Моя мать имела репутацию довольно строгой, что в том числе подчеркивал ее внешний облик. Ее фигура была худой, лицо и походка выражали сдержанность, она носила строгие платья темных тонов, и единственное, что можно отнести к намеку на легкомысленность – это ее волнистые пышные волосы, даже при условии, что чаще она собирала их в хвост. Ее манера говорить отчетливо и ясно действовала на окружающих магически, ведь даже взрослые цельные личности при общении с ней машинально выпрямляли спины и приобретали некую проявленность, без размытых черт в собственном образе. Но когда она пересекала порог нашего дома, то всё, что казалось неприступным напуском моментально отзывалось неким бережно сохраненным теплом.
Отец среди односельчан считался дельным советчиком и носил репутацию твердого и вдумчивого специалиста. Но оказавшись дома, становился не то что бы мягким, скорее, адекватно смотрящим на каждый возникший вопрос, рассматривая его отдельно от уже сложившегося мнения. Проще говоря – не отмахивался.
И теперь мне кажется – это материнское тепло, что она не тратила понапрасну на всю остальную жизнь, и отцовская готовность участия давали то чувство размаха. Нет – свободы, так или иначе такого ощущения мира, всматриваясь в которое ему не было видно края. И, может, от того по мере взросления в моем характере оставалось мало места для навязчивости или еще недавней обиды на всё и вся, замещая их стремлением к самостоятельности. И, может быть, именно это послужило возможностью начать рассматривать моих родителей не только как нечто целое, но и как полноценные отдельные личности.
В нашем доме не было ощущения некоего тесного мирка. Например, никто не хотел смотреть телепередачи Чумака и Кашпировского с целью зарядки воды. Никто не переживал выиграет ли автомобиль очередной участник «Поля чудес», кажется не забывая о том, что, согласно сказке Алексея Толстого, оно располагается в Стране дураков. Единственное, что смотрели родители с интересом, но без азарта это «Что? Где? Когда?» (ну и, само собой, фильмы: советские, итальянские и самые любимые – французские). При этом мое желание не отставать от времени и посмотреть какой-нибудь фантастический или военный боевичок, насколько я помню, никогда пресечь не старались и, может быть, оттого я не особенно к этому стремился.
Домашний порядок не рассматривался мной как бремя, он мне даже нравился. Это отношение к жизни давало некую высоту взгляда. И даже обыкновенные деревенские занятия: уход за огородом и курами, растопка печи и сбор яблок, малины и облепихи, воспринимались мной как простая смена деятельности или даже экзотика, при том что я не знал сравнений – ведь я родился здесь. Но если взять отношение к тем же занятиям моих друзей – для них это было не иначе как трудовой повинностью.
Мировоззрения родителей складывались в некий купол, внутри которого царили иные метафизические процессы. Зато стоило мне выйти за порог дома, как стены сдвигались, и сила лично моего импульса, представленная, как правило, в виде разрушительной и лишенной четкого вектора волны, позволяла действовать только в рамках тесного коридора хулиганских позывов. Кто бы знал, как мне нравился этот контраст!
В такие моменты я чувствовал себя как какой-нибудь греческий божок, принявший вид не человека, но гопника, и втихаря сошедший с Олимпа затем, чтобы пуститься во все тяжкие. Насытиться общением с друзьями, девушками и ощутить энергию толпы.
В моем поселке как районном центре и самом крупном населенном пункте на несколько сотен километров в округе, прикосновение цивилизации на фоне прочего ощущалось особенно. Люди с близлежащих деревень и сел ехали сюда практически с тем же расчетом, с коим едут в город: за более дешевым товаром (как правило – одеждой), или учебой. Хотя кроме среднеобразовательной школы здесь имелось только профессиональное училище, но тем не менее. Кроме того, из признаков цивилизованного общества, помимо обязательных административных и муниципальных точек: поликлиники, налоговой инспекция, сельского совета, милиции, суда, военкомата уже упомянутых учебных заведений, нашлось место и культуре.
