– Давай сюда! Одна она не размножается…
– Георгий Васильевич, кофемолка не в строю!
– А где у нас командир электротехнической группы? Целый инженер минус старший лейтенант?
– Так он же дежурный по кораблю.
– Ну, тогда берите гантель и толките зерна в кастрюле. Где начальник РТС? Есть у нас радиотехническая служба или нет? Пусть магнитофон налаживает.
В конце концов «банкетный зал» принял вполне приличный вид. Под стеной, завешанной вместо ковра огромной картой Центральной Арктики, стоял раздвинутый стол, накрытый разовыми подводницкими простынями, которые вполне можно было принять, если не приглядываться, за белые льняные скатерти. Бутылки молдавского коньяка «Калараш» выстроились посреди стола с дистанцией «на одного линейного». Центральное место занимало серебряное ведерце со льдом, из которого торчала бутылка шампанского. Ведерко это, несмотря на одно отломанное колечко, было едва ли не главной гордостью симбирцевского дома. Пожалуй, что и во всем Северодаре не было второго такого ведерка. О его происхождении ходили легенды: по одной из них, серебряная вещица перекочевала в антикварный магазин из столовой адмирала Колчака (Симбирцев уверял, что на комиссионном ярлычке фамилия сдатчика явно читалась как «Колчак», то есть не адмирал, конечно, а его родственники сдали ведерко в трудную минуту жизни). По другой версии, не опровергаемой и не подтверждаемой старпомом, бабушка его, столбовая муромская дворянка, подарила внуку на производство в офицеры, дабы способствовать культуре пития на Северном флоте. Во всяком случае, ведерце сопровождало Симбирцева во всех его подводных автономках – вестовые подавали в нем на обед ежедневную бутылку пайкового сухого вина, чем вусмерть поражали залетных начальников, инспекторов и прочих проверяющих лиц. Во дни же береговых пирушек серебряное ведерце, наполненное до краев, ходило по рукам как братина. Рядом со знаменитым ведерцем вместо вазы с цветами белел пышный коралл, выменянный когда-то у наших рыбаков в Средиземном море на полдюжины сигнальных патронов.
Консервные банки с лодочным паштетом и консервированным сыром, аккуратно вскрытые, без торчащих жестянок, стояли на фарфоровых блюдцах, и против каждого посадочного места топорщился салфеточный шалашик, искусно свернутый доктором из разовых же носовых платков, невостребованных хозяином дома в последней автономке и выданных ему баталером по возвращении в Северодар целой пачкой.
Накрыли и сами ахнули:
– Вот это да! Не хуже, чем в «Ягодке».
– Да что там «Ягодка». На уровне «Космоса»!
– Бери выше. Почти как в «Астории».
– Королевский стол!
Королева явилась в сопровождении двух подруг – экстравагантной чернокудрой Азалии, дамы без возраста, и женщины лет тридцати пяти, в черном вечернем платье с глубоким декольте, затянутым дымчатым газом. Черные волосы были подвязаны черным же бантом.
Света Черная! Я сразу же узнал ее, как только она вышла из неосвещенной прихожей. Светлана Ивановна Кайсарова-Тыркова, вдова командира бесследно сгинувшего в Атлантике подводного ракетоносца С-88. Черной ее прозвали за то, что пятый год носила черные платья и черный бант. Она работала метрдотелем в мурманском «Космосе», и все подводники Дикой эскадры знали, что, как бы плотно ни был забит ресторан, стоило только сказать одно слово «подплав», как Светлана Ивановна сама провожала их в зал, и не было случая, чтобы она не нашла им места. Перед нынешним Новым годом мы с Симбирцевым, вырвавшись из тоскливой юдоли мурманского дока, отправились в «Космос». Стеклянные двери ресторана осаждала толпа морских летчиков, пограничников и рыбаков с подругами. Швейцар с капразовским галуном по околышу старой адмиральской фуражки, бывший крейсерский боцман, устал показывать на табличку: «Мест нет и уже не будет!» Надо было быть Симбирцевым, чтобы разворотить ожесточенную толпу плечами.
– Куда претесь? В очередь!
– Тут и старше по званию стоят!
Швейцар осторожно приоткрыл дверь на цепочке.
– Мы к Светлане Ивановне.
– Тут все к Светлане Ивановне…
– Батя, передай ей это послание!
Гоша снял с кителя серебряную лодочку, завернул ее в червонец и сунул швейцару.
