Поиски Мишеля де Брамвака — это поиски самого Мориса Магра, узнавшего в решающий момент своей жизни о таинственном послании, животворном, словно ключевая вода. Неприметные люди, скрывавшие свет своей мысли под скромной внешностью, в незапамятные времена передали это послание с Востока на Запад. Для Магра сомнений нет: просвещённые неведомым учителем, его предки-альбигойцы являлись хранителями некоего знания, относящегося к изначальной мудрости и к всеобщей традиции, лежащей в основе всех религий, — традиции, столь дорогой сердцу Рене Генона. После возрождения в конце XIX в. катарского мифа Магр опирается на работы — крайне противоречивые — историка из Лангедока Наполеона Пейра, усматривающего в «Песне о крестовом походе против альбигойцев» современную «Илиаду». Магр поддаётся соблазну химеры Пиренейского Грааля с его замком, таинственным Монсегюром — Монсальватом из «Парцифаля» Вагнера, следует за гипотезой, разрабатываемой оккультистом Жозефеном Пеладаном. Из реестров инквизитора Жака Фурнье нам известно, что четверо мужчин, покинувших крепость накануне её падения, унесли с собой «сокровище» церкви катаров. Добравшись до противоположной стороны долины, они разложили большой костёр, известив таким образом осаждённых об успехе операции. И Монсегюр сдался, а две сотни совершенных взошли на костёр, унося в огонь свою тайну.
Эти факты, неоднократно подтверждённые, стали отправной точкой фантазий многих писателей — в том числе и Магра, — видевших в Монсегюре знаменитый замок Грааля, охраняемый четырьмя рыцарями; используя тайных сообщников, которые помогли им бежать, четверо хранителей спрятали «сокровище» в надёжном месте. Вот почему автор романов «Кровь Тулузы» и «Сокровище альбигойцев» становится инициатором возрождения катарского мифа и великим основателем собственного легендарного мира воображаемого, который вплоть до дня сегодняшнего не перестаёт быть источником для поставленных на поток дешёвых сочинений, обычно именуемых популярными. Один из конкурентов Магра, молодой немец Отто Ран, будущий член СС, опубликует книгу «Крестовый поход против Грааля», а затем «Двор Люцифера», где сделает попытку установить тайную связь между катарами и ариями и таким образом сослужить службу национал-социализму. После таинственного исчезновения Отто Рана публикации, утверждавшие, что СС стала обладателем Грааля, найденного в Монсегюре и переданного Чёрному ордену Гитлера, умножились; их авторы развивали ещё более фантастические теории, делая из нынешних развалин крепости храм Солнца, сакральное место сбора приобщённых, площадку для проведения под открытым небом сомнительных языческих обрядов — в крепости, которой в языческие времена не существовало вовсе!
Но Магра нельзя причислить ни к шарлатанам, ни к мистификаторам: в великой череде символистов ему отведено место поэта. Он выстроил свои теории на исторических и археологических открытиях, совершенных в начале XX в., — в период, когда о средневековой ереси катаров было известно не слишком много, а его поразительная интуиция часто восполняла нехватку знаний. Придав «Сокровищу альбигойцев» ярко выраженное эзотерическое звучание, Магр поставил свой роман в один ряд с «Персевалем» Кретьена де Труа и «Парцифалем» Вольфрама фон Эшенбаха; автор лавирует между магией, чародейством и чёрными мессами, перебрасывает мостик от розенкрейцеров к алхимиками. Вместе с тем Магр побуждает читателя внимательно вчитываться в текст, расшифровывать наставления, умело скрытые в символической форме. Каждая глава являет собой картину Грааля, а странные персонажи этой таинственной эпопеи побуждают нас находить путь между двумя реальностями: банальной повседневностью и явлениями сверхъестественными. Читатель встретится с евреем Исааком Андреа, умеющим читать древние пергаменты и понимать природу камней, с зачарованным инквизитором Альфонсом Урраком, с Люцидой де Домазан, девушкой с мёртвыми глазами, напоминающими недвижные воды пруда, и — самое главное — с четырьмя чёрными всадниками. Промелькнув в сумеречном свете, всадники бросают на дорогу того, кто ищет свежесрезанную розу… Поиски Мишеля де Брамвака напоминают поиски самого тулузского поэта. Хотя Магр, как и его герой, не нашёл Грааль, он приобрёл бесценный опыт, суть которого раскрывает «облечённому поиском» Брамваку еврей Исаак Андреа: «Иди. Чтобы найти, надо искать. Но когда долго ищешь одну вещь, нередко находишь другую и довольствуешься ею». В последние годы жизни автор легендарного «Сокровища альбигойцев» взыскует божественного откровения и делит своё время между метафизическими поисками и сочинением новых стихов, самых прекрасных из тех, которые когда-либо выходили из-под его пера. Завершив литературное паломничество, рыцарь Грааля Морис Магр выдержал искус созерцания изумрудной чаши, которую сумел завоевать. Истинный художник, он выточил её, и только смерть, настигшая его в 1941 г., вырвала из его рук это бесценное сокровище.