Местная администрация, уж не знаю по какому случаю, может, в приступе неслыханной щедрости или необъяснимой душевной боли по падению культурного облика селян, построила здесь неоправданно большой дом культуры. Может, от того, что прежний маленький клуб сгорел в конце восьмидесятых (по рассказам, во время проката фильма «Кинг Конг жив») и «культуре», нужно было где-то себя культивировать и нести в массы? А массы, как известно, не готовы окультуриваться под открытым небом (разве что на Масленицу). Хотя и новый клуб в смысле культурной нагрузки не соответствовал масштабам застройки (она была неоправданно большой). Здесь располагались несколько детских кружков (занявших пять кабинетов из двадцати), большой спортивный зал, где время от времени играли в волейбол и концертную площадку на триста мест. На ее сцене время от времени выступала местная самодеятельная фольклорная группа, под названием «Ручеек». Она состояла из десятка незамужних женщин постбальзаковского возраста в красных в вышивке сарафанах и одного «закодированного» гармониста в косоворотке, бойкого, но с грустью в глазах. Да, местные власти в смысле знаний вкусов молодежи, а вместе с тем ее заинтересованности в культурном досуге, отстали, наверное, лет на тридцать, вернее, остались в том времени. А то, что действительно привлекало молодежь, так это редкие прокаты уже порядком устаревших фильмов и та самая дискотека, но только в контексте противоположения «культурному воспитанию», в традиционном его понимании.
В общей последовательности событий, бегущих теперь перед глазами, память словно сдвинула в сторону все прочие походы на танцы и подробно выделило только один. Что тут можно поделать – сейчас я не волен этим управлять – теперь я только зритель, и просто смотрю фильм, с плохим названием «Моя жизнь».
Глава 2. На дискотеку
Стоял конец мая, днем уже хорошо пригревало солнце, но вечерами сильно холодало. Мне тогда только-только исполнилось шестнадцать, как в общем-то всем из нашей компании, за исключением Димы, он был осенний (нудный осенний Дима). Мы собрались как обычно около маленького магазинчика на перекрестке. Пока стояли втроем, я и два Дмитрия. Димон пришел уже слегка поддатым, говорил, что по дороге встретил соседа, а тот плелся от товарища, у которого родилась дочь, он и предложил выпить за здоровье новорожденной, и как никогда вовремя. Димон не успел поздороваться, как моментально по привычке начал глумиться над прической Димы. Она и вправду сегодня была какой-то особенно дурацкой. Я, конечно, тоже хохотал, но больше по инерции, потому как голова была занята Надей. Да, тогда как раз черт меня дернул влюбиться в недавно переехавшую из города Надю. От этого я не особенно был готов шутить и вообще, как всякий влюбленный, перестал понимать более или менее длинные логические цепочки и в волевом смысле держался только на памяти о том, как действовал прежде. Проще говоря отупел, обмяк, но довольно успешно скрывал это, время от времени подначивая Диму, чтобы отвести от себя оценивающие взгляды друзей. И в этом смысле его слегка дебильная прическа и хмурый виноватый вид можно было считать подарком судьбы.
Леха с Саней подошли как раз в момент, когда Дима психанул и разорался на всю улицу визгливым неумелым матом. Громко и рассеянно пообещав, что не намерен больше иметь с нами дела, Дима умолк, а когда Саня предложил скинуться на портвейн, тут же внес свою лепту в общий котел. Леха назвал его «человеком слова», и мы пошли «в центр», так, словно не было никакой ругани. У нас практически всегда происходило так: ссора почти до драки, а спустя какие-то несколько минут смех или вообще ничего, как теперь.
По дороге заскочили в один из трех имеющихся круглосуточных магазинов, но единственный, где нам продавали спиртное без всяких вопросов. Продавец Валентина, крупная женщина средних лет, на поприще официальной торговли была монополистом в сфере продажи алкоголя несовершеннолетним и всех нас прекрасно знала. Портвейн и Янтарное вино (всегда с толстым слоем осадка) у нее не застаивались, а подростки при наличии денежных средств не испытывали дефицита в алкоголе. Те, кто пользовался услугами этого магазина, частенько шутили, говоря, что не сам человек решает свою судьбу, а делает это именно Валентина, в то время как официальная власть, будь то милиция или загс, ее только исполняют.
