу ещё… ещё, Ю-Ю… будешь думать, я нимфоманка.
– Нимфоманки не кончают, от того у них и мания.
– Значит я Ю-Юманка!..
– Когда тебе на занятия? Или вернее, уже на работу? – спросил я, когда мы, усевшись за табуретку, послужившую нам столом, уплетали яичницу, вчерашним хлебом стирая с тарелок растекающийся желток. И яйца, и колбаса кажутся особенно вкусными. Как и кофе. На кухню есть мы не пошли, там никто не ест, столы разделочные, ещё только плиты да раковина.
На улице по-прежнему солнечно и жарко, ночной ливень только смыл пыль с листвы и крыш. Но стало ещё жарче. Окно распахнуто настежь, хорошо, что оно открывается наружу, иначе рама занимала бы полкомнаты.
– Одеяло теплючее у тебя, – сказала Маюшка.
– Это не одеяло, это я, – смеюсь я.
На ней моя футболка, у неё одежды-то никакой нет. Мы не говорим ни о её вещах, ни о документах, ни о чём, что заставит нас говорить о Васе. Мы как соучастники убийства не в силах говорить о жертве.
– На занятия мне через неделю. Двадцатого.
– В очередную годовщину путча? – усмехнулся я, и протянул руку, чтобы стереть капельку желтка, что высыхает на её подбородке. Маюшка засмеялась, перехватывая мои пальцы в свои маленькие.
– Ну не совсем, девятнадцатого годовщина.
– Тебе было страшно в те дни?
– Как только я увидела, как трясутся руки у Янаева, сразу стало не страшно, – ответила она.
Я усмехнулся, верно.
– Какой сегодня день, Ю-Ю?
– Надо выйти на улицу, может поймём, или телик включить, – засмеялся я.
– Вопрос в чём мне идти на улицу.
Я оглядел её со вздохом:
– И ни черта из моего тебе не подойдёт… Дам джинсы, ремнём перехватим, а там купим что-нибудь.
– Ещё не все деньги потратил что ли?
– Мало-мало есть, – сказал я и добавил: – Я шесть лет почти не тратил, Май. А зарабатывать я умею, ты знаешь.
– Здесь то же? – уже не улыбаясь, спросила Маюшка.
– «То же» всё реже. И чем дальше, тем меньше мне хочется зарабатывать «этим», хотя это легче всего. Сейчас столько частных клиничишек, на деле обычных абортариев, развелось, больше, чем парикмахерских. И относятся там ко всему этому так же, как к какому-нибудь маникюру. Угнетает, знаешь ли.
– Не знаю, но верю на слово… – она подняла голову. – Надо посуду помыть.
– Не парься, я помою, – сказал я, вставая. – Но… знаешь что? Я тебя познакомлю с моими тутошними подружками, идёт? Вот платье купим тебе…
Глава 2. Вальтер
Я дежурю за Илью уже в который раз. Столько же раз за меня дежурил он. Но когда он позвонил и попросил поработать за себя неделю, до двадцатого, и заведующая Елена Семёновна была уже в курсе, я почти разозлился.
– Валентин Валентиныч, я понимаю, вы почти перешли в дежуранты, а тут я прошу и Илья Леонидыч, не сомневаюсь, что вы не подведёте.
Я не подвёл, конечно, но за это Илья будет мне должен. Хотя бы рассказать, с кем это он так отлично завис на целую неделю. Прямо любопытно. Впрочем, он и в Сочи полетел с какой-то Яной, оказалось, это ничего не значит. И теперь, скорее всего та же пустая история.
А мне предстояло возвращение под начало Ника Сестрина. Но оставлять Центр на Опарина я не намерен, конечно, здесь перспектива, правда ЭКО меня совсем не привлекает, вся эта возня с психованными бесплодными парочками – не для меня, как Илья это выносит, не понимаю. Но у него идея фикс, перекрыть количеством вновь рождённых детей тех, кому он родиться не дал. Ну, не бред? И сентиментальщина. Достоевский замучился бы по нему плакать, то же мне, гинеколог – мученик совести.