Рождённый в Тулузе в 1877 г., Магр снискал успех в 1898 г. после выхода сборника стихов «Песнь людей». Автор почти сотни произведений, друг Аполлинера и многих крупных писателей своего времени, он был поэтом, драматургом, романистом и эссеистом, но друзьям он запомнился прежде всего как любитель жизни во всех её проявлениях, опиоман, знаток восточной философии и оккультист. В 1937 г. Магр был удостоен Большой литературной премии Французской академии за совокупность художественных произведений; тогда многим казалось, что в следующем году его выдвинут на Нобелевскую премию.
Жан-Жак Бедю
Воззвание
Четырьмя чудесами Тулузы[30], красой её колоколен и юностью её садов;
графами Раймоном Бертраном, Понсом и Тайфером, спящими в трёх каменных усыпальницах собора Сен-Сернен, откуда, согласно преданию, они выходят и в разговорах бодрствуют до утра, неспешно прогуливаясь вокруг собора;
мудростью восьми консулов, памятью об исполненных отваги рыцарях-госпитальерах, присутствием святых людей, тех, кого почитают в церквах, и тех, кого назвали еретиками и сожгли на площади Сен-Жорж;
синеющими водами Гаронны, дочери горы Аран, речной песнью и мокрой галькой;
чистой девой-заступницей Клеманс Изор, Пьером Гудули и его чудесными песнями, дворцом Ассеза и его дивными скульптурами;
меланхолией монастырских двориков, изгибами мостов, дверью лепрозория;
чистотой, безропотностью, одиночеством
я, Мишель де Брамвак, клянусь и обещаю писать исключительно правдиво, наслаждаясь словом и упиваясь любовью к прекрасным мыслям. Совершив поступки, показавшиеся людям безрассудными, я довольствуюсь тем, что смотрю на закат солнца, и душа моя возносится в непознаваемый мир.
Я живу в доме, где во дворе есть сад, сохранившийся от некогда находившегося на этом месте аббатства. Дом принадлежит неподражаемому мудрецу Исааку Андреа, приютившему меня, когда мне было негде преклонить главу. Так я исполнил данный мною обет не владеть ничем и одновременно познал неизмеримую радость дружбы, веселящую душу больше, чем свет звёзд в водах Гаронны.
Укутанные самшитом и плющом, в тени древних кипарисов лежат камни, под ними покоятся безымянные усопшие. Исаак Андреа сказал мне, что погост существовал здесь ещё до основания аббатства, Рождества Христова. Сюда любили приходить монахи — молиться и медитировать. И мне кажется, именно эти древние усопшие подсказали мне в той утончённой манере, с которой только и пристало давать подобного рода советы, записать всё, что со мной случилось.
Я пишу не для того, чтобы вызвать восхищение: предпочитаю отсутствие восторгов. И не для того, чтобы быть полезным ближним: мой опыт подсказывает, что любое деяние, совершенное ради человека, немедленно извращается. Разлуки же холодны, как камень. Пристрастие к невежеству укоренилось глубоко, и каждый, подобно свинье, животному, находящему удовольствие в отбросах, находит удовольствие в невежестве.