Бряцая бутылками в пакете, всей честной компанией подались на рынок. Точнее, мы называли его базаром, не то на блатной, не то на старорусский манер. Дело в том, что после восьми вечера торговцы сворачивались, а сама территория рынка не закрывалась. Таким образом то, что было прилавками для товара еще пару часов назад, на ночь становилось барными стойками и местами для сидений. Комфорт эконом-класса! Бар самообслуживания для тех, кто не мог себе позволить, допустим, посиделки в кафе, по бедности или возрасту. Но это конечно больше формальное объяснение, потому как многие из тех, кто имел и средства, и достаточный для бара возраст частенько предпочитали проводить время под широкими навесами базара, нежели за столом кафе. Не мудрено, ведь здесь было куда веселей, ведь местная атмосфера не обязывала соблюдать приличие и, так сказать, держать лицо, потому как все вокруг не собирались это делать точно так же.
Стоило нам приговорить первые две бутылки портвейна, как Дима под какой-то женский вопль, донесшийся с соседнего прилавка, ни с того ни сего завел разговор о том, что наше детство практически кончилось. И, словно не замечая наши вытянувшиеся в удивлении и вопросе лица, продолжил монолог минорным тоном в то время как из-под фонаря слева к нам приблизился Виталик, мой одноклассник. Он молча пожал нам руки, уставился на Диму и спросил: «Где стригся?» В эту секунду мы все наблюдали самый быстрый эмоциональный переход от сентиментального нытья к взрыву ярости из когда-либо виденных. Только что плавная речь Димы скатилась к первобытному воинственному крику, оставив на месте рассуждений одно сплошное эмоциональное выражение. В общем он взвыл и бросился на Виталика.
Все мы в едином порыве вскочили и схватили Диму за руки. Виталик отпрыгнул и уставился сначала на мычащего нечто нечленораздельное Диму, а уж после на нас, хохочущих на все голоса. Диму быстро успокоили и усадили на место, а Виталику налили вина. Саня пояснил, что с Димой говорить «о больном» сегодня не стоит. Виталик выпил и поплелся куда-то дальше, где голосила другая компания побольше нашей.
Откупорили третью бутылку и, выпив, слово взял Леха и стал рассказывать о его поездке в Новосибирск. Этот умел говорить интересно и отрешенно, а для впавшего в какое-то полутрансовое состояние Димы подобный подход был просто необходим. И мое состояние ума такой разговор устраивал куда больше чем прежний, к тому же у меня тоже были родственники в этом городе. Леха тем временем курил одну за одной и рассказывал, как он ездил к тетке, с каждым словом все больше погружая нас в странное ощущение более объемной действительности. Его рассказ заинтересовывал, но отдавал чем-то чужим и неуютным, и первым на это отреагировал Димон, когда вклинился с какой-то колкой ремаркой. Кстати, из всех нас он был самым закоренелым «колхозником». С малых лет участвовал в уходе за довольно большим животноводческим хозяйством (их семейство держало какое-то невообразимое количество коров и свиней). Когда я говорю «уход за хозяйством», в это включен весь цикл жизни животных: рождение, кормежка, чистка хлева, выпас, заготовка кормов, забой, расчленение, фасовка. При таких занятиях сфера понятных интересов уж слишком тесная. Так что закомплексованный, но довольно сильный для сублимации комплекса в гордость, Димон, не особенно выносил разговоров о городе, тем более что сам он выезжал за пределы района лишь однажды.
Посиделки задались не особенно, до дискотеки оставался еще час, настроение начинало портиться, но тут пришли Люба с Зиной, и все стало только хуже.
Мне лично Люба с Зиной нравились, точнее сказать, веселили. Общались очень свободно и располагали способностью заразить этим, кого угодно. Но согласно их репутации, они могли заразить не только свободным общением, но и некоторыми венерическими заболеваниями. Несмотря на то, что их развязный вид и, допустим, свободное владение матом и такой момент, как курение на людях (в то время как курящие девушки предпочитали делать это за углом), имели место, но никто из моих знакомых не мог подтвердить того, что когда-либо спал с кем-то из них. И вообще на их счет у меня лично имелось подозрение, что они выглядят и ведут себя как «прожженные шалавы», только ради репутации, учитывая оную на них никто приличный не станет зариться, а неприличным сами откажут. И при том что действительного подтверждения их репутации не находилось – это мог быть вполне себе современный способ сохранить целомудрие до лучших времен.