Я сам всегда был чужд не только сантиментов, вообще излишних проявлений чувств. И в семье у меня все были сдержанными, никогда не миловались при мне, не называли друг друга какими-нибудь «пупсиками» или «солнышками». Маму зовут Марта Макаровна, придумать для неё ласкательное прозвище это будет «Мартуша», что-ли? Или «Марточка»?
Но Илья при мне тоже не выказывал чувств никогда. Правильнее сказать, он их скрывал, но это не значит, что я не могу их в нём разглядеть. Он переживает за своих пациенток, за каждую неудачу, на мой взгляд слишком близко принимая к сердцу. Учитывая, что в лучшем случае только треть попыток ЭКО оканчивается беременностью, это чересчур расточительно. Эдак ни на что вообще чувств не хватит. А если посчитать сколько этих вымученных беременностей сопровождается тяжёлыми осложнениями вроде Синдрома Гиперстимуляции Яичников, когда женщину так переполняют гормоны, что раздувает все её органы водой и она может легко умереть в это время, то тем более.
Всё это, эти переживания не для меня. Я готов оперировать, спасать и детей, и женщин в родах и от самых лютых женских болезней, но возиться с их гормонами, психологией, всей этой тонкой материей – увольте. Да и не замахиваюсь я на то, чтобы смотреть в лицо Творцу. Я ремесленник, лучше всех знающий и выполняющий своё ремесло. И если, по возвращении на кафедру мне удастся заставить себя описать пару-тройку новых операций, придуманных и проведённых мной с отличными результатами, и написать диссертацию на эту тему – это всё, на что я способен. Пожалуй, даже учеников я не смогу за собой вести, это ведь тоже близкое общение…
Но вот и явился Илья Леонидыч, худой, искристый какой-то, я таким его сроду не видал. И глядит ясно-голубыми глазами, как семнадцатилетний.
– И что это? Женился что ли? В метро нашёл принцессу?
Илья усмехнулся:
– Принцессу, да. Завидно?
– Познакомил бы хоть.
– Познакомлю, – улыбнулся он. – Ты всё, ушёл?
– Да, уже сегодня Ник Сестрин ждёт.
– Привет от меня передай. Ты в Первую? Или больше в «пятнашку»?
Я покачал головой:
– Вот каким надо быть невнимательным к другу, ни черта не помнишь, а я говорил!
Но он улыбается так, что даже злиться на него нельзя.
– Выпьем сегодня?
Но Илья чуть-чуть смущённо морщит усмешкой красиво очерченные губы.
– Вот морда… – выдохнул я. – Всё теперь, только и видеться будем, что на работе? Надолго эта фигня?.. А я думал, ты по этой своей трагической любви вечно сохнуть будешь.
И тут я догадался. По нему обо всём догадался:
– Да ты чё… Заполучил? Она же… замуж вышла вроде?
Но Илья больше ничего не сказал, Елена Семёновна подошла к нам с историями болезней:
– Так, Валентин Валентиныч, эпикризы напиши, забыл? И дневников не хватает, – она водрузила мне на руки толстую кипу историй, что, все мои?! – А вы, Илья Леонидыч, айда за мной.
Я направился в ординаторскую и засел за худшую часть нашей работы: проклятую писанину. Сколько бумаги, а главное человеко-часов уходит на этот идиотизм…
– Валентин Валентинович, пригласили бы хоть… не знаю… на хоккей… – это молодая, разбитная немного ординаторша Ольга Николаевна зашла включить чайник, в шутку подбивает клинья, я ей даром не сдался, так, подкатывает шутки ради. Зажми я её где-нибудь, небось, сбежала бы. Попробовать что ли?.. Напоследок… Но нет, на работе – ни-ни, себе дороже, не отделаешься после.
– Илья Леонидыч, у меня к тебе личное дело, – сказала Елена Семёновна, приглашая меня сесть на стул возле её стола.