Я пишу ради снизошедшей на меня благодати. Вычерчиваю на пергаменте характеры, дабы увековечить хвалу, рвущуюся из моего сердца. Я жил во мраке, но мне явился свет. Подобно прикосновению к острому клинку шпаги, я прикоснулся к тому, что является истинным. Ощутил неизбывный холод стали, пронзавшей мне грудь. И я извлекаю из памяти отдельные эпизоды моей жизни, пока они окончательно не размылись, словно башни погруженного в туман города.
Так пусть же невидимые силы водят моей дрожащей рукой! Я призываю на помощь дух древних друидов и античную Минерву, в чью честь тектосаги[31] построили храм, семь колонн которого вознеслись на залитой солнцем вершине над водами Гаронны! Я взываю к растоптанному быком аббату Сатюрнену и к позолоченной Марии, именуемой Дорадой! Я призываю альбигойских святых[32], получивших свою мудрость с Востока, и вдохновенных трубадуров, бравших уроки у птиц с Пиренейских гор! Я призываю чистых и совершенных, чьи имена неизвестны, ибо они добровольно решили скрыть их, тех, кто тихо угас, как суждено угаснуть каждому, лицом к лицу со своей невидимой звездой!
Пусть они дадут словам моим скорость стрел, выпущенных рукой опытного лучника, вкус созревших плодов, жар раскалённых углей, чарующую музыку поющих деревьев! Пусть бросят в воду моего рассказа крупинки своего золота! И пусть эти крупинки расплывутся по ней, словно солнечная пыль заходящего светила, добавив рассказу чуточку окрылённой, небесной, невыразимой красоты, которая иногда приоткрывается нам во сне.
Призыв
Повеление прозвучало более грозно, чем трубы Страшного суда, чем приказ, отданный Иисусом Христом тому, на кого Он сам указал своим светозарным перстом.
В ночной тишине меж столбиков, поддерживавших балдахин моей кровати, я услышал своё имя, произнесённое трижды.
— Мишель де Брамвак, встань!
Хватило бы и одного раза. Но боги в чём-то очень похожи на стариков и детей, и они, без сомнения, любят повторять.
Ещё голос сказал:
— Мишель де Брамвак, встань и иди, обойди весь Тулузский край. Найди сокрытый там Грааль, и люди будут спасены!
Итак, голос прозвучал в одну из сентябрьских ночей в Тулузе, неподалёку от ворот Арнаут-Бернар, когда луна ещё рядилась в одежды узенького серпика. Дул благоприятный ветерок, и флюгер на крыше моего родного дома показывал на юг.
Я называю этот дом родным не потому, что в результате запутанных и загадочных переплетений многих поколений я появился на свет именно в нём, а потому, что под его старыми балками рождались белокрылые мечты, касались меня своими крыльями и улетали.
В доме всего два этажа, однако форма его и удобство воистину чудесны. Красота жилищ убывает с каждым новым этажом, ибо этажи — это тяжкий груз на спине дома, тем более если они с дубовыми дверями, мебелью и стенами, обшитыми тёмными панелями.
И я сказал своей супруге, которая смотрела на меня недоверчиво, изогнув свою лебединую шею:
— Принеси мне большой посох, тот, что подбит медными гвоздями, а верх загнут, словно жезл епископа, ибо он обладает магическими свойствами.
При упоминании о магической силе она рассмеялась, ибо не верила в неё. Из осторожности я не рассказал ей о только что прозвучавшем голосе, иначе она смеялась бы ещё громче: одно дело смеяться над волшебным посохом, и совсем другое — над божественным голосом.
— Я хочу отправиться в дальний путь, побродить по Тулузскому краю, изучить людей и обитающую там живность. — И тихо заключил: — Я чувствую в себе их боль и хочу разделить её с ними; для этого я должен лучше узнать их.
Она снова засмеялась, и мне показалось, что упал и разбился драгоценный фарфор. Я часто строил несбыточные планы, направленные на пользу людям, но никогда не пытался их исполнить.