Тогда от тесного и обходительного общения с женским полом я нередко слегка зажимался, конечно не так как Саня или Дима, последний вообще нес какую-то больную чушь, не сопряженную ни с формальным разговорным контекстом, ни с конкретным предметом, кажется вообще проваливаясь в некую другую реальность, но все же. Да, я довольно рано понял, что в ловеласы я не особенно гожусь. Для этого нужна другая психическая конструкция. Допустим, из моих наблюдений за преуспевающими на этом поприще нужна: пуленепробиваемая уверенность, не наигранная небрежность и умение навязать потенциальной жертве некую неизбежность. А для этого необходимо отчетливо видеть только себя, превозносить и преподносить себя как неслыханную удачу, которая может и ускользнуть. В общем нужно быть крепким и устойчивым эгоистом. В этом смысле в ловеласы куда лучше годился Димон, со своим практичным крестьянским подходом к любому делу, чего не исключало и общение с девушками. А я тем временем ходил «вечно влюбленный», и способности ловеласа во мне не приживались, хотя женского внимания хватало и так.
В этот раз близость женского пола на без того раздражённого Диму, повлияла еще сильнее и быстрей обычного – он «нарезался» просто «в клочья» с быстро выпитого стакана портвейна и понес уже совсем другую чушь. Если прежде его клонило в сторону сантиментов, то теперь его речь приобрела отчетливый злобно-агрессивный характер. Теперь он встал с места и стал говорить обо всем подряд в качестве вступительного слова заявив, что весь этот поганый мир, только иллюзия, и он ему снится. Что мы все ему снимся, а он нам. Потом начал говорить о заговоре и что бог – это облако, после попытался объяснить на пальцах устройство некоего механизма, без уточнения его названия и прикладной цели. После схватился за живот обеими руками, отбежал в сторону и его вырвало.
Хохот разнесся по окрестностям гулким эхом, а когда мы перестали ржать (все кроме Димона, тот надсадно давил из легких воздух, растянув в улыбке рот, так что не было слышно звука, но по лицу потекла слеза) Люба повернулась ко мне и с серьезным и непривычно наивным для нее видом негромко спросила, что случилось с Димой. Я пожал плечами и объяснил, что Дима любитель разного рода заговоров, тайных знаний, предсказаний и мистики, и если он перебирает со спиртным, он все это исторгает в качестве сумятицы и просто набора не связанных между собой предложений. Люба кивнула и повторив: «Исторгает…», посмотрела в сторону уже уходящего куда-то в темноту Димы. Я же тем временем не мог оторвать глаз от ее груди, для ее шестнадцати лет довольно выдающейся… из выреза оранжевого топика.
Среди по-настоящему ночной темноты, подсвеченной несколькими слабыми фонарями, раздалось разбавленное писком расстроенного микрофона «Раз-Раз…», и послышались более приглушенные звуки музыки – началась дискотека. Все приободрились, но остались на местах, ведь каждому известно о том, что не стоит идти в пустой зал. Иначе это будет говорить о пришедшем либо, что он рано и сильно пьян, либо, что хуже, ему одиноко (ведь это в контексте подросткового наплевательства, никак не сопрягается с протестом, ведь протест любит легкость). А мы и не спешили. У нас было две бутылки вина и свежий повод для веселого разговора, который оставил после себя Дима, кособоко ушедший в майскую ночь как последний поэт.
Примерно через десять минут под усеченным конусом желтого фонаря у входа на рынок вновь появился Дима. Он нервно осмотрелся и быстро пошел к нам. Как только он приблизился, мы оглядели его и напряженно умолкли. Вид его был взвинченным, голова мокрой, лицо красным, а в руке лежало горлышко разбитой бутылки.