– Конверт можешь себе оставить, – напутствовал его Симбирцев.
Через минуту на крыльцо вышла элегантная дама в черном.
– Кто здесь подводники?
– Мы!
Она видела нас в первый раз, как, впрочем, и мы ее, зная о ней понаслышке.
– Идемте!
Новый год мы отметили не в ржавом железе плавказармы мурманского дока…
Конечно же она не узнала теперь ни Гошу, ни меня, и мы были заново представлены ей, как и все остальные. Гостьи долго хлопотали перед зеркалом в ванной, поправляли прически, чем-то пшикали, меняли сапоги на туфли… Первой вышла Азалия с немыслимым разрезом по бедру на длинной юбке цвета горящего пунша. Сказать, что это был разрез – стыдливо прикрыться эвфемизмом, – это была полностью распоротая юбка, прихваченная у пояса большим золотым скорпионом. При каждом шаге тяжелое полотнище открывало ногу во всю длину, и эта волнующая игра округлого бедра с колышущейся тканью, то легкомысленно разлетающейся, то строго закутывающей изящную ножку до самой щиколотки, напоминала по искусу своему восточный танец живота.
Черты восточного же лица ее были во многом смягчены европейской кровью, отчего она, как и все азиатские полукровки, была необычайно мила, но при этом отнюдь не простодушна: «Да, я знаю, что я чертовски хороша, – слетало с кончиков ее длинных ресниц, – но я не ханжа и могу себе кое-что позволить, хотя и не завожу дешевых интрижек и вообще играю в этой жизни по самому крупному счету».
Наш новый доктор лейтенант Молох, высокий обходительный красавец, всецело завладел вниманием Азалии, произнеся лишь одно магическое для нее слово: «Джуна». Ученик легендарной народной целительницы Джуны сразу же попал в точку, так как директриса музыкальной школы была весьма наслышана и о Джуне, и о новом докторе четыреста десятой…
Чуть погодя в «банкетном зале» появилась Света Черная, профессиональным оком оценив нашу сервировку.
Я ждал выхода Королевы… Даже без своего пышного наряда – в незатейливой белой блузке и синей плиссированной юбке – она все равно оставалась королевой. Статная, прямовласая, она ступала так, как будто забивала в паркет каблучками золотые гвоздики, В ушах ее подрагивали черные кораллы на серебряных подвесочках.
Первым делом она справилась у хозяина дома, здоров ли тот после коктейля, который он испил из ее туфельки, на что услышала, что моряк-подводник пьет все, что горит, соляр горит, значит, повредить себе он никак не мог. Симбирцев усадил Королеву по правую руку, а Светлану Ивановну – по левую. Я сел наискосок, так, чтобы держать в поле зрения Людмилу, не пялясь на нее уж слишком откровенно. Я попробовал на звук, на вкус, на разбив ее имя – Люд-ми-ла – и нашел его великолепным. Оно шло ей, как все, чем она украшала себя, как эти черно-коралловые серьги, как этот серебряный перстенек в виде дельфина, охватывающего палец в прыжке. Я готов был оправдать и объявить совершенством вкуса все, что бы она ни надела на себя, ни молвила вслух…
Так нельзя… Но я ловил каждое ее движение, каждый жест, каждую улыбку, и точно так же, как там, на центральном посту, все это расточалось не мне, не мне, не мне… Вдруг совершенно неожиданно пришел Абатуров с женой – зеленоглазой питерской дамой, наезжавшей в гости к мужу время от времени. Вообще-то он не жаловал своим присутствием симбирцевские мальчишники и заглянул на огонек, видимо, поддавшись всеобщему энтузиазму, – разрядиться после нервной встряски с торпедой. По сути дела, мы праздновали не столько День первого солнца, сколько наш общий день нового рождения. Катерина Абатурова спросила, кто тамада, и получила резонный ответ Симбирцева на кавказском диалекте (Гоша замечательно копировал грузинский выговор):
– Дарагая Като, мы нэ в Грузии – зачим нам тамада? Тамада на Севере нэ выживает… На Руси застольем правили гулевые атаманы. Я, как единственный здесь природный казак, объявляю себя гулевым атаманом, и первый тост – настоящий грузинский тост – тебе, дарагая! Слушай: чтоб умирэт тибе в сто лет от рук рэвниваго супруга, и не па навету, а за дэло! Вай!