— И принеси плащ из коричневого сукна с капюшоном, что защищает от дождя и делает меня похожим на монаха неведомого ордена, не подчиняющегося Папе. Он пригодится мне, когда я отправлюсь в горы, в замок Брамвак.
Вокруг меня словно пролился хрустальный дождь. Замок Брамвак в Пиренеях давно лежал в руинах, и я тысячу раз высказывал пожелание отправиться туда — поразмышлять и проникнуть в мысли моих предков.
Я взглянул на Библию, отпечатанную Гутенбергом и приобретённую моим дедом, на наделавший много шума атлас Ортелиуса, на книги латинские и греческие, на арабские рукописи, в которых, по словам вручившего их мне моего учителя Исаака Андреа, раскрывались секреты тела и души. Бросил взор на пергаменты, удостоверявшие консульскую должность моего отца, человека честного и благоразумного. Во мне не пробудилось сожалений, а при мысли о миссии, возложенной на меня невидимой силой, чей краткий приказ, честно говоря, был не слишком чётким, меня охватило веселье.
Вдалеке, за крепостными стенами, колокол на церкви миноритов пробил полночь. Я услышал шаги. Это дозорные — они шли с оглядкой, ибо опасных бандитов было хоть отбавляй. Фонарь над воротами Арнаут-Бернар отбрасывал красноватые отблески.
Как молчалива, как неслышна боль, выпавшая на долю живым тварям! Боль не спит, она никогда не отдыхает. И я шёл к ней — наугад, не ощущая её дыхания. Ибо знал, что она здесь, здесь навсегда, в каждом углу, где есть люди.
Торнебю
Торнебю, столяр из предместья Сен-Сиприен, обладал великим сокровищем, истинной ценности которого сам не ведал. Этим сокровищем являлась его вера. Прежде всего он верил в меня. Торнебю исполнял разную мелкую работу для жителей своего квартала, однако работать, в сущности, не любил, предпочитая слушать чужие разговоры и выражать своё одобрение. И чем меньше понимал смысл сказанных слов, тем красивее они ему казались.
Великое деяние можно совершить только после того, как всё обдумаешь и расскажешь свой замысел кому-нибудь, кто тебе верит. Для совершения любого действия необходима точка опоры и твёрдая вера. Поэтому я отправился к Торнебю.
Столяр стоял на пороге своего собственного дома и собирался идти за водой. Солнце только-только встало. Волосы мои были влажными от утренней росы. Волны Гаронны неспешно рассказывали прибрежной гальке о красоте елового леса на склонах Пиренеев. В воздухе разливался аромат свежеспиленного леса.
Торнебю никогда не слышал о Святом Граале, но чуть не упал на колени, когда слова эти долетели до его ушей. А когда я объявил ему, что ухожу, дабы отыскать Грааль, он взглянул на пустое ведро, потом на верстак, где поблескивали инструменты, а затем на меня.
— Каждое утро я ходил за водой к роднику возле крепостной стены, там собираются все здешние кумушки. Никто не знает, почему женщин, словно нарочно, тянет к воде. Вода — женская стихия, а камень и дерево — мужская. Кумушки смялись над моими широкими плечами и волосами, изобильно покрывающими мою грудь. Но мне было безразлично — стоит ли придавать значение дню, проходящему в низменных трудах, когда вечером ум твой воспарит в разговорах о прекрасном и достигнет вершин заоблачных! О, мой господин, что станет со мной, если вы уйдёте?
Тот, кто умением рук своих преображает материю, знает, сколь велико утешение, даруемое этой материей, а потому я указал Торнебю на кусок отпиленного дерева, на стружку, напоминавшую растрёпанную шевелюру, на живые доски, хранящие круги годовых колец. Древесина всегда таит в себе жизнь.
Однако столяр покачал головой и отправился за кожаной курткой; надев её, он нахлобучил на голову забавную шапку с двумя крыльями, очень похожую на дурацкий колпак.
— Я иду с вами, о мой господин. Разве не было сказано тем учителем, что шёл в Галилею: «Оставь отца своего и мать и следуй за мной»?
— Я не Христос, Торнебю, а грешник.
— А у меня нет ни отца, ни матери, и я никого не оставляю.