Тост понравился всем, кроме той, кому он был обращен. И еще вспыхнул, облившись при этом холодным потом, доктор Молох, который вдруг остро понял, что в маленьком городе – предупреждали же его в Москве! – ничего невозможно скрыть. Старпом, конечно же, все знает! Откуда?! Он украдкой посмотрел на Катерину – ведь не могла же она так быстро проболтаться? С ненужной услужливостью память выхватила жгучий стоп-кадр: его рука на черном треугольнике женского паха… Неужели это была она – эта чопорная дама в строгих одеждах?
Усилием воли он погасил предательское видение. Покосился на Абатурова и слегка успокоился: тот, по-видимому, ничего не подозревая, увлеченно толковал с соседкой, носившей свой вечный траур. Катерина перехватила его взгляд и ободряюще улыбнулась, даже слегка подмигнула, как ему показалось. Но влажный холодок между лопатками так и не схлынул. Не прогнал его и глоток коньяка. Если старпом и в самом деле что-то пронюхал, пусть видит, что жена командира его ничуть не интересует, что ему по сердцу его соседка со столь ошеломительным разрезом на бедре и что именно ее он пойдет провожать после застолья, и поскольку они уже уговорились, что он поможет ей снять боли в крестце от отложившихся солей, то, может быть, именно сегодня они проведут первый сеанс по методу Джуны… Женщины любят притворяться, что это не они, а их заманивают в любовные сети.
За час до полуночи на симбирцевский мальчишник, несколько разбавленный дамами, нагрянул капитан 2-го ранга Медведев. Самый лихой из всех лодочных командиров эскадры (и самый опытный) сорокалетний холостяк и неутомимый сердцеед («бабник» – в одних устах, «жизнелюб» – в других), игрок и прожигатель жизни на берегу, любимец фортуны и деспот в море – ему многое прощалось и начальниками, и экипажем, и женщинами, имевшими несчастье подпасть под обаяние его пиратской натуры, его обманчиво наивных ясно-голубых глаз. Его доброе лицо столь разительно контрастировало с мощной коробкой черепа, с боксерским придавленным носом, шрамом на лбу и золотыми зубами на месте резцов, выбитых в шторм о перископ. Медведев вошел в «банкетный зал» в синем лоснящемся лодочном кителе, распространяя запах соляра, этинолевой краски и французского лосьона «Гладиатор». Позеленевшие от морской соли шевроны на рукавах кителя были слегка задраны о закраины рубочного люка – точная примета корабельного офицера, как и стертые о стенки входной шахты якоря на пуговицах хлястика, – но кавторанговские погоны со вшитыми в них стальными пластинами лежали на широких плечах ровнехонько, сияя новенькими звездами и свежими просветами. Медведев только что – в третий раз! – был произведен в капитаны второго ранга.
– Здрасьте вам обалденное! – приветствовал он честную компанию.
– Миша! – радостно ахнул Симбирцев.
– Гоша! – откликнулся гость с не меньшим восторгом и изготовился по-борцовски, видя, как напружинился, идя ему навстречу, «лепший кореш» и однокашник. Они схватились как два атлета, облапив друг друга в медвежьем объятье. Потом Симбирцев потребовал штрафную, и лейтенант Весляров, завстолом, вылил в серебряное ведерце бутылку брюта, добавив туда полбутылки коньяка. Медведев поднял емкость и с любопытством посмотрел, как всплывшие ледышки кувыркаются в пузырящемся шампанском.
– Вот так же мы вчера всплывали в битом льду!
– Куда ходили?
– За уголок. «Марьятту» гоняли.
Ответ Медведева понятен был не многим, разве что Симбирцеву, да Абатурову, да лейтенанту Федорову, начальнику радиотехнической службы. Впрочем, что такое «за уголок», ясно было даже Катерине, нечастой гостье в Северодаре: за выступ Скандинавского полуострова, в Норвежское море ходил Медведев…
– А кто такая «Марьятта»? – спросил Башилов у Абатурова.
Тот улыбнулся:
– «Марьятта» – это разведывательный корабль. Ходит под норвежским флагом, но работает на американцев. Вечно пасется возле наших полигонов. Вчера стреляли телеуправляемыми торпедами, вот Медведев ее и отвлекал…
– Ну ладно, – проникновенно вздохнул гонитель «Марьятты». – Если б море было водкой, стал бы я подводной лодкой! Носом к морю, быть добру…
– И как там «Марьятта», Миша? Вусмерть загонял?
– Завел в битый лед, похоже, борта она себе намяла, – отвечал лихой командир, осушив ведерце до дна. – О, и Людка здесь! – заметил он Королеву и ринулся занимать освободившееся хозяйское место. Симбирцев ушел на кухню проверять готовность пельменей.
То, что он назвал Королеву «Людкой», царапнуло по сердцу. И то, что она дружески улыбнулась ему при этом, уже не царапнуло – резануло…
Я уставился на колеса вращающихся бобин: из недр полураскуроченной «Яузы», коричневых от стертого с заезженных лент ферромагнитного порошка, сквозь треск и шипение прорывался хрипловатый баритон барда: «…Лечь бы на дно, как подводная лодка, и позывных не передавать!..»
А собственно, почему бы им и не фамильярничать? Они здешние, старожилы, знают друг друга который год… И я снова ощутил себя безнадежным чужаком, пришельцем…
Высоцкий утешал:
Нет, конечно, между ними что-то было, вон как воркуют… А почему бы и нет? Кто устоит против такого корсара глубин? Пожалуй, я бы и сам пошел к нему в экипаж. Должно быть, с ним очень нескучно и жить, и плавать, и погибать…
В полночь замигали в такт порывам ветра люстра и все лампочки в доме, затем все разом погасло – весенние шквалы в очередной раз оборвали провода.
Зажгли свечи. Ели пельмени при свечах. Магнитофон замолчал, Симбирцев принес гитару, ею тут же завладел лейтенант Весляров.
От огромной карты Арктики веяло холодом, а может, просто дуло из оконных щелей. Гриф гитары покачивался у среза черного погона, и струны срывались из-под пальцев, как тетива, и простуженный тенорок минера бросал в раскрывшиеся души незамысловатые слова: «Я – подводная лодка, меня не пугать глубиною…»
И опять подумалось, что все это происходит не в нашей, а в иной – новой – жизни, дарованной нам сегодня у шестого причала…
Вдруг вспыхнул свет, рявкнул включенный магнитофон, и начались танцы под ритмы «Абба».
На двадцать шестом году жизни я совершил для себя ошеломительное открытие: оказывается, человечество делится не на классы, расы, партии, а прежде всего – и это главное деление – на мужчин и женщин. Что мне американский империализм и пролетарии всех стран, когда на меня не смотрит красивая женщина? Из всех треволнений дня самые острые, самые мучительные, самые счастливые перипетии – именно эти: охота за ее глазами, за ее взорами, за ее вниманием. Что бы ни отдал сейчас за то, чтобы в общем разговоре она перекинулась с тобой хотя бы двумя фразами, как со счастливчиком доктором, или улыбнулась твоей шутке, как засмеялась механику, который слова «белль амур» из итальянской песни расслышал как «Беломор». И уж вовсе немыслимое счастье – остаться наедине хотя бы на пару минут, как повезло Медведеву, с которым она вышла покурить на площадку…
Но кто-то же услышал мои мольбы?!
– Белый танец! Белый танец! – закричала вдруг Азалия, вытаскивая из-за стола Симбирцева. А мне – мне?! – протянула руку Королева. Это уже потом я догадался, почему именно мне – просто я оказался в этот момент рядом, а к ней ринулся, несмотря на то что приглашали женщины, Медведев, весьма нетвердо уже державшийся на ногах; спасаясь от него, она и ухватилась за меня. Все это осозналось позже, а тогда в первую минуту меня обдало жаром посреди изрядно настынувшей уже комнаты. Все было так, как в первый школьный вальс: обмирая от робости, блаженства и счастья, я обнял ее за талию и повел, повел, повел, стараясь не столкнуться с какой-нибудь слишком уж энергичной парой. Карта Арктики поплыла перед глазами, качались чьи-то плечи в погонах и бретельках… Тур с Королевой – это было достойное вознаграждение за утренний ужас, пережитый на шестом причале. Правда, ей, и я заметил это, ничуть не обманываясь, было все равно, в чьих объятиях покачивалась она сейчас; полузакрыв глаза – боже, какие ресницы! – она была не здесь, музыка, должно быть, очень памятная ей, отрешала ее от всего… Она передвигалась автоматически, как искусно разработанная кукла. Но я благодарил судьбу за то, что все же держу Королеву за плечи, касаюсь щекой ее волос, вдыхаю теплый аромат ее шеи, а при поворотах бедро ее слегка налегало на мое…